иговора, или же я должен бы отправить тебя в Сибирь за все, что ты мне наговорил, но ты как глоток свежего воздуха в душной жизни императора!
– Спасибо, спасибо, Ваше Величество, за то, что вы меня терпите!
– Твои мысли касательно народа опасны. Не играй с огнем, Пушкин, – неожиданно вспылил император. – Где ты увидел какую-то революцию во имя твоих великих принципов свободы и справедливости? Все это пустые выдумки, разве что речь идет об античной Греции! Твои декабристы замыслили дворцовый переворот, который я задавил в зародыше.
Вместо того, чтобы присягнуть в верности мне, Николаю Павловичу, царю всея Руси, они предпочли моего брата, великого князя Константина, этого слюнтяя! Пойми наконец, все сводится к делам семейным… Видишь, Пушкин, как это далеко от твоих идеалов.
– Ваше Величество, французы совершили народную революцию, хотя руководила ею и организовала мыслящая буржуазия: Монтескьё, Вольтер и Дидро; я сознательно не упоминаю Руссо, ибо он был чистейшим идеалистом.
– Будь по-твоему. Как я себе представляю, народная революция – это совсем не то что у нас; во Франции, когда сто, тысяча, десять тысяч, а может, сто тысяч оголодавших женщин, огромная толпа идет из Парижа, направляясь в расположенный в пяти лье Версаль, размахивая пиками и топорами, – вот это революция, – не без восхищения в голосе сказал император. – И не надо ее сравнивать с жалкими махинациями твоих заговорщиков, всяких Раевских, Волконских и Трубецких. Эти напудренные рисовой пудрой князьки, которые развлекались и красовались на моих балах! Они готовили революцию в кукольном театре! Они были наказаны, и не потому, что осмелились оспорить мою власть, а потому, что преступили черту! Как говорил мой кузен Людовик Шестнадцатый, «quand on a l’honneur et la grâce d’appartenir à la noblesse, on ne déroge pas!»[63]
– Людовик Шестнадцатый ваш кузен? – изумился Пушкин.
– Ну, почти! А еще твои аристократы действуют мне на нервы, у них нет ни малейшего чувства лиризма истории.
Разумеется, нет смыла уточнять, что всякий раз, вступая в разговор, император не забывал сделать добрый глоток вина.
– Ваше Величество, без всякой лести, я полагаю, что это вы единственный романтический герой! Никоим образом не желая задеть вас и принося нижайшие извинения за этот неуместный и дерзкий образ, должен заметить, что вы вполне могли бы стать во главе заговорщиков. Это потрясающе! В вас больше героики, чем в Петре Великом на его бронзовом коне!
– В дерзости и нахальстве тебе не откажешь, Пушкин.
– Ваше Величество, это была лишь скромная шутка.
Благодаря крымскому вину Александр расправил крылья…
– Идем, мой маленький Пушкин, я покажу тебе свой тайный сад; когда я говорю «мой маленький Пушкин», то из чисто дружеских чувств, – поспешил добавить император, – я вовсе не отношусь к тебе, как к ребенку.
– Я весьма заинтригован, государь.
– Ступай за мной! – велел император.
Он достал крошечный ключ из жилетного кармана и открыл дверь, которая вела в комнату, примыкающую к кабинету. Они зашли в просторное, ярко освещенное помещение, в центре которого простирался огромный стол; на нем были расставлены в отдалении друг от друга четыре таблички, на которых значились четыре даты: 1825, 1826, 1827 и 1829.
На столе располагались сотни оловянных солдатиков, пушек, лежащих фигурок, изображавших раненых и убитых… Это было тщательное воспроизведение сражений и побед над декабристами, персами, турками и египтянами.
Изображались даже рвы, возвышенности, дороги и деревья; для большего правдоподобия император также разместил большое водное пространство, изображающее море, и свои корабли, побеждающие египетский флот; вдали даже виднелся Босфорский маяк. В это мгновение Александр глянул на императора: перед ним был высоченный ребенок с восторженными глазами, получивший королевский подарок на Рождество!
– Видишь ли, Пушкин, уже в совсем юном возрасте меня привлекало все, связанное с армией; у меня была великолепная коллекция оловянных солдатиков; как и тебя, меня завораживали военные марши и парады; это были моменты мощного восторга, чтобы не сказать ликования! Армия – это покой, отдых, а главное, мораль…
– Мораль, государь?
– Да, и не просто мораль, а высшая МОРАЛЬ! Потому что Мораль – это ПОРЯДОК! С самого рождения я живу в окружении порядка, я дышу порядком, я люблю порядок! У каждой вещи свое место, на каждом месте своя вещь! Я терпеть не могу фантазии и барокко, и это, вне всякого сомнения, причина, по которой я женился на пруссачке, Александре Федоровне. Она идеально соответствует моему характеру. И идеально мне подходит. С нею все приобретает ясность и отчетливость, ничего размытого, романтического, как ты это называешь. И знаешь почему?
– Нет, государь, слушаю вас внимательно.
– Потому что в романтизме есть «роман», некая неожиданная история. А с Александрой Федоровной я совершенно спокоен, никаких импровизаций, – сказал царь, поглаживая усы… – Она предвидит и предвосхищает все. Мы занимаемся любовью каждую субботу и воскресенье с двадцати часов тридцати минут до двадцать одного часа тридцати минут, за исключением случаев форс-мажора. До своей болезни она была отлажена, как нотный лист. Понимаешь, Пушкин, в чем преимущество пруссачки: она не тратит времени на мечты днем или бредовые грезы ночью. Мечта – вот наш враг, Пушкин. Кстати, должен тебе заметить, – добавил царь, неожиданно заговорив тихо и четко…
Александр понял, что сейчас тот отпустит еще одну дурную шутку; это уже стало чем-то вроде ритуала…
– …что французские слова «révolte», то есть «мятеж», и «révolution», революция, имеют один и тот же корень: «RÊVE» – мечта!
– Государь, позволю себе заметить, что это великолепная ассоциация!
– Знаю, знаю, есть за мной такой грешок. Но раз уж мы заговорили о грезе, есть у меня одна, неотступно меня преследующая, скорее ее можно назвать кошмаром.
– Кошмаром, государь?
– Да: Россия окружена, осаждена, они все хотят завладеть ею – французы, поляки, турки; враг подстерегает нас, он у наших ворот. Россию надо защитить; вот почему, – сказал царь, – когда я был мальчишкой, я без устали строил крепости! К счастью, армия на страже. Военные – это оплот и заслон нашей империи, я бы даже сказал, нашей цивилизации. Заметь, кстати, что я убрал из правительства всех штатских, так надежнее!
– Мы обратили на это внимание, государь.
– По этому поводу могу рассказать тебе неплохую историю; знаешь, как меня называют в городе?
– Нет, государь, – лицемерно ответил Александр, широко распахнув глаза.
– Здесь меня прозвали Палкиным, «полицейским России», «душителем революций»; за границей, главным образом в Европе, – «жандармом Европы»! Какими только прозвищами меня не наделяли, – вдруг погрустнев, печально сказал царь, – как только не величали: и угнетатель, и убийца, и диктатор, и просвещенный деспот… Можешь себе представить, какие ярлыки мне приклеивают, в то время как я совершенно не способен противостоять малейшим пожеланиям императрицы Александры Федоровны, стоит ей заговорить о простом приобретении нового платья или нового украшения?
Поскольку атмосфера воцарилась сердечная, Александр рискнул заметить:
– Что ж, это весьма лестно для вас, государь, поскольку с каждым новым эпитетом вы подымаетесь на ступень выше.
– Очень смешно, – сказал царь, – ты иронизируешь, Пушкин, но в конечном счете меня это не слишком беспокоит… Я даже готов считать эти эпитеты комплиментами. Как уже было сказано, я обожаю порядок. Для меня самая прекрасная цитата, которую я когда-либо в жизни слышал, – это слова французского генерала Себастьяни, когда он отчитывался перед правительством о событиях в Польше – или же, если быть точнее, когда я подавил восстание в Польше. По этому поводу он произнес крайне лаконичную фразу.
– Что он сказал, государь?
– «L’ordre règne à Varsovie![64]» Блистательная формулировка, которой я завидую…
– Почему, государь? – спросил Александр с делано невинным видом.
– Я хотел бы сам произнести эти исторические слова. Только вслушайся, Пушкин: «l’or-dre-rè-gne-à-Var-so-vie» – по слогам продекламировал император, выделяя каждое слово, словно актер, репетирующий роль. – Сухое, ясное и точное сообщение, без всяких фиоритур; напоминает взмах палочки иллюзиониста: война остановилась, отныне царит мир. После подобной фразы остается только добавить: «да будет так!» и перекреститься, – очень серьезно закончил царь.
– Знаешь, что мне пришло в голову, Пушкин?
– Нет, государь.
– «В Варшаве царит порядок» – это похоже на название одной из твоих поэм или на первую строку стихотворения!
– Государь, – сказал Александр, – думаю, вы смеетесь надо мной. Как столь жуткая и болезненная фраза может быть связана с одним из моих творений? Вы же прекрасно знаете, Ваше Величество, что я пацифист и гуманист…
– И не террорист, – засмеял царь, – я в курсе. И тем не менее, – царь еще раз чокнулся своим бокалом с Александром, – и тем не менее… – повторил царь, заранее наслаждаясь ораторским эффектом…
Чего было ожидать Александру? Он почувствовал, что император готовится нанести сабельный удар, и так и случилось.
– Я знаю одного поэта… у которого есть со мной нечто общее, причем очень важное… и, больше того, он разделяет со мной одну и ту же страсть…
Александр приготовился к худшему.
Император достал из кармана аккуратно сложенный листок, очень медленно развернул его, не торопясь и продолжая томить Александра, нагнетая напряжение, и, наконец громко прочел:
Мне бой знаком – люблю я звук мечей;
От первых лет поклонник бранной славы,
Люблю войны кровавые забавы,
И смерти мысль мила душе моей.
Во цвете лет свободы верный воин,
Перед собой кто смерти не видал,