Тот полного веселья не вкушал
И милых жен лобзаний не достоин.
Император смолк, и в комнате повисла мертвая тишина. Александр пристыженно и жалко опустил голову.
– Я не вижу ничего унизительного в том, что в молодости ты мог написать эти поэтические строки. И вовсе тебя не укоряю, я только хотел показать тебе, Пушкин, что в жизни мы можем стремиться хранить верность своим идеалам и друзьям, но иногда приходит день, когда мы вынуждены меняться, развиваться, отказываться от своих взглядов, а то и предавать!
– Увы, государь, я согласен.
– Мне тоже пришлось отречься от мечтаний юности! Один очень известный русский поэт написал:
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она…
Полагаю, ты узнал эти строки? Но ты плачешь, Пушкин?
– Нет, нет, государь, просто соринка в глаз…
– Ты хотел сказать «искра», – пошутил царь, стараясь его рассмешить.
– Я смущен, государь.
– Плачь, плачь, мой маленький Пушкин, если тебе это во благо, – расчувствовался царь, похлопывая его плечу. – Если ты плачешь, значит, ты настоящий мужчина! Отбрось сожаления. Я бы тоже мог повторить вслед за Альфредом Мюссе: ««Il n’est pire misère qu’un souvenir heureux dans les jours de douleurs»[65].
Александр, подавленный и опустошенный, обхватив голову руками, попытался подняться; по-прежнему в слезах, он смотрел на своего императора и в конце концов сумел продекламировать:
О юность легкая моя!
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
Довольно! С ясною душою
Пускаюсь ныне в новый путь
От жизни прошлой отдохнуть.
Как раз в этот момент вошел дворецкий с новой порцией напитков; ошеломленный открывшейся сценой, он хотел зааплодировать, но бутылки и бокалы рухнули на мрамор с невообразимым грохотом; царь и Александр глянули друг на друга и разразились хохотом.
25. Игра в правду
Двадцать шестого числа каждого месяца Александр имел обыкновение принимать в доме своих друзей и знакомых.
Он именовал эту традицию «задвадцатьшестолье» в честь своего дня рождения.
Он нарочно приглашал влиятельных особ, придерживающихся противоположных мнений, столкновение которых вызывало серьезные стычки.
Александр буквально наслаждался этими моментами, называя их «божественными». Не без помощи горячительных напитков ссоры нередко принимали скверный оборот. Я ускользала, как только появлялись первые участники.
Вот изложение одной из таких вечеринок, которую Александр окрестил «исторической».
В дверь постучали, зашел очень скромно одетый человек.
– А, вот и наш русский Лафонтен! – сказал я, впуская в дом Ивана Крылова. – Как всегда, с опозданием!
– «Rien ne sert de courir, il faut partir à point!»[66] – лукаво ответил Крылов.
– А вот и наш русский Вийон! – воскликнул Василий Жуковский, поднимая тост за мое здоровье. И я немедленно ответил:
– Hé Dieu! Si j’eusse étudié
Au temps de ma jeunesse folle,
Et à bonnes mœurs sacrifiées,
J’eusse maison et couche molle;
Mais quoi? Je fuyais l’école[67].
И гости принялись обмениваться цитатами, соперничая друг с другом в знании французской культуры. После нескольких бокалов атмосфера стала теплой, и шумная компания была готова…
– Дорогие друзья, Наталья говорит, что у меня редкий дар притягивать незаурядных людей… и ваше присутствие здесь показывает, что она права! Я собрал вас, чтобы поделиться своим последним рискованным предприятием: я вам его прочту, но перед тем, дабы облегчить столь тяжелое испытание, отдадим должное этой чудесной водке и, как сказал Рабле, «Buvez, afin d’éviter que la soif advienne!»[68]
– Скажи нам, Александр, – попросил Чаадаев, – в чем там сюжет?
– Ну же, Александр, не томи! – поторопил Грибоедов.
– Это фантастическая история России, какой никогда не бывало в мире и никогда более не будет.
Все гости затаили дыхание и буквально впивали мои слова.
– Я вкратце опишу вам обстоятельства: у знаменитого царя Ивана Грозного было восемь детей. После его смерти трон унаследовал третий сын под именем Федора Иоанновича. Он был недалек умом, а то и просто слабоумен, и стал марионеткой в руках своего шурина Бориса Годунова, который захватил власть и правил от имени царя; когда Федор Иоаннович скончался, Борис Годунов завладел скипетром и взошел на трон. У последней жены Ивана Грозного, Марии Федоровны, был сын Дмитрий; Борис Годунов опасался, что этот ребенок в один прекрасный день сможет стать претендентом на корону, а потому отправил всю семью в изгнание. Но по несчастливой случайности… Дмитрий был найден мертвым с перерезанным горлом; он, играя, упал на ножик!
Я продолжил:
– По всей Руси пошли настойчивые слухи: Борис Годунов подослал убийц в Углич, чтобы сгубить царевича. Несколько лет спустя в Польше объявился человек, утверждавший, что он царевич Дмитрий… воскресший из мертвых! На самом же деле он был простым беглым монахом по имени Гришка Отрепьев. Вы следите за моей мыслью? – спросил я и воспользовался моментом, чтобы чокнуться с друзьями. – Годунов провел несколько очень непопулярных реформ в отношении крестьян. Он проявил себя как жестокий деспот; кроме того, на Россию обрушился голод. Народ возложил ответственность на царя. Различные бунты и восстания приблизили кончину Годунова; полагали, что он был отравлен. Измученный, всеми покинутый, он умер. Отравление или самоубийство? Лжедмитрий убил Марию, жену Бориса, и ее сына Федора. Народ, ненавидевший Годунова, приветствовал Дмитрия Самозванца, который процарствовал один год. Вот такая история.
Друзья, увлеченные рассказом, слушали меня в благоговейной тишине. Они походили на детей, которым няня рассказывает на сон грядущий былину.
– Представьте себе… ночь… тоскливо и пронзительно тикает маятник стенных часов… Стрелки словно застыли… В величественном мраморном зале Кремля гулко раздаются двенадцать полуночных ударов… В огне свечей ясно видны лица беседующих князей Воротынского и Шуйского.
И я начал чтение своей пьесы:
Князь Воротынский:
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?
Я изменял голос, стараясь подладиться под каждого персонажа… И чувствовал напряженное внимание гостей. Тишину можно было резать ножом! Неожиданно я остановился, чтобы глотнуть воды. Михаил Погодин, все еще под впечатлением, воскликнул:
– А дальше? Что дальше?..
Все расхохотались. Я продолжил рассказ. Внезапно вскочив с кресла, я обратился к друзьям, бросив им задыхающимся голосом:
– Что ж вы молчите? кричите: Да здравствует царь Дмитрий Иванович!
Все переглянулись, смущенные и удивленные; все как один поднялись и хором прокричали:
Да здравствует царь Дмитрий Иванович!
И бурно мне зааплодировали: они только сейчас поняли, что это была последняя строка «Бориса Годунова»… заключительная реплика пьесы!
Я торжественно встал с бокалом в руке и, обратившись к своему большому другу, сказал:
– Николай Михайлович Карамзин, я хочу поднять тост, чтобы с восхищением и признательностью посвятить тебе это произведение, навеянное твоим гением; в твоей замечательной монументальной «Истории государства Российского» я выбрал редчайший эпизод, породить который могла только наша страна! Спасибо еще раз, мой бесценный друг.
В тот вечер я пригласил множество самых близких мне людей, среди них писатель Грибоедов, мой неразлучный Михаил Глинка, польский поэт Адам Мицкевич, но еще и знаменитый журналист Фаддей Булгарин, редактор-издатель влиятельной газеты «Северная пчела». В те времена он был грозным литературным критиком: сам факт, что он вас опубликовал, означал нечто вроде признания.
– Итак, Фаддей, говорят, что у твоей уважаемой газеты нелады с доходностью? Ты опасаешься появления моего нового журнала «Современник»? Не бойся ничего, твоя «Северная пчела» продолжит жужжать… и жалить. Успокойся, я вряд ли стану тебе серьезным конкурентом!
– Что за нелепые вопросы, у меня прекрасный тираж; это просто грязные слухи и ничего больше!
– А я поверил, потому что поговаривают, будто ты подрабатываешь на стороне, чтобы закрыть дыры в бюджете!
– Это еще что за история?
– Один хорошо информированный источник сообщил мне, что ты шпионишь для генерала Бенкендорфа, чтобы свести концы с концами.
– Вовсе нет, это опять сплетни недоброжелателей.
– Ты странный тип, Булгарин. То ты принимаешь меня, публикуя целую главу из «Евгения Онегина», то изничтожаешь мои творения. Ты даже пошел на такую подлость, как публикация совершенно оскорбительной статьи, намекающей на мое африканское происхождение; вообще-то я должен был вызвать тебя на дуэль!
– Почему же ты этого не сделал, коль так щепетильно относишься к своей чести?
– Я хочу избежать неприятностей с твоим Хозяином! Но когда ты смеешь писать:
Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от мулата или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил негра за бутылку рома! Думали ли тогда, что потомком этого негра признает себя стихотворец! Vanitas vanitatum