[69].
Ты вполне заслужил, чтобы я немедленно послал тебе вызов и своего секунданта, но с возрастом я остепенился. Однако я тебе отвечу, что простительно выходцу не любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев.
– Как ты смеешь!
– Не тебе указывать мне, что я смею, а чего не смею; к тому же ты настоящий хамелеон или, скорее, флюгер, который вертится, куда ветер дует!
– Что ты хочешь сказать?
– Вначале твоя газета была открыта идеям французских философов, но потом ты переметнулся в другой лагерь и стал раболепно служить правительству, ведь за это лучше платят, конечно же! А ты в курсе, что название твоей газеты переменилось?
– Что ты хочешь сказать?
– Теперь ее называют «Голос Императора»! – закончил я со смехом.
– Не вижу в этом ничего забавного, Пушкин; на самом деле ты просто завидуешь моему литературному успеху.
– И правда, должен признать, что твой «Иван Выжигин» имел успех; но это неудивительно, ведь это роман для всеядных, который подпитывается самыми вульгарными сюжетами и увязает в банальностях; твои персонажи – бестолковые куклы, развлекающие пустое придворное общество. Это произведение слащавое и безвкусное, байки для взрослых; ты стремишься потакать самым низкопробным народным вкусам, предлагая демагогическое чтиво! Однако сам ты прекрасно знаешь, что хорошая литература творится лишь с хорошими чувствами, – сказал я со смехом.
– Мой бедный Александр, что за жалкие речи, в тебе говорит зависть; я продал тысячи экземпляров, меня перевели на французский, английский, испанский. А ты сочиняешь, но ничего не продаешь! Если бы не милостыня, которой одаривает тебя император, ты бы стоял с протянутой рукой на улицах Москвы или Санкт-Петербурга!
– Возможно, я потомок мулата или мулатки, как ты написал, но я не поляк, который сражался на стороне Наполеона, потом вероломно бросил его и предал, затем перебрался в Россию, вращался в либеральных кругах и, снова став ренегатом, просочился к декабристам, чтобы, наконец, внезапно стать сторонником царя, реакционером, доносчиком на жаловании у генерала Бенкендорфа!
– Я позволил себе развиваться, вот и всё; только дураки не меняют своих взглядов.
– В таком случае, Булгарин, ты истинный гений! А на самом деле ты фальсификатор или плагиатор.
– С чего ты взял?
– Могу доказать. Ты приписываешь себе рождение газеты «Северная пчела», в то время как первому эта мысль пришла в голову нашему царю. Что до названия, ты позаимствовал его у господина Сумарокова, который в одна тысяча семьсот пятьдесят девятом году создал журнал, который назвал «Трудолюбивая пчела». Видишь, я шпион не хуже тебя! Берегись конкуренции!
Между нами возникла почти метафизическая ненависть; все последующее подтвердило, что не без причины. Мои отношения с Булгариным отнюдь не улучшились со временем.
Я прекрасно помню этот день, 7 ноября 1825 года, когда я праздновал с друзьями завершение «Бориса Годунова». Пять лет спустя я получил наконец свой «сигнальный экземпляр». Я претерпел три отказа. Первые два показались мне обычным ходом вещей: цензура стала моей второй натурой. А вот третий меня потряс, ибо я принял к сведению все требования императора. Эта череда отказов не была случайной. Я заподозрил что-то неладное… Все тщательно разведав, я понял, где собака зарыта! Булгарин действительно был официальным шпиком генерала. После первой читки «Бориса Годунова» он, очевидно проникшись завистью, поспешил донести на меня Бенкендорфу, придумав следующий резон: я не предупредил власти о публичном представлении моей драмы. Со своей стороны, Бенкендорф не замедлил поставить в известность императора… Тот, испытывавший священный ужас перед книгами, illico presto[70] избавился от проблемы, препоручив ее Бенкендорфу, а тот, действуя подобным же образом, спихнул ее на Булгарина, идеального критика.
Булгарин не только разнес в пух и прах мое произведение, но еще и посоветовал превратить его в приключенческий роман в духе Вальтера Скотта… в следующий раз непременно последую его советам!
Сам же Булгарин безнаказанно занялся плагиатом, позаимствовав несколько глав для своего романа «Лжедмитрий, или Самозванец», который был опубликован 17 февраля 1830 года. Выбранное им название как нельзя лучше подходило самому автору!
И только 9 апреля 1830 года, то есть через семь недель после разрешения на публикацию, выданного Булгарину, я получил свое. Он сговорился с Бенкендорфом задержать выход моего произведения. Заключили ли они секретный договор? Принес ли критик генералу отчет о моем круге общения? Обещал ли Бенкендорф в награду окончательно скомпрометировать меня в глазах императора?
Я отошел подальше от Булгарина, дабы не усугублять инцидент, иначе наша стычка испортила бы этот прекрасный вечер.
Когда я воскрешаю его в памяти, то с удивлением вынужден признать, что наши чувства претерпели резкие изменения; Наталья, вы были безусловно правы: я обладаю свойством портить отношения с людьми. В свое время мы с Булгариным испытывали искреннюю симпатию друг к другу. Разве не он написал про меня: «Он скрытен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе». С моим товарищем Кюхельбекером я перешел от дружбы к бесчувственности; с Булгариным от признания достоинств друг друга к ненависти; с бароном ван Геккерном от уважения к желанию убить.
Я направлялся к своим гостям, когда услышал, как кто-то с силой барабанит в дверь. Чей-то голос кричал:
– Саша, Саша, это я, Денис, открывай!
Я с распростертыми объятьями принял друга; моим гостям он тоже был знаком… на просторах всей России его имя вызывало почтение и восторг: речь шла о блистательном генерале Денисе Васильевиче Давыдове (хотя он заслуживал чина генералиссимуса), который прославился доблестью в войнах со своими излюбленными противниками: Францией, Персией, Турцией и Польшей.
На всех полях сражений ходили легенды о его деяниях. Его боевых подвигов было не счесть, он постоянно бросал вызов смерти.
Сейчас он был в отпуску, и я его пригласил; появление Дениса вызвало восторг гостей; никто из моих друзей не знал, что этим вечером им предстоит встреча с русским героем, который красовался на первых страницах газет и служил постоянным предметом разговоров в модных салонах.
Его броский гусарский мундир производил сильное впечатление: на Денисе был парадный доломан, приталенная военная куртка, подчеркивающая его мощный торс; небрежно наброшенная на плечи расшитая серебром венгерка придавала ему величественный вид; и наконец, два внушительных эполета с золотыми галунами венчали его статную фигуру.
Но самым впечатляющим была его грудь, увешанная наградами, символизирующими его победы: ордена Святого Георгия и Святого Владимира, крест Святой Анны и лента «За заслуги»; кроме того, он был награжден золотой саблей за храбрость.
Он также получил Прейсиш-Эйлауский крест после кровавого столкновения между двумя империями, русской и французской, настоящей мясорубки в снежной ледяной буре. В этом сражении не было ни победителя, ни побежденного, лишь десять тысяч убитых или раненых, большая часть которых погибла, не получив помощи.
Завершая облачение, на боку генерала Давыдова вольно свисала традиционная гусарская сабля… за которой, однако, числилась бесчисленная череда смертей! И, наконец, ташка – нечто вроде кожаной сумки на ремнях, прикрепленной к портупее, – представляла собой особенность гусарской формы, в ней они носили конфиденциальные документы.
Взлохмаченная шевелюра, густые бачки, закрывающие виски и щеки, большие черные глаза, от которых ничто не ускользало, а также загадочная ямочка над волевым подбородком дополняли портрет персонажа. Круглолицый Денис очень гордился своими гусарскими усами, торчащими с самым боевым видом!
Денис Васильевич Давыдов был невысокого, а то и, прямо сказать, маленького роста. В прошлом это доставило ему некоторые неудобства: его со скрипом приняли в элитный полк, состоящий из гигантов-кавалергардов. Со своим огненным темпераментом Денис не желал быть на вторых ролях – это была не та военная карьера, к которой он стремился; при любом удобном случае он требовал, чтобы его послали на передовую, на самые опасные задания. Он доводил отвагу до безрассудства.
У моих гостей возникло ощущение, что к нам с Олимпа спустился полубог, к нам… простым смертным! Короче, прибыл настоящий романтический герой во плоти.
– Выпей с нами, Денис! – воскликнул я.
Генерал Давыдов коротко поприветствовал присутствующих. Каково было его удивление, когда он заметил Булгарина; это неожиданное присутствие, причина которого была совершенно непонятна, вызвало у него живейший интерес. Я подумал, что как журналист, всегда готовый ухватиться за новость или светское событие, Булгарин будет польщен такой встречей, а заодно это послужит хорошим поводом нам с ним примириться. Увы, вечер уже принимал дурной оборот, в воздухе чувствовалось приближение драмы.
Давыдов пренебрег стаканом, который я ему протягивал; он завладел одной из нетерпеливо поджидающих многочисленных бутылок водки и поднес ко рту горлышко. Текли секунды, и водка тоже! Изумленные гости, затаив дыхание, наблюдали за сценой.
Когда в бутылке осталась лишь половина или когда она потеряла всего половину – все зависит от пессимизма или оптимизма пьющего, – он поставил ее на место; машинальным, но осознанно театральным жестом утер тыльной стороной ладони рот, сосредоточился и издал фантастический, прямо-таки невероятный рыгающий звук, который вызвал смешки у некоторых гостей, но не у Булгарина.
Денис Давыдов, довольный произведенным эффектом, обвел всех взглядом и сказал:
– Вам понравилось? Соответствует вашему представлению о генерале-казаке, солдафоне, рубаке и грубияне?