– Ну конечно! понимаю, – сказал Давыдов, – господин Фаддей Булгарин считает себя военным журналистом. Война для него такая же тема для статьи, как любая другая; а почему бы не «модная форма в армии»? Без сомнения, он отправляется сражаться в поисках источника вдохновения. Господин Булгарин – эстет войны, он разглядывает ее издалека! Или же это просто способ борьбы со скукой?
– Генерал, вы заблуждаетесь на мой счет.
Я вмешался, пытаясь сгладить размолвку:
– Мой дорогой Булгарин, вы упустили из вида главное: наш друг Давыдов – гедонист; для него война – праздник!
– Праздник! Быть того не может! – изумился Булгарин.
– Именно так, – отозвался Давыдов, – на войне я испытываю жгучее ликование, поразительные чувства и ощущения.
– Как в любви, – подхватил я… – Любовь – это тоже праздник и война!
Присутствующие от души рассмеялись. Давыдов продолжил:
– Для меня это возможность пылать, выплеснуть столь долго копившуюся энергию.
– Странный способ тратить свою энергию, – насмешливо заметил Булгарин.
– Проблема в том, – возразил Давыдов, – что люди ее сохраняют, но не возвращают ни Природе, ни Богу!
– Что вы хотите сказать?
– Это очень просто: со дня нашего рождения мы получаем драгоценный подарок; на протяжении всего нашего существования мы откладываем его в сторону, мы его экономим – я говорю, разумеется, о нашей духовной энергии. Конечно, – добавил Давыдов, – поле боя – это место страданий и трагедий; но, сталкиваясь со смертью, я узнаю, каковы мои собственные пределы. Я получаю уникальную возможность быть увенчанным славой героя дня… чего был бы лишен, останься я простым человеком, который встает поутру, трудится днем, а вечером спокойно возвращается домой. Война – это искусство, причем не лишенное изысканности, осмелюсь сказать. Посмотрите на гений Наполеона во время Аустерлицкого сражения между тремя императорами – Франции, Австрии и России – это же истинный шедевр. Конечно, загвоздка в том, что с каждой из сторон погибли десятки тысяч человек, – цинично признал Давыдов. – Друзья мои, – продолжил он, – я знаю, что мои слова должны вас шокировать, но я говорю вам истинную правду; кстати, я не первый и не последний, кто прославляет войну.
Давыдов снова ухватил бутылку водки, жадно ее приобнял… и продекламировал:
– Не дал славы боле высокой Приамову сыну
Гектору Зевс: прорвался сквозь ахейскую стену
он первым.
Голосом громким кричал он, чтоб всем было слышно
троянцам:
«Конники Трои, за мною, вперед! Прорывайтесь
сквозь стену,
Бурно горящим огнем корабли забросайте ахейцев!»
Так он кричал, ободряя. Ушами они услыхали,
Разом всею толпою к стене устремились и стали
К выступам бруствера вверх подниматься,
уставивши копья.
Вот что писал Гомер в «Илиаде» двадцать семь веков назад; вы-хоть-пред-став-ля-е-те! – проговорил Давыдов, выделяя каждый слог, – двадцать семь веков, – повторил он. – Разве это не великолепно? Какая поэтичность! Кто в этом благородном собрании осмелится сказать, что так погибнуть за родину – не самая прекрасная участь человека на Земле?
Обращаясь к Булгарину, он снова заговорил:
– Мой дражайший Булгарин…
Этот якобы дружеский переход от «моего дорогого» к «дражайшему» должен был встревожить и насторожить Булгарина… Давыдов произнес эти слова как ребенок, который наслаждается, пробуя и облизывая конфету. Я невольно вспомнил слова Вольтера о том, что иногда «mon ami signifie mon esclave; mon cher ami veut dire, vous m’êtes plus qu’indifférent» – «мой друг» означало «мой раб», «мой дорогой друг» – «ты безразличен для меня»[72]; а теперь представьте себе, что Давыдов продвигается еще дальше: «мой дражайший друг»! Если только в этот момент он не вспомнил выражение «шерами»[73] – так умирающие от холода и голода французские солдаты обращались к русским крестьянам, умоляя дать им поесть во время отчаянного отступления 1812 года.
– …сражение не есть просто борьба двух армий, которое заканчивается убитыми и ранеными. То, что я пытаюсь вам разъяснить, намного более деликатно, чем вы думаете: война – это атмосфера, это собрание мужчин, осознающих, что завтра их жены станут вдовами; вечером у костра их объединяет мужественная дружба, безоговорочная преданность и любовь к своей стране; им предстоит отдать свои жизни за абстрактную идею, которая превосходит и их понимание, и пределы рационального познания: это называется Отчизна.
Друзья мои, существует принципиальная разница между Александром Пушкиным и мною; вы слышали музыку стихов Александра.
Она не навязывает себя, она наводит на размышления.
Она не описывает, она символизирует.
Она не давит, она лишь слегка касается.
Она воздушна…
А вот моя – прометеева! – воскликнул Давыдов, вскакивая на стол и размахивая бутылкой водки. – Пародируя философа Дидро, я бы сказал, что война похожа на поэзию: «она требует чего-то огромного, варварского и дикого!»
Утвердившись в высоте над нами, Давыдов продолжал вещать как трибун, крепко держа в левой руке бутылку водки, с которой решительно не мог расстаться; правой же рукой он поочередно указывал на присутствующих.
– Если вы сами войны не пережили, вам не понять, что она такое. Это окружающая вас среда, атмосфера; хотите вы этого или нет, прославляете вы ее или ненавидите, это декорация, вернее, это полотно, подобно знаменитой картине Гро с изображением битвы под Эйлау; ее пейзаж трагичен и величественен, ее музыка захватывает: трубные фанфары; парадоксальным образом она философична и духовна! Войной управляют с должной методичностью; все не так, как в старое доброе время, когда дикие орды, состоящие из косматых оборванных варваров, рвали друг друга в куски… Какая вульгарность! Нет, сегодня я веду войну самым цивилизованным образом; она разворачивается согласно четкому предписанию, священному ритуалу – какая сцена, какое возвышенное зрелище!
Давыдов залпом опрокинул в себя драгоценную жидкость и сказал:
– Полюбуйтесь на эти шитые золотом и серебром мундиры, гордо шествующие вперед с саблями наголо, забывая об опасности, которые через несколько минут будут сметены и превратятся в пушечное мясо.
Тон генерала стал доверительным:
– Отдельная маленькая история: наши мундиры произвели такое впечатление на Наполеона, что он позаимствовал их для собственных офицеров! В тысяча восемьсот четырнадцатом году они покорили красавиц-парижанок; одна из молодых аристократок, мадам де Куаньи, написала, увидев русских, марширующих по авеню Парижа: «Cela ressemble tant à une fête, que c’est dommage que cela soit une conquête!»[74]
Эти столь скромные мундиры состоят из ослепительных красных кителей и белых панталон; фуражки с серебряными галунами увенчаны весьма привлекательным белым плюмажем. Такая форма представляет собой великолепные, якобы невидимые живые мишени во время войны! О Боже, как же красива Война!
Давыдов допил из сосуда… и продолжил:
– Полюбуйтесь на ряды пехотинцев, выстроившихся, как на парад: настоящий балет, их ряды падают, убитые друг за другом, словно валятся простые оловянные солдатики. Разве это не чудесно? Господи, как это прекрасно, Булгарин! Если бы вы были там и увидели все своими глазами! Эти скрещивающиеся сверкающие шпаги, высекающие искры, эти штыки, которые вонзаются, вгрызаются и с легкостью проникают в нежную и теплую плоть врага; сабли, которые сносят головы и отсекают конечности, грохочущие пушки, посылающие и изрыгающие смерть.
Когда солдаты начищают ружья, когда неотступный барабан отбивает похоронный марш.
Когда бряцание ружей отвечает жестоким мстительным звуком на яростные крики молодых солдат, которыми те придают себе мужества.
Когда трубы призывают будущих героев к жертве.
Когда поле битвы содрогается от криков «ура», наводящих ужас на врага, – это симфония, в которой каждое оружие играет свою партию.
Когда солдаты душат друг друга, выпускают кишки, перерезают горло в грохоте битвы.
Когда ржание падающих лошадей смешивается с хрипами, прощаниями или молитвами умирающих;
Когда алая кровь хлещет струей из разверстых ран.
Когда раненые плачут, рыдают и стонут, пытаясь скрыть свой ужас и страх, терзающий их внутренности, тогда можно почувствовать запах агонии, смрад распадающихся тел, зловонные испарения непонятного происхождения, едкую затхлость пороха, тяжелый дух человеческого пота, смешавшегося с потом лошадиным, и, наконец… сладковатый аромат смерти.
Булгарин, онемев от изумления, не осмеливался шевельнуться, растерянные гости остолбенели.
– Это пьянит, Булгарин! – воскликнул Давыдов. – Как мне не хватало вашего присутствия в эти великие моменты!
Давыдову захотелось нанести последний, завершающий удар, он перевел дыхание, влил в себя половину другой бутылки водки, которая по неосторожности оказалась рядом на столе, встал перед Булгариным и сказал:
– Это рукопашная бесстрашных и бесшабашных бойцов, которые в последнем порыве, в высшем вызове молодости крутят над головами шапками под ритм военных труб!
Конечно, наши солдаты не упускают случая урвать свой кусок, но и вражеские поступают точно так же; знаю, знаю, это не извиняет; в этом отношении я отдаю очень строгие приказы: грабежи и мародерство запрещены, виновных наказывают очень сурово; увы, мой дорогой Булгарин, не бывает ни чистых войн, ни справедливых. Все перемешивается, сливается и проникает друг в друга. Вот та апокалиптическая и дантовская картина, которую я хотел хоть отчасти дать вам увидеть.