– Не бойся, господин Фаддей Булгарин, я и волоска не трону на твоей прекрасной головушке… Кстати, волосков там осталось не так уж много, – добавил я, вызвав смех гостей. – Господин Булгарин, раз уж мы заговорили о Древней Греции, – продолжил я несколько косноязычно, – я не желал бы ни обидеть вас, ни прослыть педантом или ментором, но должен напомнить вам, что многочисленные греческие авторы, например Гомер в «Илиаде», Эсхил в «Персах», Еврипид в «Гераклидах» и, наконец, Софокл в «Антигоне», прославляют войну, отводя ей главное место в своих рассуждениях, а это означает, что она составляет становой хребет их цивилизации, вам так не кажется?
Как актер, подающий реплику в сторону, я mezzo voce[80] обратился к гостям:
– Я расскажу вам одну историю, которая вас позабавит: в Спарте жил когда-то знаменитый поэт по имени Тиртей, ныне почти позабытый. Он обучал детей с малых лет военным песням, дабы они вошли во вкус!
Вы себе представляете, чем война была для греков? Она не только считалась первейшей доблестью, но и единственным способом защиты от многочисленных врагов, которые относились к ним со злобой и завистью. Шутки в сторону, я действительно думаю, что эти поэты выявили красоту трагедии…
В нашей войне, Булгарин, нет ни Добра, ни Зла. Идеалы наших врагов безусловно достойны не меньшего уважения, чем наши собственные. Война людей – это война богов: Зевс, Гефест, Афина, Арес тоже желают в ней участвовать. Но в конечном счете вакхические силы торжествуют над аполлоновскими.
Война – это просто одна судьба, которая берет верх над другой: Греция победила Рим, Рим победил Грецию и так далее до скончания времен!
После этих моих слов, которые казались ему историческими, Давыдов безуспешно попытался добраться до последнего стакана водки. Алкоголь подействовал. Словоохотливый Давыдов, истинный трибун, по-прежнему возвышаясь на столе, казался себе Камилем Демуленом в садах Пале-Рояля. Голоса смолкали, раздавалось лишь чуть слышное перешептывание, никаких хрустальных звуков… Его стихи то баюкали нас, то, убежденные и воспламененные его революционным глаголом, мы готовы были вскочить, схватить оружие и присоединиться к нему и его удалым солдатам!
Давыдов погрузился в мягкое опьянение и забылся в объятьях Морфея.
26. Смерть матери Александра
29 марта 1836 года небо обрушилось на Александра, он потерял мать. Вернувшись с кладбища в Михайловском, где ее похоронили, он выглядел крайне удрученным; я попыталась его утешить. Его отношения с матерью подчас оборачивались бурей, ибо оба они были личностями страстными. Она, без сомнения, желала перекроить его по своей мерке, а его независимый дух никогда не соглашался плясать под ее дудку и вообще не признавал никакого принуждения, ограничивающего его свободу. Преодолевая нестерпимую боль, Александр нашел в себе силы поведать мне о последних минутах, которые они провели вместе…
– Кто там, это ты, Саша?
– Да, матушка.
– Подойди, мой мальчик, я хочу с тобой поговорить. Мы одни?
– Да, матушка.
– Как странно, Саша, – проговорил мягкий голос моей матери, – с тех пор, как я впала в столь плачевное физическое состояние, мы видимся так часто, как никогда. Болезнь и страдание нас сблизили; моя близкая смерть, возможно, нам примирит! Неумолимый Танатос нетерпелив…
Даже в самые трагические моменты мать не могла обойтись без самой банальной патетики!
– Вы преувеличиваете, матушка, даже при таких обстоятельствах вы изъясняетесь столь выспренно, а значит, выздоровление не заставит себя ждать!
– Увы, нет, мой сын, очень мило с твоей стороны пытаться меня утешить, но я знаю, что мои дни сочтены. Я чувствую, как жизнь покидает меня; прежде чем уйти, я хотела бы покаяться перед тобой.
– Матушка, вам не в чем себя упрекать, вы воспитали меня в соответствии с вашим характером, тут ничего не изменишь.
– Нет, нет, я сожалею, что была так сурова с тобой, а главное, несправедлива; без сомнения, тебе всегда должно было казаться, что я любила твоего брата Льва больше, чем тебя.
– Да, я это понял очень рано, еще совсем ребенком; Льву повезло в том, что он был куда белее меня! Разумеется, с ним было намного приятнее показываться в обществе, а я, маленький, тщедушный, неловкий, неуклюжий, со своими курчавыми волосами, выступающими губами и оливковой кожей никак не походил на Аполлона, так что ваши предпочтения вполне оправданы.
– Ты жесток со мной, Саша.
– Нет, матушка, это голая правда, даже если она вас ранит; хорошо, что по прошествии нескольких десятков лет мы об этом заговорили. Конечно, я прощу, но не знаю, сумею ли забыть те унижения, через которые вы заставили меня пройти, и стыд, который вызывали в вас мои негритянские черты. Вы словно согрешили с иностранцем и желали скрыть грех супружеской неверности!
– Ты все драматизируешь, Саша.
– Вот почему мои творения так успешны, матушка!
– И всегда на кончике языка наготове насмешка, ты неисправим, Саша!
– О нет, матушка, это всего лишь юмор… черный! Я не смог удержаться от язвительности. Вы вели себя со мной как мачеха: вы не только всю жизнь меня презирали, вы меня игнорировали. Всю свою нежность вы отдавали Льву; это ему вы желали успеха и признания. Видите, феи склонились над колыбелью Льва, а меня приютили ведьмы… потом, внезапно и по непонятной причине, они переметнулись на другую сторону! Лев всегда был милым посредственным мальчиком, живущим за мой счет; а я узнал славу, справедливое воздаяние за мой труд и талант.
– Это неправда, я люблю тебя, Саша.
– Сейчас, в момент смерти, вы желаете помириться, как любой человек, чувствующий свою вину, всю жизнь сеявший беды и отчаяние, а в последний момент зовущий священника, чтобы он отпустил ему грехи и преступления.
– Ты бесчеловечен со мной, Саша; мы расстанемся навсегда, а ты даже не пожалеешь свою бедную маму.
– Впервые с ваших губ сорвалось это восхитительное сочетание звуков… мама! Может, я плохо расслышал? Вы, матушка, хоть раз в жизни испытали ко мне материнскую нежность? Вы куда чаще думали о том, как бы купить последние парижские платья, чем о вашем младшем сыне! Ваша склонность к балам и к выходам в свет заставляла вас забыть о моем существовании; покидая дом, вы всегда приберегали поцелуй для Льва, вы закрывали дверь, не глянув на меня и даже не сказав самое ничтожное «спокойной ночи»!
А я сворачивался под периной в своей кроватке и орошал подушку горькими слезами. Каждый вечер, каждую ночь я погружался в это одиночество, покинутый всеми, даже отцом. Я всерьез задумывался о самоубийстве; к счастью, моя добрая, ласковая и полная материнских чувств няня Арина Родионовна меня спасла; она не только была моей отдушиной, но и рассказывала мне необычайные истории, народные сказки, пришедшие из глубин России. Она поддерживала ту устную традицию былин, которые передавались от поколения к поколению; убаюкивая меня, она пела старинные песни, которые укачивали миллионы русских детей. Ее рассказы, конечно же, питали мой разум, а позже позволили расцвести воображению. Вот Арина Родионовна была мне настоящей матерью; а ведь я не был ей сыном, я был никем, просто отпрыском ее работодателя.
Но почему вы плачете, матушка? Вот в это я никогда бы не поверил. Немного запоздало, вам не кажется?
– Почему ты так беспощаден ко мне, Саша?
– Не стоит жаловаться, вы всего на несколько секунд почувствовали ту муку, которую я испытывал все свои юные годы, ту боль, которая меня не отпускала, то страдание, с которым я жил. Вы никогда ничего не замечали; вы корили меня за угрюмый нрав, но это было отчаяние; вы ругали меня за мечтательность, но так проявлялась моя нелюбовь к жизни.
– Мы недостаточно говорили с тобой, Саша.
– Именно так, матушка. На этот раз вы сказали правду! Чувствительные дети всегда корят себя за то, что мало разговаривали со своими родителями. В молодости кажется, что это необязательно; нам нечего сказать родителям. Они кажутся недоступными, принадлежащими к другому миру; за столом ты не осмеливаешься заговорить, парализованный их мастерским владением языком; большую часть времени ты слушаешь: ты слышишь все слова и знаешь каждое из них, но они так красиво, так гармонично сцепляются между собой, что ты пленяешься этой музыкой и неспособен ее воспроизвести! Ты довольствуешься детскими размышлениями. Где твое место? Или ты решаешь быть «благонравненьким», или выбираешь мятеж.
Я выковал свою личность вопреки вам, а не вместе с вами! У меня было чувство, что мои идеи, мои мысли могут быть однажды использованы в суровой беседе как оружие, направленное против меня же. Ты не склонен высказываться, если устал от вечных нравоучений или попреков в неправильном поведении; а еще вечный страх, что тебя осудят. Я корю себя за то, что не доверял вам свои страхи, сомнения и надежды. Но вы были не расположены уделять мне внимание, вы оставались вечно спешащей матерью. Едва появившись дома, вы уже торопились уйти, как настоящий сквознячок!
– Твое суждение и несправедливо, и сурово.
– Нет, я просто подвожу итог вашей неудачи как матери.
– Ты решительно безжалостен ко мне, Саша.
– Я уже закончил, мне только хотелось, чтобы вы осознали то, чего никогда не замечали; теперь я переворачиваю страницу.
– И я тоже, конечно же! Это правда, мы недостаточно разговаривали.
– А как мы могли это сделать? Вы говорили на чуждом мне языке: всегда враждебные слова, постоянные подозрения. Вы обращались ко мне лишь для того, что выбранить или поссориться. Со своими слугами вы были куда добрее и милостивее. Меня же вы низвели до положения недочеловека, в общем, негра в семье… Я, конечно же, слишком быстро спустился по генеалогическому древу Пушкиных!
– Тебе безусловно доставляет радость самобичевание, Саша!
– Верно, я немного заговариваюсь, но это приносит мне облегчение.
– Ты, мой дорогой сын, герой нашей семьи; ты, кого общество, двор и Россия обожают, как ты хочешь, чтобы я тебя не любила?