– Вы становитесь лиричны, матушка. Вам следовало бы играть в театре! Я так и вижу вас Хименой Корнеля, декламирующей: «Ступай, Саша, я тебя вовсе не ненавижу!»
– Сколько юмора!
– Это даже не юмор; это моя отчасти безнадежная попытка описать те чувства, которые нас связывали; и когда я говорю о «чувствах», то, как мне кажется, сильно преувеличиваю; я окончательно похоронил наши отношения. Теперь я выстроил свою жизнь: я женился на молодой, милой и красивой женщине, даже, возможно, слишком красивой; она почти каждый год дарит мне ребенка; она чудесно танцует, очень кокетлива, иногда чрезмерно. Она необразованна, не интересуется ничем интеллектуальным, не умеет ни вести дом, ни управляться со слугами, которые вертят ею как хотят, злоупотребляя ее бесконечной наивностью; но нельзя требовать от женщины всего сразу! Я шучу, конечно, это сказано просто ради красного словца. Она не слишком влюблена в меня, но это и к лучшему.
– Но ты хоть счастлив, Саша?
– С самого раннего детства мне это слово незнакомо. Вспоминая все, что я пережил и перенес, итог я вывожу самый неутешительный. Всю жизнь мне приходилось постоянно убегать: император Александр Первый услал меня в Екатеринослав, затем царь Николай Первый вернул меня и стал моим цензором, его шеф полиции генерал Бенкендорф неусыпно следит за мной и меня контролирует, мой лучший враг Булгарин завидует мне и занимается плагиатом моих произведений. Нельзя сказать, что я в действительности познал то, что вы называете Счастьем! Вы, безусловно, были в курсе всех моих неурядиц, но ни разу не объявились; ни единого письма от вас, выражающего естественное сочувствие матери к сыну, который подвергался худшим напастям; сверх того, вы, отец и Лев засыпали меня бесконечными просьбами о деньгах!
– Это верно, Саша, но мы думали, что у тебя не было никаких денежных затруднений.
– И ошибались: я в вечном поиске денег, чтобы обеспечить достойное существование своей семье. Наталья невероятно расточительна; я на нее не сержусь, она так красива… Лев, если вы не в курсе, постоянно одолевает меня просьбами.
– Мне и впрямь очень жаль, Саша, я была очень несправедлива к тебе.
– Понадобилось дожить до этого поворотного момента, чтобы я смог так открыться перед вами. Моя жизнь как лабиринт, стоит мне отыскать дверь, ведущую к выходу, как я пугаюсь того, что меня ждет за нею… Даже самые безобидные поступки наводят меня на подозрения. Например: когда император Николай Первый принял меня и пожаловал прощение за все мои выходки, а я пожаловался на постоянную цензуру; он сказал мне: «Отныне у тебя будет единственный цензор, и это буду Я!» Мне показалось, что я наконец-то смогу писать и сочинять свободно.
Именно Наталья с тонкостью заметила мне, что эта протекция в действительности была императорской ловушкой. Находясь в непосредственной близости от императора, обязанный предъявлять ему все свои писания, прежде чем их публиковать, я оказался полностью в его власти. Подобно Бруту, сказавшему о Цезаре, что «его чары стали моим наказанием», я должен был понять это раньше! Надо мной вечно висел дамоклов меч, и имя ему было Николай Первый. Действуя в том же духе, мой самый верный друг Василий Жуковский часто призывает меня помедлить, вычеркнуть лишнее, убрать ненужное из опасения вызвать недовольство императора.
– Саша, надеюсь, ты понимаешь, что Жуковский тебя защищает: его положение наставника сына императора и его личного советника очень часто позволяло разрешить твои серьезные проблемы. Могу даже сказать, что именно благодаря ему император не отправил тебя в ссылку, когда ты подал прошение об отставке. Нежность к тебе Жуковского не знает пределов, он истинный старший брат, который множество раз помогал тебе выйти из тяжелого положения или критических ситуаций. Я почувствовала, мне кажется, я угадала меж вами особую общность; без обид, но он тоже был отверженным, ребенком аристократа от турецкой служанки, о которой поговаривали, что она бывшая рабыня. Конечно, это вас сблизило, потому что твои корни тоже нездешние. Вы оба «полукровки»! Эта схожая несхожесть с другими должна была вас сдружить, вы разделяете одно и то же «бастардство»! О, прости, я просто хотела пошутить! – спохватилась мать со смехом.
– Да, я знаю, матушка. Но любопытно отметить, что все вольные умы вроде меня всегда терпели мучения, преследования и невзгоды, независимо от страны и века: Сократ, Вийон, Шенье. Я отнюдь не пытаюсь стать на одну доску с этими гениями, но должен признать, что для человечества это некая константа… Не бывает счастливого гения. В сущности, я не могу понять, почему вам это все рассказываю?
– Видишь ли, Саша, ты пытаешься наверстать упущенное время; между нами пролегло долгое молчание; нужно всегда разговаривать с родителями, иначе потом будешь вечно жалеть, – наставительно произнесла мать, – тот же упрек я адресую и себе. Я могла бы воспользоваться жизненным опытом собственных родителей, но была слишком горда или слишком глупа. Мне хотелось бы задать своей матери тысячу вопросов об ее детстве: об ее радостях, развлечениях, о людях, у которых она бывала. Единственное, о чем она мне рассказала, – это о своем позднем замужестве: ей было уже двадцать восемь, отцу двадцать девять, он считался почти что старым холостяком. Но вот что самое удивительное: на ее век пришлось пять государей. Можешь себе представить? Две императрицы и три императора! Она пережила потрясающие исторические моменты, и я очень корю себя за то, что не расспросила мать об ее жизни.
– Но я, матушка, говорю не об истории; это поразительно, как искусно вы всегда меняете тему разговора. Я-то имел в виду бесценные моменты близости матери и сына. Вы меня покинули, предпочтя свою светскую жизнь. Вы всегда путали воспитание со строгостью, нежность с суровостью. Материнское чувство, если не считать Льва, вам незнакомо. Вам было довольно того, что вы ценили брата и хвалили его перед другими. С нашей сестрой Ольгой дело обстояло несколько иначе: вы занимались ею, чтобы приодеть, придать ей вид девицы на выданье. Вы обзавелись детьми, потому что так было принято, без всякого желания, чем и объясняется эгоизм вашего поведения. Я ни разу не почувствовал сердечного порыва; когда я приближался к вам, вы отстранялись и отталкивали меня с великой холодностью, если не с презрением.
– Я понимаю, что ты в праве держать на меня зло. Однако не все было плохим в том воспитании, которое я тебе дала; пусть ты упрекаешь меня за излишнюю властность, однако ты получил исключительное образование в Царскосельском лицее, где учились сливки русской элиты.
– Верно, но это не может ни заменить, ни возместить любовь матери к сыну.
– Я поняла, Саша, сколько можно твердить одно и то же.
– Мне казалось, вы так и не поняли.
– Ты доволен, Саша, ты свел счеты? Раз в тебе скопилось столько недовольства мной, значит, ты был очень несчастлив; теперь я осознаю, как ты должен был страдать. Я почти завидую твоей бабушке Марии Алексеевне, чьим любимцем ты был. Помню, как ты прятался в ее огромной корзине для шитья, словно котенок. Но, конечно, несмотря на всю свою ласку, она так и не смогла заменить моей материнской любви.
– Как раз наоборот, потому что вашей любви просто не существовало.
– Саша, если позволишь пошутить, знай, что бабушка… это идеальная мать; вот почему французы называют ее «grand-mère» – большая мать… Твоя была само совершенство, потому что не повторила с внуком тех ошибок, что совершила со мной! Понимаешь, я в некотором смысле была лишь эскизом! А вот чего ты, возможно, не знаешь: именно из-за моей лени и легкомыслия она сделала тебе королевский подарок!
– Какой?
– Твою няню Арину Родионовну.
– Как это?
– У меня не было времени и…
Я насмешливо ее перебил:
– Как всегда, могу себе представить; наверняка у вас была неотложная и важная встреча с вашей портнихой!
– Ладно, ладно, все это в прошлом… Я и правда попросила ее найти тебе няню; она наняла Арину Родионовну, и ты посвятил той чудесное стихотворение, которое так и назвал – «Няне»; оно проникнуто такими чувствами, такой нежностью; я почти взревновала, когда ты ее называл: «Голубка дряхлая моя!» Мне ты такого никогда не писал.
– А вы это заслужили, матушка?
– Ты прав, вынуждена признать; она была замечательной женщиной. Ей было сорок четыре года, когда ты родился; она была очаровательной, хрупкой и очень умной, хотя всю жизнь оставалась простой прислугой. Как ты сам сказал, она знала на память народные сказки и старинные песни, которые, конечно же, и вдохновили тебя на написание твоих собственных творений. Бабушка тоже ее очень любила. Когда имение, где она была служанкой, продали, бабушка выкупила ее у хозяина, в отличие от других крепостных, а потом приобрела ей собственную избу!
– Я всего этого не знал, какой невероятный рассказ, я мог бы сочинить целую историю!
– Ты сам не представляешь, насколько прав, слушай дальше… Больше всего меня взволновало, что ты сделал из нее одну из героинь своего «Евгения Онегина», няню:
Но я плоды моих мечтаний
И гармонических затей
Читаю только старой няне,
Подруге юности моей…
и прославил ее в «Борисе Годунове». Ты увековечил ее память для потомков, и ее щедрая душа была этого достойна. Ты ее в некотором смысле облагородил.
– Это самое малое, что я мог сделать, чтобы выразить свою благодарность, признательность и любовь.
– Саша, этот разговор меня глубоко трогает. Я много раз ездила в город за покупками вместе с Натальей Кирилловной, двоюродной тетушкой твоей супруги, которая Наталью так отчаянно балует. Меня всегда поражала ее расточительность и, по правде говоря, та умопомрачительная цена платьев, которые она дарит своей двоюродной племяннице.
Что до выбора няни, он стал эпическим действом. В прихожей квартиры терпеливо дожидался своей очереди десяток молодых, очень прилично одетых женщин. Нетрудно было догадаться, что многие из них потратились на гардероб, чтобы выглядеть более презентабельно. В небольшой соседней комнате твоя бабушка Мария Алексеевна, застыв в кресле, безжалостно раздевала взглядом каждую соискательницу; она желала знать самые интимные детали ее жизни; агент императорского политического сыска показался бы ангелом по сравнению с ней;