Я не могу представить, как часовой механизм вселенной существует без часовщика». И, между прочим, он не без юмора добавил: «Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать».
– Саша, должна признать, что тебя сильно заразили идеи этих философов.
– Я не сказал, что я атеист или неверующий; в этот момент истины я не хочу лицемерить; я сомневаюсь или, точнее, я деист, подобно моему другу-философу. Видите, матушка, я развиваюсь, – засмеялся Александр. – Я думаю, что в начале мироздания что-то было, но искренне признаюсь, что мне ничего не известно; поскольку мы посмеиваемся над серьезными проблемами, позволю себе вспомнить Сократа…
– Почему?
– Он сказал: «Единственное, в чем я уверен, так это в том, что я не уверен ни в чем».
– Это забавно, ты надеешься увильнуть от ответа, но все-таки: ты верующий или нет?
– Я не собираюсь увиливать, но, если быть честным, я предпочитаю заключить Бога в скобки; мне кажется, что верить в существование Бога означает признать бессилие человека; этой слабостью он подтверждает невозможность принять себя во всей своей полноте. Возможно, при приближении смерти я, больше из конформизма, чем по убеждению, тоже вызову священника, хотя всю жизнь повторял вслед за Монтенем: «Философствовать – это не что иное, как приуготовлять себя к смерти».
– Я в жизни не слышала ничего более глупого и бессмысленного, – сказала мать, – ему бы следовало написать: «Философствовать – это приуготовлять себя к жизни!»
Она действительно разгневалась и ничуть не притворялась.
– Сразу видно, что твой Монтень ничего не знал о будущей встрече со Смертью! Вот уж чистая игра ума… Когда чума обрушилась и опустошила его добрый город Бордо, когда его лучший друг Ла Боэси умер у него на руках, он уж точно не произнес эту бессмыслицу! Никто не «приуготовляет» себя к этой встрече, человек восстает против Смерти, ибо она недопустима! Вот чего лично я не выношу в Смерти: она разрушает тот порядок, который мало-помалу установился вокруг меня и к которому я привыкла. Отрывая от меня близких, она внезапно создает зияющие пустоты в моем существовании; заполнить их невозможно; я больше не нахожу ориентиров, она ускоряет время.
Вдруг, в тоске, она повторила:
– Нет, я не хочу умирать. Должна сказать, мне здесь очень хорошо, и, несмотря на кое-какие печали, у меня нет никакого желания оказаться в ледяной дыре. Я заранее знаю, как мне там будет неудобно!
Александр, открой вон тот шкаф напротив меня и достань бутылку слева наверху, открой ее, это бургундское вино, «Шато де Поммар» тысяча семьсот двадцать шестого года, которое мне подарил один французский дипломат; как раз в том году и был основан этот знаменитый винодельческий дом. Историческая дата. Поднимем бокалы «за жизнь!» Раз уж ты так любишь цитаты, дай-ка я вызову к барьеру главного свидетеля: Паскаль, по профессии – математик, физик, философ, писатель, ученый, изобретатель, короче, гений семнадцатого века, который всю жизнь разрывался между Наукой и Религией; он предлагает тебе свое знаменитое пари.
– Да, да, я знаком с его теорией. Паскаль предлагает гипотезу, которую я сознательно могу упростить до карикатуры: если Бог не существует, а ты атеист, то никаких проблем! Зато если он существует, то хорошая новость: тебе не о чем будет сожалеть, оказавшись там, наверху!
– ТОГДА ЗАКЛЮЧИМ ПАРИ! – засмеялась мать, выпивая свой бокал бургундского. – В канун моего изгнания в иные небеса, я смиренно и от всего сердца прошу твоего прощения; можешь ли ты оказать мне эту последнюю милость? Твой отец присоединяется ко мне в этой мольбе, потому что, как он сам признался, тоже чувствует себя виноватым.
В этот момент в дверь постучали – три сухих удара. Мы с матерью переглянулись.
– Надо же, про волка речь, а волк навстречь! Легок на помине!
Я не обернулся; добро пожаловать, приятная атмосфера…
– А, так ты здесь? – сказал Сергей Львович.
Мы привыкли к его привычке глупо констатировать очевидность. Мои отношения с родителем свелись на нет уже давно, я даже задавался вопросом, а существовали ли они вообще. Я постарался измыслить колкую реплику в ответ, но впустую. Что можно придумать, сидя у изголовья умирающей?
– Сами видите, вы же не слепой, – ответил я.
Неловкая фраза, но мне непременно хотелось к чему-нибудь придраться.
– Что ж, вижу, ты, как всегда, в прекрасном расположении духа и задирист, – отозвался отец.
Ловушка сработала!
– Всякий раз, когда я вас вижу, одно ваше присутствие для меня – чистая радость, – отозвался я.
Мать вмешалась:
– Хоть сейчас не начинайте, вы оба!
– Нет, нет, – заверил я, – просто мне интересно: явившись осведомиться о вашем самочувствии, не воспользуется ли отец случаем, чтобы в очередной раз попросить у меня денег. Я бы совершенно не удивился, – добавил я.
– Никак не можешь обойтись без шпилек, мой бедный Александр, – сказал отец.
– А вам бы следовало, напротив, благодарить их и благословлять…
– Кого это?
– Мои шпильки.
– Ничего не понимаю из того, что ты говоришь. Бред какой-то!
– Вовсе нет, ведь именно благодаря моим шпилькам, моему бунту, моему мятежу против всех и вся во мне появляется энергия писать; именно эта страсть к жизни вдохновляет меня и заставляет публиковаться, а тем самым позволяет финансово помогать вам всякий раз, когда вы об этом просите.
– Твоя метафора или сравнение, как уж тебе больше нравится, звучит немного по-детски.
– Перестаньте же цапаться, как кошка с собакой! Если вам есть, в чем друг друга упрекнуть, то уже слишком поздно, прошлое – это прошлое, – сказала мать.
– А зачем ставить на этом крест, с какой стати одним росчерком пера перечеркивать все, что было? Я согласен забыть, но не простить.
– Побереги свои росчерки пера для будущих публикаций, – посоветовал отец, довольный, что ему удалась игра словами.
Обратившись к матери, Сергей Львович сказал:
– Похоже, пришел час сведения счетов!
– Именно так.
Я сделал паузу и насмешливо откликнулся:
– Счет дружбы не портит, как говорится; свои люди – сочтемся.
На этот раз мать рассмеялась. Наша перепалка привела ее в хорошее настроение.
– Да, я свое получила, – тихо сказала она.
– Но мне кажется неподобающим, что ты устраиваешь мне здесь сцену, учитывая, в каком состоянии твоя бедная мать.
– Мое прошлое высвечивает мое настоящее; то, чем я стал, – это итог моего детства, моего отрочества и моей юности; есть вещи, которые вошли в мою плоть, и забыть их невозможно.
– Злой отец, коим я являюсь, слушает вас, господин генеральный прокурор!
– Вы так легко шутите, а я бы сказал, что вы недостойны даже звания злого отца, потому что для этого сначала надо быть просто отцом, а вы им никогда не были, даже в вашем воображении. Я никогда не забуду, что в момент, когда у меня сложились весьма напряженные отношения с правительством, когда меня подвергали цензуре, за мной следили, меня преследовали, вы, дорогой отец, – саркастично обратился я, – предложили, что будете лично моим тюремщиком и сами донесете, если я нарушу предписания!
Имеет ли смысл напоминать вам о той жестокой ссоре, которая тогда между нами произошла? Вы даже утверждали и довели до всеобщего сведения, что я вас ударил; это постыдно и возмутительно, ведь я всю жизнь поддерживал вас морально и помогал материально; ваше поведение недостойно! На самом деле вы человек сухой и бесчувственный. Кстати, меня это не удивляет в бывшем военном. Вас интересуют только ваши наряды, выходы в свет да петушиные бои, на которых вы делаете ставки и проматываете деньги семьи.
– Что это еще за история с петушиными боями? – спросила мать.
Мне не хотелось пользоваться случаем, чтобы уличить отца, и я ответил только:
– Матушка, если вы желаете знать, что такое петушиные бои, то… поглядите на нас! Единственное, что у нас общего с отцом, – это любовь к французскому языку. Хотя… у меня было время поразмыслить: наверняка и этот язык у нас разный, потому что в спряжении французских глаголов ему доступно только одно наклонение – повелительное.
Отец отвернулся и посмотрел в окно, как если бы этот разговор его не касался.
– Ты преувеличиваешь, Александр, я лишь хотел защитить тебя от тебя же самого: от твоих злоупотреблений и излишеств, – ответил он.
– Ладно, ладно, объявляйте перемирие… я же не сказала: мир, – шутливо предложила мать.
На этом Сергей Львович попрощался с супругой и вышел, не добавив ни слова.
– Что поделать, такова наша натура, и ее не изменить, мы становимся тем, что мы есть.
– У тебя слишком пессимистичный взгляд, Саша! Я же, напротив, думаю, что можно стать тем, кем ты хочешь быть.
Мы вместе посмеялись.
– Мы встретились, как двое влюбленных, на какое-то время потерявших друг друга из вида, – сказал я.
– Это верно, – кивнула мать, – ты всегда будешь моим милым Сашенькой; ты был бы солнцем моей жизни. Я, без сомнения, бывала неблагодарной по отношению к тебе, хотя ты был единственным, кто принес мне немного счастья; все остальное было лишь наносным, я это знаю и очень корю себя; я не умела прислушаться к тебе в те моменты, когда ты так в этом нуждался; я должна была неусыпно бдеть, а вместо этого отсутствовала… Я чувствую, что все больше слабею; полагаю, пришла пора «ДЕРЖАТЬ ПАРИ»! – сказала мать, улыбаясь. – Отныне, обожаемый Сашенька, ты стоишь у руля нашей семьи. Впредь никто не встанет перед тобой, чтобы защитить от ударов.
У матери была привычка представлять главу семьи как фигуру на носу корабля; мне очень нравилась эта метафора; в будущем мне предстояло в одиночку встречать грозы, бури и ураганы, а главное – избегать мелей и рифов. Я осознал, что время невинности закончилось. Неожиданно жизнь моя перевернулась; в одно мгновение живший во мне ребенок умер, я в одночасье стал взрослым.
Мне и в голову не пришла мысль о горе отца, который терял подругу жизни. Эта трагедия не заставила меня забыть о ненависти, которую я питал к человеку, оставшемуся чужим в моей жизни. Он был всего лишь производителем, но никогда не отцом. И наконец, в моих глазах он совершал непростительный грех: собирался пережить свою супругу!