– Зачем ссориться, Саша, у тебя останутся только твои воспоминания, – со слезами сказала мать.
Я тоже не смог удержаться от слез, внезапно почувствовав всю бесполезность и суетность этой размолвки; я сводил счеты лишь с самим собой, найдя оправдание в том, что был несчастливым ребенком, а значит, достоин жалости.
– Хотела бы я знать, – сказала мать, – что важнее: попросить прощения за свою несправедливость и эгоизм по отношению к тебе или же лелеять тот образ, который ты желаешь оставить мне перед великой разлукой?
Теперь я рыдал, мое зрение затуманилось; хотя мать лежала прямо передо мной, я ее видел как бы в странной дымке. Я сожалел, что недостаточно говорил с ней о важных в жизни вещах, вместо этого теряя время на банальности, ничтожные размышления и бесплодные ссоры. Я пребывал в растерянности: а что думают и что говорят все сыновья и дочери мира, присутствуя при последних минутах своего отца и, главное, своей матери?
– О чем ты думаешь? – спросила она.
Я солгал:
– Ни о чем особенном; вернее, я размышляю над глупым вопросом: следует ли жить, возвращаясь к воспоминаниям?
– Так живи без них! Ты будешь путешественником без багажа; ты будешь свободен как река, которая никогда не возвращается туда, где уже побывала.
Это замечание вызвало у меня улыбку.
– Следует ли говорить друг другу всю правду? – сказала мать.
Она не ждала от меня ответа.
– Это правда, я часто бывала жестока с тобой. И однако, я должна тебе признаться: ты всегда был моим любимчиком, мой обожаемый Сашенька, – совсем тихо проговорила мать с затуманенным взглядом. – Как бы ты ни важничал, ты самый хрупкий, самый ранимый, я чувствую, как легко причинить тебе страдания.
Я снова заплакал, мое тело содрогалось от всхлипов. Несмотря на это, я заговорил:
– Весь мой бунт против вас был позой, я испытывал нескрываемое удовольствие от нашего противостояния.
– Ну и хорошо, по крайней мере, ты вылепил себя! – ответила мать.
Несмотря на этот мимолетный проблеск, атмосфера оставалась тяжелой и давящей, а потому я решил поиграть в острослова.
– Знаете новость, матушка?
– Нет, – сказала она.
– Так вот, – продекламировал я, – мы все встретимся… – я нарочно сделал паузу, – …мы все ВСТРЕТИМСЯ В РАЮ!
На этот раз мы неудержимо расхохотались.
– Александр, а ты замечал, что люди не осмеливаются или избегают произносить слово «смерть»? Они предпочитают иносказания, идут на любые ухищрения: «он ушел», «он нас покинул», «его больше нет», «он угас», «он на небесах», «j’en passe et des meilleurs»[81], как говорил твой пресловутый Виктор Гюго в «Эрнани».
– Естественно, матушка, это слово запретно, оно стесняет; его воспринимают как бестактность речи. Думаю, его ненавидят, потому что оно связано с болью, со страхом перед страданием – со всем тем, что вызывает у человека ужас.
– Ты прав, отныне моим главным девизом станет «Умрем в хорошем настроении!», – сказала Надежда Осиповна, – а вторым «Смерть – это для других!», – добавила она, рассмеявшись.
– Матушка, это не смешно.
– Ты же не вообразил, что в этот момент я буду грустить!
– Простите, матушка, я был неловок.
– Не могу понять, почему люди столько об этом размышляют; я говорю не о существовании Бога, это неразрешимая проблема. А меня всегда волновал вопрос, как узнать, может ли быть некое «существование» вне этого мира. Заметь, Александр, я не сказала «жизнь», – улыбнулась Надежда Осиповна. – Те, кто в это верят, нескромны. Им не хватает смирения… Это иллюзия, искусственная попытка противопоставить конечное понятие жизни бесконечному понятию смерти.
– Вы правда сказали «нескромность»? Почему? – спросил я.
– Просто потому, что люди воображают себя бессмертными. Они не могут приспособиться к мысли, что Фраза заканчивается точкой: они страстно желают продолжить свой Рассказ.
– А вы, матушка?
– А знаешь, я удовольствуюсь той памятью, что оставлю в умах и душах других. В день, когда они перестанут думать обо мне, в этот день, – очень серьезно сказала Надежда Осиповна, – я буду знать, что окончательно умерла.
– Вас по-прежнему не оставляют мрачные мысли, матушка.
– Саша, я тебе кое-что расскажу: только дети по-настоящему ощущают смерть. Они играют в такую игру: ложатся на землю и смотрят в небо, соревнуясь, кто сможет не отводить взгляд дольше. Первый, кто сдается, проигрывает.
– Почему? – наивно спросил я.
– Потому что он мертв, – сказала Надежда Осиповна, подмигнув мне. – Знаешь, Саша, в последнее время мне постоянно снится один и тот же сон.
– Какой, матушка?
– Я представляю, как вы все собрались на кладбище, вас очень много; одни искренне печальны, другие только притворяются. Некоторые пришли, потому что так положено или чтобы себя показать. Многие говорят на самые разные темы, никак не связанные с моей кончиной, иные даже обсуждают дела; молодые люди, которых заставили прийти родители, пересмеиваются и рассказывают друг другу забавные истории.
Да и сам священник, насколько он искренен? Он ведет себя скорее как усердный и послушный служитель смерти: бледное лицо, густая борода, машинальные движения – он заученно справляет службу, но кажется отсутствующим.
Стоя в длинной череде, мой банкир Антон Антонович Скупец кажется растерянным и убитым горем; он вне себя, на его отчаяние тяжело смотреть: он никогда не увидит, и уж точно не на этом свете, тот миллион рублей, который я у него одолжила!
Мои друзья восхваляют меня на все лады, стараясь ввернуть забавное словцо, чтобы разрядить атмосферу; кстати, те, кто прыскает громче других, наименее лицемерны… и хорошо.
Что будет делать твой бедный отец? Рушится огромный пласт его жизни; я задаюсь вопросом, на какой женщине он женится, а главное, что он скажет ей обо мне? Очень любопытно было бы знать! Он не сможет говорить обо мне слишком хорошо, иначе вызовет ее ревность, и не сможет обрисовать слишком мрачную картину, иначе она не поймет, зачем он вообще на мне женился и почему так долго оставался рядом.
Признается ли он ей, что считал меня очень обеспеченной женщиной? Я доверительно сообщила ему, что ожидаю крупное наследство от одной из моих дальних тетушек, которая недавно почила; этого наследства мы ждем до сих пор.
Но и он обвел меня вокруг пальца! Твой отец хвастался своими владениями; но он оказался неспособен ими управлять и оставил хиреть; что до его характера, у меня были сомнения, и я держалась настороже: его предки были или убийцами, или садистами; его дед Александр Петрович в приступе безумия задушил свою жену, а отец Лев Петрович, в ярости из-за того, что был обманут, запер жену в комнате и оставил умирать с голода… прелестная семейка!
Внезапно у меня мелькает еретическая мысль: мне бы хотелось, чтобы на мои похороны приглашенные захватили водку «Бачевски» и шампанское «Рюинар».
А еще мне хотелось бы симфонический оркестр, да-да, ты не ослышался, симфонический оркестр, а также хор, исключительно мужской. И пусть дважды исполнят «Есть на Волге утес». Обожаю эту великолепную возвышенную песню. Когда низкий тяжелый голос певца спускается на несколько октав, потом погружается внутрь, все глубже и глубже, проникая до самых внутренностей… и тогда огромный, гигантский хор подхватывает ту же ноту, поднимается крещендо, воодушевляется и взлетает к недоступным высотам Утеса!
Когда я слушаю эту мелодию, Саша, я совершенно точно знаю, на какой ноте заплачу, и вы тоже, в тот самый момент, думая обо мне… Потом стоп, водка и шампанское польются рекой. Я хочу, чтобы вы были пьяны от меня и счастливы. Моя смерть должна стать праздником! А еще я хочу цыган с их гитарами, они вышибут из всех слезу; они сыграют все старинные русские напевы. На этот раз мужчины будут в непритворном замешательстве.
Женщины взберутся на мою могилу и, взметая оборки многоцветных юбок, дробно забьют каблучками о мрамор.
Я хочу, чтобы это стало уникальным, незабываемым, а главное, БЕССМЕРТНЫМ воспоминанием, – сказала мать, расхохотавшись. – По мере того, как напитки начнут действовать, гости развеселятся и станут настоящими. В кои-то веки они не будут прикидываться.
Мое погребение закончится фантастическим весельем; позже, встречаясь, все будут говорить:
– Помнишь похороны Надежды Осиповны?
– Еще бы! я в жизни столько не смеялся!
Вообще-то, если уж кто и должен грустить, так это я на небесах… я даже не смогу принять участие в празднике!
В этот момент я ждал от матери волшебного слова, талисмана, который станет мне в жизни защитой, чего-то вроде сезама, отвечающего на все мои вопросы.
– Скажите мне что-то, что поможет мне в жизни!
Мать посмотрела мне в глаза и сказала:
– Во-первых, никогда не склоняй головы, не унижайся; гнись, но не ломайся, – произнесла она с усталой улыбкой, – и еще: не теряй бдительности, дьявол всегда подстерегает у порога; и наконец: открой свое сердце!
Таковы были ее последние исторические слова…
– Я хотел вас попросить об одной милости, матушка.
– Слушаю тебя, Саша.
– Я хотел бы обратиться к вам на «ты» и назвать тебя «мамой»!
Мы упали в объятья друг друга.
Я коснулся поцелуем лба моей матери, вдохнул только ей присущий запах и вышел на цыпочках, чтобы не потревожить ее вечный сон.
Александр любил читать и перечитывать греческих и латинских авторов, размышлявших над великим уходом. Его особенно завораживала знаменитая поэтичная речь Боссюэ, прозвучавшая под куполом собора Сен-Дени на похоронах Генриетты Английской, невестки Людовика IV:
– «Взгляните же, господа, на великих мира сего, перед которыми мы ничтожны… Мадам отходит, Мадам отошла!»
Ему так хотелось бы почтить свою мать настолько же мощной и впечатляющей речью.
В тот вечер он вернулся домой в отчаянии и печали; он пересказал мне свою странную последнюю беседу с матерью.