Нессельроде повиновался и через минуту вернулся с конвертом, запечатанным восковой печатью.
– Пригласите Ворошилова, – сказал царь Бенкендорфу.
Генерал почувствовал себя униженным, участвуя в сцене, которая была выше его понимания и где он выступал как простой зритель; перед его глазами разворачивалось действо, конечную цель которого он, как ему казалось, понимал, хотя на самом деле оставался лишь марионеткой. И наконец – верх обиды – император пренебрег иерархией и протянул конверт непосредственно капитану Ворошилову, затем посмотрел на капитана с высоты своих двух метров и сказал повелительным тоном, не терпящим никаких возражений:
– Ворошилов, как только вы прочтете, где назначена встреча, вы отойдете в укромное место, чтобы вас никто не заметил, и сожжете как конверт, так и письмо.
Царь пронзил капитана Ворошилова взглядом; до конца своих дней тот не забудет этот момент. На следующий день, на заре Ворошилов приготовился…
33. Мое последнее письмо Александру
В тот день, 26 января, мы вышли от Ростопчиных. Графиня Ростопчина пригласила нас на празднование дня рождения своего сына Эдгара – ему исполнялось двенадцать лет. Александр был в прекрасном расположении духа, шутил со всеми. Он проводил меня домой, потому что у меня немного разболелась голова. Я с грустью отказалась от бала у Разумовских, которым должен был закончиться вечер.
Едва сев в карету, он совершенно переменился, став другим человеком. Сказал мне ледяным тоном:
– Я все вам объясню.
Лицо у него было замкнутое, челюсти сжаты. Я была уверена, что его поведение объяснялось не только моим вальсом с царем двадцать третьего у Воронцовых. Без сомнения, было еще что-то, и намного серьезнее. Я задала вопрос Александру, он промолчал.
Внезапно он сунул руку в карман, достал листок бумаги и, ни слова не говоря, протянул мне. Я прочла и побелела. Это было анонимное письмо, пришедшее накануне. Оно описывало мою тайную встречу с Жоржем у Идалии двадцать четвертого. Я чувствовала себя чудовищно виноватой и пристыженной.
Александр впал в страшный гнев:
– Что я узнаю? У вас было галантное свидание с Жоржем Дантесом у вашей кузины и приспешницы Идалии (или, возможно, мне следовало сказать: у этой потаскухи Идалии). Это настоящий скандал, вы меня бесчестите и к тому же с личным врагом; раньше я считал это салонной игрой, но теперь вижу, что все было серьезно.
– Нет, заверяю вас, Александр, я попала в ловушку; Идалия пригласила меня, как часто делала, и я совершенно не ожидала встретить там Жоржа Дантеса.
Александр надсаживал горло, пытаясь голосом перекрыть грохот колес кареты, щелканье кнута кучера и его ругань, адресованную лошади… сцена, которую устроил мне Александр, была и бурлескной, и драматичной.
– Вы бесстыдно лжете, все было хитро подстроено; я бы ничего не узнал без этого анонимного письма. Я не просто рогоносец, весь город и двор насмехаются надо мной и моими рогами!
Я выплакала все слезы, я рыдала. Как в расиновской трагедии, я упала к ногам Александра и молила о снисхождении…
Видя мои мученья и смятение, он проникся жалостью, простил и даже стал утешать.
Я осушила слезы и взяла себя в руки.
Внезапно весь страх перед Александром прошел; я даже порадовалась, так как теперь у меня было оружие.
Возница резко затормозил, я вышла из кареты, не говоря ни слова, устремилась к себе в комнату и на одном дыхании, без помарок написала следующее письмо.
Все происходило двадцать шестого вечером, около одиннадцати часов. Я не знала, что это было последнее письмо, которое я ему адресовала, что завтра настанет день трагедии.
Мой дорогой Александр,
После нашего бурного объяснения мне захотелось вручить вам это письмо, которое вы завтра найдете у себя на кровати. Конечно, я являюсь предметом того анонимного и клеветнического послания, которое вы получили; как я уже объяснила, я стала жертвой своей наивности. Заклинаю поверить: там не произошло абсолютно ничего, что могло бы зародить в вас малейшее сомнение в моей верности. Речь идет о постыдном доносе, подобном тем, которые вы постоянно получаете от ваших врагов.
Поскольку мне не удалось склонить вас уделить мне время для спокойной беседы, я решила написать вам; подобный демарш покажется вам странным, ведь мы живем под одной крышей!
Простите меня, пожалуйста, если письмо получится слишком длинным; оно нечто среднее между подведением итогов и обвинительной речью прокурора! Я надеюсь, что у вас хватит терпения дочитать его до конца; я впервые поверяю вам порывы моей души, мои тревоги и вопросы.
Слова норовят распрощаться друг с другом, но в момент, когда вот-вот порвется тонкая нить, еще связывающая их воедино, в самую последнюю секунду они отступаются и длят прощание… Когда вы обращаетесь ко мне, я всегда робею, передо мной всегда возникает картина, как великий поэт декламирует свои стихи в салоне; мне хочется сказать как бы в шутку: «в начале было Слово, в начале был Пушкин…»
А когда я вам пишу, то одновременно могу, во-первых, подумать, уточнить, найти верную мысль, подходящее слово, которое соответствовало бы нашей ситуации; во-вторых, избежать вашего пронзительного взгляда, иногда любопытствующего, но всегда инквизиторского; в разговоре с вами меня слишком захлестывают чувства, и это парализует мой разум; но то, что я теряю в спонтанности, я выигрываю в глубине мысли.
Прежде всего вы должны знать, что на это письмо меня подвигла не озлобленность и не желание каким-то образом свести счеты… Оно будет иногда жестоким, иногда несправедливым, но всегда искренним.
Если я причиняю вам боль, прошу заранее меня простить, я этого не желала и к этому не стремилась. Я лишь хочу поделиться с вами своими мыслями.
В этой эпистолярной лихорадке я даже не знаю, пишу ли я вам или самой себе…
Я пережила глубокий кризис, которого вы даже не заметили – наверняка потому, что были слишком поглощены своим поэтическим творчеством. Я внезапно осознала, что вы не дали мне того, что обещали и что так красочно расписывали.
Но, возможно, такова стратегия обольщения, заставляющая всех мужчин действовать подобным образом? Мне было шестнадцать лет, я открывала для себя мир и готова была поверить в сказки. В родительском доме вы стали первым, кому я открыла первые строки моего девичьего дневника, и, кстати, высказали свое мнение. Вы уже были романтическим героем, которым восторгалось общество, особенно молодежь.
Вы предстали передо мной как прекрасный принц, волшебник, перевернувший мою жизнь: ваши стихи меня очаровывали, ваши пылкие письма будили во мне мечтания. Ваше поведение верного рыцаря, ваши оригинальные и неожиданные высказывания восхищали меня.
Всякий раз, навещая нас, вы были солнцем, освещающим наш дом. Кто смог бы устоять?
Вас опережала лестная репутация обольстителя и покорителя сердец, вы заинтриговали меня.
Ваш жизнерадостный характер и неизменно хорошее расположение духа были добрым залогом будущей семейной жизни. Ваши внезапные вспышки гнева по ничтожным поводам забавляли меня и наполняли радостью; для меня вы были вечным ребенком, малейшие капризы которого следовало выполнять.
Вы женились на мне, прекрасно осознавая истинное положение дел; я была девственна во всех отношениях! Вы были моим Пигмалионом, я была вашей Галатеей; вы собирались вылепить меня по вашему разумению. Мне хотелось бы продолжить эту метафору: как вы знаете, жизнь статуе Галатеи, изваянной Пигмалионом, дала богиня Афродита. Но Пигмалион больше не верит в божественность Афродиты, а потому она мстит ему, приговаривая Галатею к бесстыдству.
Мое бесстыдство, Александр, заключается в бунте, в восстании против вас. Пигмалион стал неверен Венере, а что касается вас, вы никогда по-настоящему не верили в меня, ваше создание! Или же, если быть точнее, вы меня создали, но для того, чтобы превратить в марионетку, предназначенную лишь для того, чтобы поддерживать разговор, полный трюизмов и банальностей.
Салонная кукла, отныне я могу пустить пыль в глаза любой графине! А вы удовлетворились «результатом», если мне позволено так выразиться.
Добившись своей цели, вы потеряли ко мне интерес. Вы меня слышали, но не слушали… Вы не обращали внимания ни на мои мысли, ни на мои слова. Они были для вас лишь дальним лепетом, музыкальным фоном…
Я начала понимать, что вы из себя представляете, случайно наткнувшись на бесчисленные черновики ваших писем к Прасковье Осиповой, Анне Вульф, Анне Керн, Александре Россетти, графине Долли Фикельмон… Не говоря уж о многих прочих!
Это заставило меня задуматься о сущности нашей супружеской четы. Разве я имела право ревновать к тому, чем сама не являлась; я никогда не смогла бы стать той, кем вы желали, чтобы я стала!
Я старалась проявить здравомыслие. Вы представляли собой одновременно банального, прозаичного мотылька, перепархивающего от женщины к женщине, и феникса, воскресающего всякий раз, когда он сжигал свои крылья в огне любви…
Без этих постоянных любовных побед вы не смогли бы существовать. Вы великан Антей в удушающих объятиях Геракла, черпающий силы из матери-земли всякий раз, когда ее касается! Продолжив метафору, можно сказать, что каждое новое любовное приключение действует на вас живительно…
Что же касается меня, я достигла своих пределов – утверждение грустное, но соответствующее реальности. Может, в этом и заключается основополагающее свойство русских женщин? С самого раннего детства мы знаем, что нашу судьбу определяют мужчины. Зачем же мне питать иллюзии в тщетном и утопическом мятеже! Богатые мы или бедные, наше будущее предрешено еще с колыбели.
Такие блистательные женщины, как Долли Фикельмон или ее мать мадам Хитрово, верят в мираж свободы. Как вам прекрасно известно, сколько бы они ни пытались забыться в салонных беседах, сколько бы ни рассуждали о Свободе, сколько бы ни высказывали свои мнения о романах Бальзака и Стендаля, так или иначе они остаются лишь салонными львицами, которые то болтают о пустяках или сплетнича