Прямо на асфальте у стены Цоя сидел парень в очках и с длиннейшим, совершенно девичьим хаером. Он ритмично колотил по струнам расстроенной гитары, крича заунывно и с надрывом:
Ты умеешь плакать – ты скоро умрешь
Кто-то пишет на стенах – он скоро умрет
У нее есть глаза – она скоро умрет
Скоро станет легко – мы скоро умрем
Кто-то пишет на стенах – он скоро умрет
Пахнет летним дождем – кто-то только что умер
У них есть, что сказать – они скоро умрут
Кто-то тихо смеется – я скоро умру!..[12]
Да ведь я и в самом деле умру, с ужасом подумал Бычара. Как я буду без нее жить?
Он выплюнул под ноги окурок сигареты, сразу же закурил еще одну. Его трясло.
Могла бы спасти водка, но, как назло, не было ни копейки денег, и вокруг никто не наливал. Бычара еще постоял немного с глупым видом, слушая песни, и поплелся домой.
Дома было темно, холодно и тихо. Мать, конечно же, еще на работе. Сам Бычара после окончания школы так и не нашел работу, которая ему бы понравилась. Вся его жизнь в последние недели сконцентрировалась в миниатюрной девушке с капризным детским личиком, носившей в ухе английскую булавку в качестве серьги.
– Я мог бы умереть за тебя, – сказал он пустой комнате, – а ты…
От сиплого звука собственного голоса ему стало страшно. Бычара вышел на кухню и сунул нос в холодильник. На сковороде свернулись желтыми червячками вчерашние макароны. В морозилке белели обледенелые кости неизвестного происхождения (из чего только мать варит суп!). Есть не хотелось. Бычара распахнул шкаф и раскидал в стороны пачки с макаронами и гречкой. В глубине пряталась материна заначка на день рождения – початая бутылка «Вазисубани». Наплевав на грозящий скандал, парень залпом выпил содержимое бутылки, в три глубокие затяжки выкурил сигарету и вернулся в комнату.
По животу прокатилась горячая волна – но вопреки ожиданиям легче не стало. Стало хуже, черт возьми!
НИКОГДА ОНА НЕ БУДЕТ ТВОЕЙ.
Он в смятении обежал несколько раз комнату по кругу и упал на пыльный ковер.
Может быть, она уже дома?
Бычара подполз к старенькому телефонному аппарату, без особой надежды набрал номер Спички. Пластмассовый диск с рокотом крутился под его пальцами.
– Алло?
О, этот нежный, чуть хриплый голосок!
– Спиченька, – пробормотал Бычара, – пожалуйста, только не бросай трубку.
– Господи, это опять ты!
– Ну, послушай же…
Девушка вздохнула:
– Что ты можешь мне нового сказать? Я уже на стену Цоя из-за тебя боюсь приходить.
Обида и злость вцепились друг в друга и принялись, рыча, кататься внутри Бычары – но он нечеловеческим усилием удавил в себе позывы к грубости.
– Никто никогда не будет любить тебя так, как я. Хочешь – я вырву сердце из груди и пришлю тебе по почте? Хочешь – я сцежу всю кровь по капле за тебя?
– Пожалуйста, Быч, прекрати, – голос Спички задрожал, – ты меня пугаешь.
По крайней мере я тебе не безразличен, мысленно прорычал парень.
– Ну что мне еще сделать, чтобы ты поверила в мою любовь!
– Слушай, а не пошел бы ты на… со своей любовью. Задолбал!
Бычара в исступлении и ужасе посмотрел на черные отверстия динамика в трубке телефона, из которых вылетели эти слова.
– Я убью себя, Спича. И тогда ты пожалеешь. Тогда ты… тогда…
– Ничего ты не сделаешь. Я знаю тебя – ты нежный, как хлебный мякиш. Больше мне не звони! Чао!
В трубке раздались короткие гудки.
Минуту Бычара сидел на полу, окаменев от горя, затем дал волю ярости. Он схватил телефонный аппарат и с грохотом разбил его об стену.
Нежный, как хлебный мякиш!
Когда приступ бешенства прошел, Бычара собрал разбитый телефонный аппарат, послушал трубку (сигнала не было), вырвал провод из розетки и отнес кучу пластмассового хлама в мусорное ведро на кухне.
– Я не мякиш, – сквозь слезы прошептал он, – ты узнаешь… ты, коза крашеная…
Телефонный аппарат в мусорном ведре зазвонил. Бычара без особого удивления взял в руки треснувшую трубку.
– Да?
– Она пожалеет, не сомневайся, – сказал незнакомый мужской голос, – она всю жизнь будет тебя вспоминать.
– С чего ты взял? – разрыдался Бычара. Слезы лились, как в детстве, в три соленых ручья.
– О, это будет миг твоего торжества. Я помогу тебе.
– Но я… я уже ничего не увижу…
– Зато твоя жалкая похабная жизнь наполнится смыслом.
– Кто… кто это говорит?
– Подойди к двери и открой ее.
Несчастный влюбленный послушно выполнил приказание.
За порогом стоял рослый длинноволосый юноша в изящном костюме и вельветовом пальто. Он с ухмылкой смотрел на Бычару исподлобья – и тот подумал, что такой же иронично-пугающий взгляд был у чокнутого главного героя в видеофильме «Заводной апельсин». Чуть позади молодого человека, словно телохранитель, высился жилистый мужчина в кожанке. Его круглые рыбьи глаза оценивающе уставились на горло панка.
– Я помогу тебе, – повторил длинноволосый, и Бычара радостно охнул, заметив у него в руке бутылку водки «Распутин».
– Зачем ты мне помогаешь? – уже погружаясь на дно, в последний раз попытался барахтаться он.
– Потому что я твой единственный друг на земле.
Человек с рыбьими глазами шагнул в прихожую. Нежно обхватил шею плачущего панка крепкими жилистыми руками и принялся неторопливо массировать ее.
– Хорошая шея, тонкая, – сказал он тоном мясника, вернувшегося из долгого отпуска, – я сделаю все красиво и быстро.
Глава 1
28 апреля 1998, 20:07
50 часов до начала шоу
– На первый путь прибывает скорый поезд номер пятьдесят четыре «Москва – Чебоксары», нумерация вагонов от головы состава. Стоянка поезда десять минут. Повторяю…
Я открыл глаза, потянулся. За окном купе в сиреневых сумерках медленно проплывали провода и придорожные столбы. Тускло мигнул болотно-зеленый глаз семафора. Где-то далеко и невнятно бубнил сонный голос дикторши.
Поезд. Купе. Я лежу на нижней полке под теплым ворсистым одеялом. Почему я в поезде?
– Как твоя рука, Матвей? – услышал я голос Нелли. – Я поколдовала над ней немного, когда ты заснул.
Я стянул с себя колючее войлочное одеяло и сел, растирая затекшее плечо. Вот это я поспал так поспал! Впервые за несколько недель я просто дрых без задних ног и не думал ни о каких проблемах и заботах.
Нелли сидела по-турецки на полке напротив. На щеке ее отпечатался красный след от подушки. Мы спали, не раздеваясь, не заказав у проводницы белье, лишь накинув одеяла.
– Рука ничего, – пробормотал я, – где мы?
– Все, приехали, мелюзга, – раздался из-под потолка голос Квинта, и с верхней полки свесились его мосластые ноги в теплых носках, – славный город Арзамас.
– У тебя такой ошалелый вид, – с улыбкой сказала мне Нелли, – словно ты провел в коме десять лет, очнулся и посмотрел новости.
В голове понемногу прояснялось. Я вспомнил ночную охоту на вампира, стычку с Дневным Дозором и заключенную с Темными сделку. Всплыло в памяти и короткое совещание на платформе Курского вокзала, неприветливое лицо Скифа в каплях дождя и его низкий, сиплый от усталости голос:
– Я надеюсь, Евстратов просто ушел в запой и потому не отвечает на звонки. Ситуация безобразная, но, к сожалению, ничего необычного в ней нет. У вас простая задача – найти его и выяснить, какого дьявола он без разговора с Центром дал согласие Темным на создание детского лагеря. После первого мая пусть приедет в Большой Дозор и там объяснится.
– Но мне кажется, – начал я, – до Вальпургиевой ночи нам всем нужно быть в Москве…
– Что тебе нужно, Кот, – прервал шеф, – это хорошенько отдохнуть и набраться сил. И Герде тоже. Поезд до Арзамаса идет семь часов. Вы сейчас сядете в купе и будете всю дорогу спать как убитые. Это приказ.
Квинт с сомнением посмотрел на нас:
– Я когда-то встречал этого Евстратова. Он показался мне неглупым Иным. Боюсь, водка тут ни при чем.
– Поэтому ты и едешь с ребятами, – кивнул Скиф, – будешь за старшего. Узнайте, что там произошло, и действуйте по обстановке. Ровно в полдень тридцатого апреля чтоб все трое были в офисе.
– Постой. А что, собственно, говорят в его оправдание в арзамасском Дозоре? – спросил я. – Можно же с ними связаться.
– Евстратов единственный дозорный в своем городе. Еще вопросы есть?
У меня к Скифу было, как всегда, немало вопросов, но я решил оставить их при себе. Ночной Дозор из одного сотрудника? Впрочем, почему бы и нет. Арзамас – город небольшой.
За окном на фоне гаснущего заката появился темный треугольный силуэт вокзала. Вагон остановился с глухим лязгом.
Вещей у нас не было – только личное оружие да телефоны. Мы выпрыгнули из поезда и бодро зашагали по усыпанной мусором и окурками платформе под указатель «Выход в город». На площади перед вокзалом сонно покачивали ветвями березки, у табло с расписанием скучали несколько таксистов. Не обнаружив признаков ресторана или кафе, мы направили стопы к киоску с шаурмой и беляшами. Здесь мы с Квинтом жадно набросились на еду, Нелли же равнодушно посмотрела на витрину и отказалась даже от пирожка.
Я молча жевал шаурму, глядя вслед уходящему дальше на восток поезду. Из-за угла здания вокзала выглядывала застенчивая розовая луна. В холодной фиолетовой дали перекликались сиплыми голосами тепловозы. Я зябко поежился. После вчерашней ночи не скоро еще смогу без страха бродить по улицам в темноте.
– Не вешай нос, Котовский, – Квинт все прочел на моем лице, – пройдет немного времени, и эти издержки профессии станут для тебя привычным делом, как мытье рук.
– Не станут, – буркнул я, – никогда.
– Начинающий врач тоже зеленеет лицом при виде опухолей и гноя. Потом привыкает. И мы с вами, мелюзга, такие же врачи, по сути.
– Погибшие люди – не опухоль.
– Хватит себя казнить! Не ты их убил, а Темные.