Биркин решился возразить: почему кот наплакал? В тех местах, где этой нафты прорва, её можно по трубам пускать на нужды – тогда можно расходы на дрова урезать, чем не выгода? Персюки, говорят, ею целые дворцы и посады как-то хитро обогревают… А в другие места нафту можно в бочках развозить – пленники будут задарма по сороковушам разливать, яремный люд свезёт, куда скажут, а что там расходов осталось? На лошадный корм? А пара бочек нафты может уже алтын стоить… Избы, дома и Приказы ею зимой топить, еду в армии варить, и в подрывном деле она хорошо… Алтын к алтыну – золотой…
– Золотом сыт не будешь… – проворчал, но решил так: – Ладно. Поглядим… За погляд денег не берут, дураки сами отдают… Вы всё посчитайте, выкатите мне на перечень, а то так, с бухты-барахты, негоже дело начинать!
Биркин, привстав, поклонился:
– Будет исполнено! Вычислим в рядную запись. Барыши и расходы подобьём. Кому и за сколько продавать – прикинем. Как везти, охранять – обдумаем, – а сам что-то вполголоса шепнул Строгонову. Тот спохватился, полез под скамью, вытащил два ларца из яшмы и малахита, с золотыми углами и затворами, встал, с поклоном поставил их на стол:
– Это, государь, от твоих верных слуг Строгоновых!
Отложил шаньгу (все мало ели, а Строгонов вообще стеснялся при царе чего-нибудь касаться, а тем более жевать). Утёр руки о столовую тряпицу:
– О! Красивы! Лепы! Добро! По душе!
Биркин засмеялся:
– Отвори – ещё красивее будет!
И правда – ларцы были полны самоцветов! Камни – девственны, свежи, крупны, рогасты и угласты, отчего кажутся ещё весомее, внушительнее.
– Ну, порадовали, голуби!
Проникнув пальцами вглубь ларца, принялся ласково ворошить камни. И вдруг сквозь радость от подарка ощутил глубокую занозу горькой мысли: а где его камни, книга «Апостол», самородок? Где Арапышев с проклятыми разбойцами? Почему Нилушку никак найти не могут? Но, погружая пальцы в прохладный перестук камней, утих, чуя, как токи от камней проникают по рукам в тело, растекаются по членам, доходя до самого сердца и омывая его трепетным теплом.
– Спаси вас Бог! Хороших, добрых людей ко мне привозишь, Родя! Всегда бы так! И Угрь-парсунщик, тобою в Вологде подобран, зело нужен! Будет в Приказе сидеть и с каждого просителя парсуну писать, для порядка и верности.
Биркин глубоко поклонился, приложив руку к сердцу: служу государю и державе на совесть, на все силы! А парсунщик ещё говорил ему в вологодском трактире, что может подписи людей сверять и понимать, где подделка, а где правдивая бумага, даже показал, как надо делать: на подлинную подпись прозрачную бумагу наложил, срисовал на неё, а потом эту прозрачную бумагу на другую подпись наложил и сверил: совпало или нет? И более того – тем же макаром Угрь может не только подписи, но и целые письма сверять, буковку за буковкой, ну и сам подделывать подписи и почерки может, ясно дело.
– И рассуждает так здраво! У кого, говорит, почерк острый, угольный, как пики, тот и нравом крут. У кого буковки на бок валятся – тот и сам ленивый тюрюхайло. Мелки буквы, друг на дружку налезают – жаден. Широки буквы – мот и гуляка. Только для всех этих сверок и проверок много прозрачной бумаги нужно, а где её взять? Она только во Фрягии есть…
Недовольно остановил его:
– Не хочу нойные жалобы слушать! – но Биркин успел смело ввернуть:
– Я к тому говорю, что свою бумаговарню открывать надо. И не только. Надо стеклодувное дело ставить, а то всё закупаем у фрягов. А ну война? Без стекла останемся? Да и зачем? Не выгоднее ли своё иметь? Вот на Черниговщине гуты[184] построили, бутыли, баклаги, рюмки, банки, стёкла окончатые, мозаики делают, не только себя, но и окружно лежащие земли снабжая и большие выгоды с того имея. Ведь выделка стекла дешева: песок, сода, известь, печь – и готова стеклодувня! Ну, и крепкие плючи[185] да умелые руки работников, без них никуда…
Уже резче прихлопнул рукой по столу:
– А кто эти плючи и руки кормить-поить должен? То-то же! – и обратился, уже ласковее, к Строгонову: – Чем могу вам помочь? Что от меня надобно? – на что Строгонов смущённо замялся, а Биркин опять пришёл к нему на подмогу:
– Им бы, государь, твой запрет на вербовку и наём новых козаков снять. Бойцов не хватает. (Служивых людей после опришни мало осталось, хотел добавить для верности, но вовремя прикусил язык.)
Недовольно поджал губы, поморщился, прикидывая, чего ради Родя так за Строгоновых ратует – не подкуплен ли, часом, их интересы лелеять? Опять эти козаки! Сколько от них худого было! Потому сказал, отодвигая ларец:
– А помнишь ли ты, Максим Яковлевич, какая невзгодная замятня случилась из-за этих клеймённых голодранцев у меня с вами?.. Ладно. Дело старое. Прошлое забудь, вперёд распространяйся! Если возьмёте на себя полное содержание этих разбойных стервецов вместе с семьями – берите, мне не жаль, хотя у них и семей-то, поди, нет, у голи перекатной, собак кровавых. Ваше дело. У вас денег поболе, чем у меня, почему не взять? Хозяин – барин! Только берегитесь, чтоб они вам в одну ночь глотки не перерезали! Из казны ни на них, ни на их семьи ни копья не получите, а грамоты дам. А лучше всего, если вы до самого Кучума как-нибудь, тишком да рядком, доберётесь – и того, кинжал в глотку… – Понизил голос, рубанул рукой в воздухе. – Пора ему в новое тело переселяться – очень уж надоел! Упрям зело. Не даст нам покоя, пока жив будет.
А то, что Кучумка кричит, что Шибир – его земля по праву, то в этом ему не откажешь: известно, что он – Шайбанид, из рода Шайбан-хана, а тот был пятым сыном Джучи, любимого сына Чингисхана, с кем и я в сродство через матушкину тётку, Тулунбек-ханум, вхожу… Что ж выходит: мы с Кучумкой – в сродстве?.. Нет, не нужна такая родня!.. Ну и что с того, то он Чингизид?.. Кто землю взял – того она и есть! Вот османы Царьград захватили, великий храм святой Софии в мечеть превратили – и ничего, все молчат, потому что не могут поперёк силы переть. Так-то оно в истории идёт, не нам менять! Будь ты хоть сыном Чингисхана, хоть самим Чингисханом, но если свою землю потерял – нечего скулить: никто тебе её за просто так, за здорово живёшь, не вернёт. Иди в скит, а тем, кто на твоё место воссел, не мешай, под ногами не путайся! И ежели я Шибир захвачу – я не буду смотреть, что Кучум – Чингизид, у побеждённых ни рода, ни племени, ни родины нет, потеряны!
Молодые люди терпеливо и скромно выжидали, пока царь, погрузив здоровую руку в ларец и шурша камнями, о чём-то думал.
Строгонов осмелился подать голос, сказав, что с чукчами, ительменами, чуванцами и другими дикарями есть и хорошие подвижки: они стали шкур пушных в обмен на подковы, гвозди, всякую железную рухлядь куда больше прежнего приносить. Только вот татары, что по Иртышу и Тоболу гнездятся, то примыкают к Кучуму, чтоб совместно грабить наши зимовища, то отмыкаются от него и сидят затаившись, как ни в чём не бывало, – такие оборотни! А если нападают, то разоряют наши городища проездом, не слезая с лошадей: на ходу пускают стрелы, саблями рубят кого попало, закидывают на скаку дома и дворы зажигательницами и горшками с нафтой, грабят и обирают, не спешиваясь, церкви и боярские палаты, после чего уходят дальше в налёт, оставляя малые силы для паковки, укладки и отправки награбленного и пленных в свои степные норы и схроны.
– Что с них взять? – сказал в ответ. – Грабёж у татар в крови. Этим все их предки жили, этим и они живут, тут нового нету.
Строгонов ввернул:
– И то плохо, что ни Кучум, ни продажные иртышские татары нас особо не боятся, ибо знают, что мы без дорог ни воевать, ни войска снабжать в их местах не в силах, а дорог в Шибире нет… – И добавил, что дороги проложить можно, но на это тоже люди нужны: – А козаки с Сечи готовы идти куда угодно. Они, вестимо, лиходеи и убойцы, но как раз такие там надобны! Они выносливы, как верблюды, – могут без отдыха долго идти и питаться жареной саранчой, червями, муравьями. Супы варят из лопуха, рогоза и спорыша, а если и того нет, то ловят змей, мышат, ежат, птенцов, варят из них гадючий кулеш – пекельное блюдо с перцем и чесноком – и уписывают за обе щеки. Да и христиане они по вере, что важно.
Тут уж не выдержал, грохнул чётками по столу:
– Хри-сти-ане? Знаем, какие они христиане! Моё дело вас остеречь – а ваше дело не послушаться! Пеняйте потом на себя! Да известно ли тебе, на что любезные вам козаки способны? С этими ухорезами надо держаться востро – на всё горазды, псы кровавые! Хотя чего ждать от тех, кто своё логово, Сечь, от адыгского слова «сэ», то бишь «нож», называет? А их вожаки «атаманами» величаются от татарского «одамон», что значит «бродяга»! Мне Ахмет-хан всё объяснил! Так-то! Бродяги с ножами! Перескажи ему, Родя, что наши лазутчики доносили о резне, кою малое время назад учинили эти душегубцы в жидовской слободе!
Биркин, скорбно нахохлившись, подтвердил: сие уму непостижимо – людей пилили пополам, жарили на угольях, поили кипятком…
Возбудился от этих слов, визгливо закричал:
– И таковых-то мерзавцев хотите в наймиты взять?! Ведь убойцу всё равно, кого и где отделывать! А ну, они и вам животы резать будут? Или на чукчей и башкиров нападать начнут, а те потом вас в отместку порежут? Или, ещё хуже, ко мне жаловаться прибегут, и правы будут, уж бывало: мы-де, мирные башкиры, исправно платим ясак Московии – пусть она защитит нас! И что? Опять пря? Бояре воспрянут – ведь предупреждали, что негоже купцам, хоть и богатым, свои войска башкорезов иметь! А и правда!
И, разъяряясь и разоряясь всё сильнее, стал стучать по столу здоровой рукой, крича, что какие, к сатане, козаки христиане – это туркские и хазарские недобитки, беглая от польских и литовских князей шваль, дрянь и сволочь, выкрещенцы без чести и совести, хуже янычар, перекати-поле! Даже имя себе взяли от татарского «козмак», что значит «батрак» или «бродяга»!