– Вот с тех пор и держу, голова раскалывается, нет сил терпеть… – Подвёл черту: – Ну, дело прошлое… Скажи-ка, Ортвин, твоя голубиная почта на ходу? Голуби не передохли, пока ты с ногой валандался?
Шлосер почесал в затылке:
– Пока валандаль – тр-ри птица ум-мер… Но есть! Нох гибтс![202]
Биркин спросил, что за почта: голубей он в слободе видел, но почта?..
Да, здесь, на крыше тиргартена, есть голубятня, где живут птицы-почтари для срочной связи с Москвой. Они научены летать в московский предместный посад Болвановку, где немцев главная сидка, а там Майер, знакомец Шлосера, их принимает, письма с лапок снимает, кормит и обратно пускает, иногда с ответом, а сам письма, кому сверху написано, спешно относит и строго в руки отдаёт.
Голуби в нужное время очень помогали, особо при опришне, когда приказы на аресты из Александровки волной шли, а восемьдесят вёрст до Москвы – не близкий свет каждый раз вершника гонять! Тогда ещё почтовая связная цепь не была налажена, как ныне снуют гонцы на перекладных во все концы, лошадей в ямах меняя, обязанные под страхом кары и кнута в день не менее семидесяти вёрст проделывать, а если на спешной грамоте или депеше шлёпнуто: «По особой надобности», «Секретное дело» или «Спеши ради жизни» – то тогда гонцам открыты все дороги, а в ямах не только лошадей дают, но и отменно кормят-поят и спать укладывают. Однако какой лошади угнаться за птицей? Вот юрод Стёпка давно пророчит, что скоро воры по воздусям, как птицы, сообщаться будут. Возможно ли?
Следя за руками Шлосера, объяснявшего Биркину, каким макаром голуби возвращаются, вдруг с какой-то острой тоской подумал, что никогда не узнает и не увидит того, что будет через одну, две, три сотни лет: «Неужто прав Стёпка-юрод и люди через воздух сношаться будут? Как духи, с одного царства в другое перелетать? И письма как-нибудь по воздуху посылать, и подарки? Или в землю закапываться? Под воду уходить, по дну морскому шариться, чтобы неведомые царства познавать, рыб и всякую невидаль извлекать, а если что – и под свою длань морские донные несметные просторы забрать! Ведь иуда Бомелий говорил, что под морским дном залежи всякого добра, в том числе и золота, и серебра, и алмазов, так чего глазами хлопать? Посему и Таврида нужна!»
Спросил об этом у Шлосера.
Тот ответил, что люди обязательно научатся и быстро ездить, и в землю уходить, и под водой плавать. Вот насчёт летания не уверен – как от земли оторваться? Птица на что уж легка – а и то порой с трудом при ветре или дожде взлетает, а человек? Да с поклажей? Да на чём? Что легче воздуха? Ничего!
А Биркин вдруг заявил, что, может, и ныне кое-кто летать умеет, чем удивил:
– Кто же это? Откуда ты такое взял, с бодуна, что ли?
Не с бодуна, а взял оттуда, что слышал: шпанцы в Америке на такие огромные пирамиды в таких неприступных местах наткнулись, что их кроме как с воздуха никак не построить! А шпанцы, вместо того, чтобы те пирамиды осмотреть и изучить, огню и мечу предают их.
– Зело злыми и жестокими оказались сии истовые латиняне, никто не думал!
– Чего вспомнил вдруг? – вступил без особого интереса.
– А что они недавно в нидерландском Хаарлеме учинили?
– А что учинили?
Биркин сообщил, что испанский король Филипп осудил всех нидерландских протестантов на смерть как еретиков, и шпанцы во главе с герцогом Альбой попёрли на север, дабы люторову ересь, ныне в Нидерландах поголовно принятую, выкорчевать и искоренить. И так буйствовали, что козакам и китайцам ещё поучиться! Сказывают, до ста тысяч человек убили!..
Всплеснул руками:
– А говорят – учёный народ, земли открывает, науки двигает! Сто тысяч! Это надо же умудриться!.. А меня человекоядом ругают! Да я дитё малое перед фрягами! Ежели всех казнённых за мою власть собрать – куда пожиже будет, вон, в синодике все обозначены! И десятой доли того не наберётся! А шпанцы – да, знаю, мастера по убою! Кто мавров перебил? Кто первый в Европии жидов гнобить начал? Кто марранов-выкрестов изгнал и пожёг? Кто инквизицию запалил? Всё шпанцы! Вот тебе и фряги – куда хуже нас, а туда же, уму-разуму учить!.. Есть ещё дела, Родя? Нет? Так сам знай и всем по Приказам передай: я этих кляуз, жалоб и сутяжек – кто кому пинок дал, чью мать потаскухой обозвали – больше принимать не буду! Пусть Судный, Разбойная изба или вот Семион этим озабочиваются, а меня хватит всякой мелкой дрянной дребеденью кормить! Скоро другими делами займусь, вдали от греха, вот будет у вас прореха… А насчёт фотиевских писулек: изъять – и всё!
– Есть ещё одно, не особо лепое дело, – собирая бумаги, рискнул сказать Биркин и подал донесение о том, что в Валуйках, на границе с ногаями, – холера. Через почтарей стало известно, что до четырёх дюжин умерло, а тамошний князь Семейка Бутримов даже не известил об этом Москву – утаил, скрыл, хотя есть приказ о каждом поветрии тот же миг извещать и меры принимать.
Зло спросил:
– Остановили холеру?
Биркин не соврал:
– Неизвестно. То, что князь дома́ с умершими, больными и здоровыми скопом пожёг, – узнано доподлинно, а вот как дальше с заразой – неясно. Бутримов же больных может прятать, не показывать? Или просто убивать! Или даже живыми хоронить, с глаз долой, как это в Вятке умудрились делать, волхвам поверив, будто если ещё живых холерных в землю закапывать, то они якобы болезнь с собой унесут.
– Вот пёс негодный! Ортвин, чернило, писать!
Биркин подал чистый лист, Шлосер выставил на верстак замысловатую черниленку в серебряном окладе, перо в наконечнике, удобном для пальцев.
Скинул шубу, засучил рукав на здоровой руке и принялся сам за письмо, но скоро передвинул лист Биркину:
– Пиши, у меня кости болят.
Закрыв глаза, искал слова, стараясь доходчивее зацепить Семейку Бутримова, дальнего сродича по отцу:
– Гусьи лапки открывай, мои слова идут. «А ты, князь Семейка, почему нам о поветрии не пишешь?! Ведь послан ты в Валуйки беречь сей край, для нашего дела послан, что забываешь и больше бражничаешь и пируешь, чем дела делаешь, нам всё известно! И про холерное поветрие молчишь! Как только к тебе наша грамота придёт, так отпиши подлинно и борзо: тиша́ет ли в Валуйках поветрие, кое ты от престола утаил? И сколь давно оно пришло? И сколь людей поумирало? А случись такая злая притча, что поветрие не будет тишать, то больные посады надо крепить засеками и сторожить, как в прежнем нашем указе велено! И поберегись того накрепко, чтобы из поветренных мест в неповетренные ездил кто от тебя или через тебя, кабы из больных мест на здоровые поветрие не навезти…» Перечти!..
Послушал.
– И добавь в конце, чтоб запомнил Семейка: «А ежели по твоему небрежению поветрие на здоровые места переметнётся, то быть тебе от нас живьём, с чадами, домочадцами и слугами, сожжённым в прах и чад, как ты невинных людей пожёг, о коем безобразии нам до поры до времени будет известно, а потом на себя пеняй!» Написал? Это ему, собаке, будет понятнее всего! Отослать!
– Исполню, – Биркин сунул лист в футляр.
Протянул руки:
– Встать помогите! Сил нет!
Биркин молча помог застегнуть шубу, Шлосер подал посох.
Когда вышли от немца, уже начинало темнеть.
Недалеко от дворца Биркину было сказано:
– Родя, иди к гостям, попотчуй Строгонова как следует, разговори, узнай, что у них там деется, особо про нафту эту. И про то, сколько козаков они ещё нанять думают. И каков их совместный доход за год. Всё вызнай. А я как-нибудь сам до кельи дотащусь… Строгонову вели гостить до Михаила-архангела – недолго осталось.
– Как прикажешь, государь! – поклонился в царскую спину Биркин, провожая взглядом одинокого старца, слепо шарящего посохом впереди себя. Стало вдруг жутковато от мысли, что в голове у этого человека полмира трепещется. Под этим заячьим треухом – судьбы народов, свернувшись, ждут своей участи, чтобы в нужный государю миг раскрутиться и совершить то, что будет велено этими устами. Недаром Федька Басман кричал на плахе царю: «Далеко от тебя – мороз, а рядом с тобой – огонь!» Да, каждый может запросто сгореть, причём от чего угодно – от дырок на рубашонках, от вылетевшего слова, от не туда попавшего взгляда, от пращура-татарина, просто от подозрений, сомнений, сплетен… И пусть они не всегда расследуемы до конца, но всегда наказуемы на всю катушку, иногда и просто наперёд, на всякий случай! Ох, страшно!..
Прошка и Ониська, с трудом дождавшись тишины из царёвой кельи, поспешили в печатню, где предстояло кое-что жгучее. По пути пересмеивались, ужимками показывая, в какую глупую передрягу попали они с Шишом.
– Хорошо, что Шиш не прибил тебя до смерти! – тыкал Прошка в бок Ониську. – Хотя ты так резво плесканул, что он и ойкнуть не успел! Умора! Надо же – никоциана! Чего не придумают фряги! – на что Ониська смущённо лыбился: он же не виноват, что всё так борзо произошло – хотел как лучше…
А произошло то, что Ониська, спустившись в подвал за брусничной водицей, увидел там Шиша, и от него шёл дым! Решив, что на Шише горит одежда, Ониська схватил бочонок и окатил Шиша морсом с головы до ног. На шум прибежал Прошка. Кое-как переодели Шиша, успокоили хлебным вином и говяжьим студнем. И услышали от него странную историю.
Будучи в городе Антверпене, Шиш в одной из харчевен приметил, что фряги набивают сохлую тёртую траву в чашечки на бамбуковых трубках, поджигают её, дым по трубке в себя затягивают, а после выпускают восвояси, «аки Змеи-Горынычи». Шишу дали попробовать, предупредив, что это – трава-никоциана из Америки, привез её в Европию посол Никоциан де Вильмен, и сия трава зело полезна – от неё прочищается горло, пазуха, плючи, лбина, светлеет в голове, сладость течёт по тулову, посему её при дворах теперь все курят, жуют или нюхают, хотя епископы запрещают: негоже-де христианам дымы изо ртов пускать – сие сатане больше пристало! Шиш купил две вязки этой травы, но не рискнул показывать государю, стал сам потихоньку покуривать. Отсыпал и слугам, чтобы те не довели его проделки до царёвых ушей. И даже помог сделать трубку из железной чашки и полой кости, вываренной досуха на кухне у Силантия.