Махнул рукой:
– Оставь! Оставь! Знаю! Кто делал – того Бог накажет, и сильно! Бог всё видит! Зачем мне твоя родня? Ты – моя родня, а Бог всем судья! Как Он решит, так и будет – а я при чём? Он Решатель!
Анюша утёрлась ладонью в рукавице:
– Я – твоя жена. Что велишь – то делаю, но ни на мне, ни на родне моей грехов против тебя нет!..
Пропустил это мимо ушей:
– А там, у Сукина в монастыре, дом в два жилья готов! Хороший, тёплый! Одно жильё – вам, другое – мне. Много ли надо? Вместе будем жить. Пока Сукин за вами присмотрит, он там как шах вавилонский живёт, иноками и служками окружён. Ни в чём нужды знать не будете! Тут вот на первый мах… – вытащил увесистую сакму с монетами и заботливо уложил между Анюшей и дочерью. – А я тут разберусь кой с чем, а потом сразу – к вам… Постучусь ночью. Вы, спросонья испугавшись, спросите: «Кто там?» – а я отвечу: «Инок Иона челом бьёт! Из чрева бренного мира вырван и в лоно семейного рая просится». Пустите?.. Чего вам тут без меня делать? Загрызут ведь! А я решил от мира уйти, все мои предки в иноки шли – а я что, хуже?.. И я туда же… Вы первые, а я за вами, тут как тут… Инок Иона из чрева тритона… питона… хитона… Ну, долгие проводы – лишние слёзы. Езжайте! – сделал знак Биркину (тот уселся напротив царицы). – С Богом! Пошёл! – крикнул после холодного поцелуя жены.
Сани тронулись.
Провожал их взглядом. Жевал губами, шептал, крестился. Наконец, словно сбросив с себя что-то тяжёлое, избавившись от чего-то давящего, гнётного, по-детски глубоко и прерывисто вздохнул:
– Ну, и это сделано… Чему быть, того не миновать. Бог так хочет, а нам – исполнять… Шиш, митрополиты, протоиереи и прочие оповещены на завтра?
– А как же! – бодро вскинулся Шиш. Ему было поручено созвать через владыку Никодима главных церковных пастырей, но для чего – не сказано, а сам владыка на вопрос Шиша, для чего Собор сгоняется, обречённо пожал плечами: «Да уж для чего-нибудь… весёленького… Не дай Бог, чтобы опять!..» – но осёкся под Шишовым взглядом.
Вдруг краем глаза заметил у ворот затор: головные сани с царицей выехали из крепости, а вторым что-то мешает, застряли, давая проезд встречным чужим саням.
– Кто это прёт как оглобля? – прищурился, почувствовав едкий и колкий толчок страха: не сговор ли тут? не хотят ли Анюшу воротить и на престол водрузить, его прибив? Подозрительно исподволь скосился на Шиша.
Но тот вглядывался в сутолоку у ворот:
– Это баскак Буга пожаловал… И Саид-хан с ним… И двушка татар охраны.
Ну, отлегло от сердца!..
– Ахмет-хана, посла, нет ли с ними? – «Пора бы ему за обещанный рубин Кудеярово логово указать!»
– Нету. Буга и Саидка токмо.
– Данила Принс где?
Шиш приосанился:
– Я его в башенке посадил с Досифеем, монахом, что от Сукина прибыл.
Это хорошо: все, кто вызван для закладки школы толмачей, прибыли.
– Ну, всех в башенку отправляй. А я приду туда сам. Не ходи за мной.
Шиш рявкнул:
– Слушаюсь! – и, видя, что царь направляется к домику Бомелия, решил, что тот хочет самолично покопаться в скарбе колдуна.
Но царь, пройдя мимо Бомелиева логова, свернул к женской половине. Надо поглядеть, что там творится: что царица взяла с собой, что оставила… Не хотел являться при сборах, но глаз хозяйский нужен везде, а тем более в месте, где, возможно, скоро поселится ещё какая-нибудь особа – не век же одному куковать?.. Как человеку без семьи лямку жизни тянуть? Да и не обязательно жениться!.. Сабурову вернуть, тут, под боком, поселить, а сына Ивана на Москву к брату Феодору отправить – авось не задушит… Или Василиса, жена Федьки Мелентьева… Хороша!.. Ягодка!.. И пушок на ланитах, и перси встопорщены… Ей бы не конюшего, а князевой женой быть!..
Шёл, ощущая радость избавления – и от обрыдлой жены, и от укоризненных глаз дочери, и от срамной язвы, что покоя не давала.
Вот низкие двери. Склонившись и всё равно чуть не потеряв с головы шапку, поднырнул под притолоку. Из прихожей – три двери, из-за одной слышны голоса: оставшиеся девки заняты шитьём.
Стараясь не стучать посохом, неслышно поднявшись по трём ступенькам, ткнул дверь в большую горницу, где обычно сидела царица с приживалками, а теперь полутьма и кавардак.
Что за пятно возле платяной огородки, куда выносили больную дочь?
А, это комнатная девка, тоже Еленка, но совсем юная – и молоко на губках не обсохло. Её к царице пристроила княгиня Марья Борисовна, ещё приходила к нему за разрешением, что и получила – лишняя красавка не помешает.
Еленка перекладывала бельё с лавки в платяной короб. Увидев царя, замерла, опустила руки, не зная, что делать и куда смотреть.
– Государь…
– Работай, милая… – Отложил посох на лавку, привлёк к себе девку, поцеловал, ощутив через щетину свежесть её лица; она дёрнулась. – Не бойся, ласка… краса… Что ты тут?.. Одна?.. Не страшно?..
– Я… Тут… Вещи велено по коробам разложить…
– Ну и складывай, не помешаю… Помогу…
Еленка покорно повернулась к лавке, начала ворошить бельё. Видел её ходящие лопатки, узкую спинку и округлый, как у овечки, задок.
Расстегнул шубу, будто случайно притёрся к Еленкиному заду и, уже не сдерживаясь, начал шарить восстающим елданом по упругим ягодичкам, а руками – по пугливым грудям.
Лопатки замерли, задок окаменел. Девка, не смея обернуться, вся натянулась.
Не поворачивая её, властно ухватив снизу юбки, рывком поднял их все вместе, больной рукой умудрился задрать свой опашень, захватить его подбородком, опростать елдан и всадить наугад куда-то меж лядвей.
Девка ойкнула в голос, сломалась в спине.
Перехватил за крепкую ногу:
– Ноги… Ноженьки… Колени… Коленочки на лавку ставь… Милая…
Она, не оборачиваясь и дрожа, установилась коленями на лавке. Ему стало удобнее, и, радуясь её призывному телу, он толчками протиснул елдан в горячечную щель, начал мерно двигать и шевелить в тесном лазе, приговаривая:
– У тебя – зуд, у меня – уд… У тебя – ямка, у меня – лямка… Твой замочек – огонь… Мой ключ, ухти, крепок…
Посох с грохотом слетел на пол. Еленка дёрнулась, голос её стал позванивать, а жаркая ямка – сжиматься.
Прошептав: «Чуешь огниву?» – и, услышав трепетное «Да, да, да!», – успел привычным рывком вырвать елдан (наследники от девок не нужны) и пересунуть в Еленкину ладонь. А уж всеохватные пальчики заставили семя брызнуть в полную силу – аж до стены долетело!
Враз обессилев, с хрипом осел на пол, повалился на спину, навзничь.
Девка, соскочив с лавки, не оправляя юбок, бросилась из горницы: дробные перестуки по лесенке, хлопок двери, тишина.
Отдышавшись, прислушиваясь (всюду тихо), кое-как поднялся на ноги, спустил опашень, взял с пола скинутую шубу, подцепил посохом шапку и осторожно покрался наружу, забыв, зачем приходил.
Воодушевлён оказией (он ещё в силах заставить девок охать, елдан чист и покорен!), поспешил в келью, где, выгнав слуг, влез в постели – отдохнуть.
После сна, выпив свежей урды, приказал стрельцам нести себя в башенку, где ждали толмачи для разговора о школе.
Это важно. Надо эту затею на ноги ставить… И детей не только на толмачей учить, но и своему языку, московской речи обучать. О, наш язык – крепкий, степенный, кряжистый, отцовский, но любопытный к новому: всё нужное из других наречий себе берёт без спросу! Лапу наложит – и на свой лад гнёт, выгибает слова, как ему любо и удобно! Вот Шлосер говорит «теллер», а я – тареля! Он говорит «штуль», а мне подручнее – стул! Фряги «Ром» говорят, а меня Сукин учил «Рим» говорить – оттого, дескать, и римляне, а не ромляне… А поди-ка разбери, кто прав!.. Как хочу, так и ворочу!.. Кто мне указ?.. Слово – воробей, вылетело – не поймаешь, в клетку не впихнёшь!..
Его так и внесли в кресле. Поставили.
Огляделся. Хорошо. Все тут. Учёный малый Данила Принс, книжник Досифей, купец Саид-хан, баскак Буга. Раздались голоса:
– Будь здрав, государь!
– Многие лета, великий князь!
– Живи долго и счастливо!
Потянулись к руке – отмахнулся:
– Не до этого. Садитесь на толковище.
Принс и Досифей пошли за стол, Саид-хан и Буга опустились на пол, на привычные мутаки.
Неодобрительно подумал: «Уже тут разделились по вере – дальше что будет?»
Было натоплено, и от людей начал струиться во́нький душок, заставляя недовольно поводить чуткими точёными ноздрями («Носе у тебя велике, наше носе!» – говорила ему в детстве бака Ака, гладя горбинку его носа, а он недоумевал – чей это «наше»? – но позже понял: всё, что в нём есть хорошего, бака Ака относила к сербской крови, а всё плохое – от других кровей).
Принс и Досифей знали, зачем вызваны. Саид-хан и Буга не понимали, в чём дело, и с тревожной опаской поглядывали кругом, не в силах сообразить, зачем вызваны, что надо от них царю, что за люди эти два непохожих друг на друга кафира: один – молодой, цветущий, розовощёкий парень, другой – сморщенный, жёлтый, худой монах?
Начал так, оглаживая рукоять посоха из круглого камня:
– Божьей волей, и желанием, и властью, и силой стал свет и создались небеса! И сотворил Бог человека, мужа и жену, поселил в раю эдемском, но они предались сатане, и Бог изгнал их из рая нищи, голы и босы, и осудил их на смерть и болезни, и обрёк на ежедневный труд, и отлучил от лица Своего, и наслал на них моры, заразы и великий потоп, оставив в живых одного – праведника Ноя…
Замолк, переждал, пожевал губами, почесал бороду, усмехнулся:
– Думаете, у праведника и дети праведны? Нет!.. Куда там!.. Потомство оказалось наглым и грубым, люди забыли потоп, потеряли совесть, распоясались и, по вражьему прельщению, принялись строить великий столп, говоря: «Если снова захочет Бог навести потоп и покарать нас, то мы, взойдя на столп, вступим в борьбу с Ним!» И создали столп выше облаков. И башня та была в десять пирамид египетских. И так хорошо строили её, что каждый день прибавлялось одно жильё…
– Бабилон? Башня? – переспросил Принс.