Говорят, такое же несчастье приключилось с прадедом, великим князем Василием: жарким летом после дождя клубок огня влетел в окно московского дворца, покружил по покоям и лопнул перед лицом прадеда, ослепив и вогнав в вечную тьму. Его потом так и звали – Василий Тёмный, хотя иные клеветуны шептали, что сказку про молнию выдумали московские князья, чтоб не позориться, а на самом деле прадед Василий был тайно схвачен боярами Дмитрием Шемякой и Иваном Можайским, ослеплён со словами: «Хватит тебе, собака, татар любить и давать им наши города на кормление! Хватит нашим золотом осыпать неверных, а свой народ изнурять податями!» – и отправлен в ссылку в Углич, откуда прадед, даже слепой, сумел вернуть себе престол и правил ещё двадцать лет.
– Спасибо Тебе, Господи, за жалость, советы, наставы! Буду тих, послушен, смирен, только не дай ослепнуть, ослабеть, обезножеть, болезни поддаться – как жалкому калеке державой ворочать? – бормотал, вновь утопая в нежной мякоти небытия.
Но буравчатый червячок пока неуловимой мысли принялся вслепую рыться в размякшем заспанном мозгу – ползал и юлил, пока не вылупился полностью: во сне видел, как сын, царевич Иван, тонул в чёрной луже, крича оттуда: «Тятя, меня забыл! Помоги! Тону!»… В чём он тонет?.. Негоже наследнику престола ни в чём тонуть!..
Тут вспомнил про ключ, что сын Иван заказал Шлосеру сделать по образцу. От чего тот ключ? Не от моих ли секретных сундуков? Куда хотел Иван свой нос сунуть? Не подкупили ли его бояре? Нет, не деньгами – денег у него куры не клюют, а ласковым словом, льстивыми подъездами, хитрыми подходами: ты-де, Иван-царевич, молод, когда тебе царствовать, как не теперь, а старого пентюха, папашу своего кровавого, отрави – и готово! Всем куда легче жить станет, а тебе – в первую голову. Ты самый что ни на есть законный наследник, а мы верой и правдой служить будем. Заживём отлично, без страха, виселиц, войн и пожаров, что твой папаня устраивал по зверству своему… Вот что проклятые бояре в молодые глупые уши Ивану льют! Уж известно! Не одни нечестивые языки за это отрублены были, не одни уста замкнуты навеки!
И Стефан Баторий, ещё не король, а уже сутяга, туда же целит в своих листовках: у вас-де в Московии на престоле сидит никудышный тиран-правитель, И́ван Гро́жни, – так не пора ли убрать этого зверя рогатого и посадить на трон его венценосного сына, молодого мудрого царевича Ивана? И даже, говорят, Баторий личные письма с такими же выкрутасами, экивоками и предложениями прямолично Ивану посылал, хотя Иван отнекивался – «в глаза не видел!» – а обыски в его палатах ничего не выявили.
Что ж, на Бога надейся, а порох держи сухим!.. Недавно написано духовное завещание с наставлениями младшему сыну Феодору: «А ты, сын мой Феодор, сына моего Ивана, своего брата старшего, слушай во всём и держи его в моё место, и государства его под ним не подыскивай. А учнёшь ты, сын мой Феодор, под сыном Иваном государство его подыскивать, или с кем-нибудь, тайно или явно, ссылаться на его лихо, или учнёшь на него кого чужого поднимать и науськивать, или с кем вместе на него зариться, ино по евангельскому слову: аще кто не чтит отца, матерь и брата своих, смертью да умрёт!»
А вот теперь думается, не будет ли Феодор лучший правитель, чем Иван? Может, наставления надо писать не младшему, а старшему, чтоб младшего слушался?.. Да нет, придушит его Иван, когда я умру! Убьёт, как Каин Авеля! Не остановится! Не даст править, отнимет корону!
«Зачем он у Шлосера ключ делал?.. Да не он ли те дыры в рубашонках своей сестры Евдоксии пробуравил, чтобы её погубить, на трон дорогу полностью очистить?» – внезапно взбрело на ум. О! Это очень возможно!.. А после сестры и брата придёт и мой черёд быть от Ивана убитым… Это надо сей же час уяснить!..
– Эй, кто там? Ночь? – крикнул в тёмную дверь.
– Полночь, государь, – ответил голос Биркина, будто ждавший этого вопроса.
– Урды подай! Одёжу! Сам одевайся, надо к царевичу сходить.
– Слушаю. Что-нибудь срочное случилось?
– Кошка с мышкой обручилась. Шубу тёплую подай. Строгоновскую, новую.
Свет из щели упал на лари и сундуки. Подумав, что не следует никому смотреть пока на это добро, приказал:
– Жди у крыльца, я сам!
Царевич Иван с молодой женой был поселён в пристройке к женской половине, через стенку с царицей и её девками. Часто жаловался в подпитии – меня, мол, батюшка к бабам приписал! – ему было отвечено в шутку: «Тебе же так ближе к девкам в харем бегать!» Но Иван ни своей новорядной мачехи, ни её девок терпеть не мог, а после того как отец отослал в монастырь его первую жену, Евдокию Сабурову, крепко замкнулся в себе, стал пить и с отвращением, словно с зажмуренными глазами, женился на молодой Параскеве Петровой-Соловой, коя была ему навязана отцом за родовитость и скромный нрав (а более – за гибкий стан и красивые кошачьи глаза). Род её шёл от татарского мурзы Батура, выезжея из Большой Орды к великому князю Фёдору Ольговичу. В Москве Батур стал Патуром, а затем и Петром Мехметовичем.
Раньше отец брал царевича Ивана с собой повсюду, чтобы юноша привыкал, себя умел бы держать на людях, учился на людей смотреть, всё разом охватывать, главное отличать, а мелочи запоминать – в них самые закавыки кроются! Но сын в Думе, на соборах, при послах трудить мозг не хотел: скучал, дремал, клевал носом или сидел с пустой мордой, а за пределами стен занимался разной мелкой ерундой вроде куражного побоя слуг, стрельбы из лука по пленным татарам или налётов на бабские бани, по-настоящему же оживал, бурлил и будоражился только на казнях, хотя был уже двадцати одного года от роду, мог бы и за ум взяться.
Но нет в нём государьской крупости! Ни читарь, ни мытарь, а так, серединка на половинку, хотя мать, покойная жена Анастасия, души в нём не чаяла… Но отцу всегда сын виднее, чем матери, чьё чрево с дитём навечно сковано, а глаза слепой любовью зашорены и запорошены, отчего матерь в самом гадком и подлом заморыше прекрасного лебедя видит, особливо если все вокруг похвальбы ему расточают и лестью исходят…
И не понимает ослеплённая мать, что эти корыстные ласкатели лишь подлизываются, ханжествуют, лицемерят, овечьи шкуры обманно показывая, а с исподу – волки! Ждут сподручного мига, чтобы в спину вцепиться, заморыша задушить! Ему ли, сироте, этого не знать?.. С восьми лет, как пёс бездомный, один, гол и бос, скитаюсь и сную, одним лишь Господом ведомый… При матушке Елене все ещё кое-как лебезили и крякали: «Ах, какой сынок у царицы! Красавец! Богатырь! Царевич!» – а после смерти шпыняли и досаждали издёвкой и смехом: «Эй, малый, поди сюда! Неказист и туп же ты, весь в своего тятюню Василия – тот такой же пустозвон был, про блуду-матерь уже не говорим!»…
Подобные мысли о сыновьях приходили часто, вгоняли в грусть. Как такую махину-державу оставлять на царевича Ивана, мало в делах смыслящего? Бояре престол обсядут, терзать станут, как падальщики – лошадиный труп (так и его терзали, пока не поднял меч и не показал всем, кто в Кремле хозяин)! На младшего Феодора оставлять?.. Молод, да умом не весьма крепок. Кроме колокольного звона, ничего его не веселит – только бы по монастырям ездить и в колокола звонить… Богомолен чрезмерно. Оттого безволен и медленно раскачлив, подсказкам охотно внимает и всему потворствует, лишь бы его в покое оставили. Безрук и ленив – сам кафтана с гвоздя снять не может. Такой перед войском не поскачет, в бой не поведёт. А без этого – никак! «Надо Феодора с Ириной Годуновой поскорее обженить, чтоб она его выправила, как меня – покойная Анастасия!»
Бросив Биркину: «Посидим, ноги не идут, устал!» – опустился на низкий каменный заборчик возле женской половины.
В руки к Анастасии он попал семнадцатилетним, ей и того менее. А вот, поди же, мудра была зрелым умом! И многому его в жизни научила, и о бабской голове понятие дала. Даже в шутку объяснила, почему бабы любят, когда на них мужики орут: у баб-де от ора матка пухнет и трепещет, особливо от баса, и чем басовливее базлать – тем сильнее баба в похоть впадает, своему естеству не в силах противиться, посему-де бабы время от времени в дому шум и гам устраивают, это им как маслом по сердцу, как дождь после грома – пролился и притих.
Или объясняла, кто как мыслит: у мужика-де в черепушке всё по коробам разложено, а у бабы всё вместе в клубок свито. Ежели мужику надо – он в голове нужный короб отворяет и мысли там свои неспешно перебирает, а у бабы всё в огромном клубке, всё со всем соединено, она всё разом охватывает, с разных сторон подбирается, скрытое лучше чует и находит – и посему лучше жизнь понимает! Мужик чуть что – за топор хватается, а баба – за язык! А от языка пользы больше, чем от топора… Жаль, что у сына Ивана такой пособицы не было, а те, кто был, плохие советчицы!
Да, надо быстрее Феодору в жёны Ирину Годунову давать – будет толк! Она девка разумная, на наших коленях росла… Да и брат её Борюня – отнюдь не дурак, помогать им будет… Правила же матушка Елена с помощью друга своего сердечного Овчины Телепнева-Оболенского!..
– Родя, на кого державу оставлять? На Ивана или Феодора?
Биркин, до этого молча колупавший ногтем рукав, отозвался не задумываясь, страстно и убеждённо:
– А ни на кого! Только на себя! Без тебя на Москве и так всё рушится, а совсем без тебя – так вообще… пропадём… – он махнул рукой. – Разве время, государь, об таком думать? Ты полон сил, ещё век проживёшь!
– Век? Какое там! Что я – Мафусаил? Ну да, от вас, лизунов, других ответов разве услышишь!.. Ох, одиночество моё!.. Всё решать одному!.. Помоги подняться, ноги не держат! Не то державу – тело бренное на ноги поднять сил нет! Ох, Господи! Плотью измучен, душой изжаждён, покоя прошу! – поплёлся он к входной двери, щупая посохом снег и опираясь на Биркина.
На половине сына – темно. Дверь заперта. Потрогали – на крючке. Биркин хотел стучать – придержал его руку:
– Стой! Нож давай!
У Биркина ножа не было. Пришлось лезть в сапог за своим.