ти от него скверну, вернуть прежний лик и блик.
Вместе «Изумрудную скрижаль» Гермеса Трисмегиста читали, а это опасное дело!.. Один раз после чтения Бомелий совсем осатанел и заставил его, Ивана, при пряче клада под Вологдой положить в землю на сундуки с золотом живого стрельца и прикрыть его сверху доской с заклинаниями против всяческих искателей и таскателей – так, дескать, клад надёжно будет охранён, а если кто и докопается до стрельца и доски, то клад сразу рухнет в тартарары…
И в небесных делах был сведущ Бомелий – говорил, что звёзды обитаемы людьми с тонкой кожей, отчего эти люди каждый день сгорают под солнцем дотла, а за ночь, к утру, обрастают новой кожей. И в земных делах понимал немало: если где порез или ссадина – тут же плесень с хлеба соскабливал и ею ранку облеплял. Когда скисли десять бочонков рейнского вина – подарок ганзейских купцов, – посоветовал вскипятить скисшее вино с камедью, ладаном и гвоздикой, пенку снимать деревянной ложкой, а потом выставить на мороз, что сразу вернуло вину питейный вкус.
Вдруг в мыслях случился перекос: во сне был грозный знак, преграда на пути – дохлый кроль!.. И архангел Михаил приказал: «Убей, выбрось кроля, не то плохо будет тебе и державе!»
Это надо сделать не во сне, а наяву! Пусть кроль унесёт с собой болезнь и язву! И сделать это немедля! И самому! Да, сей же час, не откладывая, чтобы встретить праздник безгрешным, как лань Господня!
Откинув перину, спустил ноги в чёботы. Колени щёлкнули громко и ясно, как Малютин кнут на плахе. Но слуг звать нельзя, самому обойтись надо! «Мне приказано! Я обязан исполнить!»
Вылез из постелей, взял посох, стал подслеповато шарить по углам. Нашёл кроля у стены, под иконой Богоматери: Кругляш, неимоверно распухнув, лежал на боку, подёргивая лапами и ушами.
Потыкал в него посохом, пару раз ткнул ногой – кроль издал тяжкий человечий стон. Как тащить кроля? И куда? И что делать?
Натянул шерстяные ноговицы, тёплую рясу с подволокой, овечью безрукавку, выбрал длиннополый тулуп, прихватил засапожный нож. Сорвал с гвоздя рубаху, расстелил её и с трудом, за уши и лапы, перетащил бездвижного, но тёплого зверька на ткань. Завязал углы в узел, как учили в детстве вороватые татарчата на базаре («если что украл, а класть некуда – в рубаху вяжи!»).
Выглянул из окна – туман покрывает двор. Крепостных стен не разглядеть, даже Распятская церковь плохоразличима в серых сумерках. Колокола пока молчат. Рано. Темень и морозец. Бака Ака, уходя в такой день на Хиландарское подворье справлять со своими сербами Аранхеловдан, говорила: если в день Михаила-архангела с утра туман – то быть ростепели, а если иней – то жди холодной зимы: «Буди снежна зима и санны путь прочен!»
Взвалил куль с кролём на спину и ушёл по чёрной лестнице во двор, где обиходом добрался до старого колодца, куда кидали овцу. Кроль давил так, словно за спиной не заяц, а целый баран висит.
По дороге вспомнилось, как десять лет назад, ровно в день архистратига Михаила, Федька Басманов по царёвой подлой указке избил в церкви митрополита Филиппа, напялил на него рваньё, пинками выгнал на мороз, запихнул в дровни с ослами и отправил в Богоявленский монастырь. «Не за то ли паскудное деяние несу ношу сию?»
Колодец был покрыт трухлявыми досками.
Шлёпнул куль на доски, развязал узел. Кругляш лежал на боку, приоткрыв розовые глаза и шевеля носиком, словно молясь.
А какую молитву читать? Здравницу за своё здоровье? Благодарение за избавление? И кому? Архангелу? Господу?
Начал бормотать наобум:
– Владыко Вседержитель, наказуя, не умерщвляй, посети милостью раба Твоего Ивана, прости ему всякое согрешение, вольное и невольное! Ниспошли силу Твою с небес, прикоснись к телесам, угаси огневицу, укроти всякую немощь таящуюся! Воздвигни раба Твоего Ивана от одра болезни целым и совершенным!
Потом перевернул кроля на спину. Раздвинул лапки, нащупал сердце. Вытащил из сапога нож и застыл в столбняке.
Рука не поднималась на зверька-спасителя. Как он был весел, когда Шиш привёз его! Пушист, игрив, мягок, горяч на ощуп, с мелкими зубками и шершавым язычком! А ныне? Полумёртв, чревлив, распух, от меня болезнь переняв. Меня спас, а себя уморил по чьему-то неведомому приказу…
А зарок на кровь? Кровь кроля – не кровь?..
«Ох, Господи, научи, что делать?» – дёрнулся в порыве.
От толчка гнилые доски разошлись, кроль вместе с рубахой полетел в колодец, однако когтем зацепился за тулупный кляпыш и рванул так сильно, что едва не утянул за собой. Застёжка, к счастью, оторвалась – он успел отпрянуть.
Упал в талый снег и начал отползать прочь, а из колодца уже явно слышались медно-гулкие рыки и внятный ярый хруст костей.
«О Господи, даруй своё угождение, ибо Твоей волей всё спасается! Тебе славу воссылаем, ныне и присно и во веки веков!»
Отползши шагов на пять, собравшись с силами, кое-как, опираясь на посох, встал на колени, потом поднялся на ноги, трещавшие, как сучья в огне, и, не отряхиваясь, не оглядываясь на колодезное жерло, стал в смятении уходить прочь от опасного места, крестясь и страшась даже думать о том, чего избежал.
Недалеко от Распятской церкви разглядел в тумане: кто-то бежит, путаясь в шубе, размахивая руками. Да это Родя Биркин!
– Родя! Ты? Отвёз царицу?
Обычно спокойное лицо Биркина было в гримасе страха:
– Отвёз… Государь, там… там… гробы! Гробы в парадной палате!..
Засмеялся:
– Не бойся. Это мы дознание ведём. Как устроил царицу?
Недоумение Биркина не проходило:
– Царица ничего себе, дочь лежит отдельно, приживальщицы вещи разбирают… Но… гробы?.. Какое дознание, государь?
Успокоил Биркина, ничего не знавшего о Нилушке и ночном грабеже:
– Там, в книжных ларях, воры заключены, опрашивать будем. Потом об этом. Помогай до кельи дойти, одеваться, предстоит кое-что. Собор, поповьё тут?
Биркин подтвердил:
– Да, вместе со мной на санный двор много пожаловало. Митрополитовы сани видел, игумновы…
Кивнул, взбираясь по отлогому месту:
– Вот и хорошо. Я им кое-что важное сообщить намерен… А там… Там был?.. У неё?.. – спохватился.
Да, Биркин успел на возвратном пути заехать в монастырь к Евдокии Сабуровой, передать ей, как было велено, перстень с известием, что место свободно стало, чтобы собиралась, а она – глазами полыхать и пыхать: «Куда? К нему? Я венчана с его сыном Иваном! Что же, мне сразу и за сыном, и за отцом быть? Такого позорища свет не токмо на троне, даже в избе не видывал! И не увидит!» Ежели, мол, любит меня – пусть берёт в жёны, а наложницей в хареме не буду, лучше тут, в четырёх стенах, в келье уморюсь.
С досадой пробормотал:
– Вот дьяволёнок! Недаром говорят, что бабий разум не так велик, чтоб его людям показывать! Самому ехать придётся, силой брать, если слов не понимает, прилука несчастного сердца моего…
Биркин осмелился ввернуть:
– Государь, она права! Ведь венчанная жена царевичу Ивану! Как же это будет?
Отмахнулся:
– А просто! Была венчана, стала развенчана, вот и всё! В монастыре прах первого неудачного замужества отрясла и ко второму готова. Да и у Ивана теперь другая жена, забыл? Параскева Соловая! Её куда, в яму помойную?..
Биркин послушно пробормотал:
– Ну, ежели так, то так… – помогая одолевать последние щербатые ступени крыльца и не рискуя напомнить, что не только Сабурова замужняя жена, но и царь вроде женат, и жена его, царица Анюша, ещё жива, хоть и упечена в монастырь.
В келье началось большое мытьё.
Прошка и Ониська драили спину царя – чистую, без чирьев и нарывов. Голову обрили до блеска, оставив немного волос за ушами, чтоб шапке держаться.
Биркин с Шишом готовили шёлковый кафтан, расшитый камнями опашень, сапоги с позолотой, кушак чёрной тафты, шубу из росомахи. Но крест был выбран самый скромный, деревянный.
Постояв одетый, с крестом в руке, велел снимать с себя всё это богатство и принести самую бедную одёжу. Зная, что перечить нельзя, слуги притащили пару облезлых донельзя сапог и две замызганные рясы на выбор (одна с обгорелым подолом). Повертел накидную рясу, но со хмыканьем отбросил её, взял другую, распашную:
– И портки под низ давай тёплые, не то помёрзну… И фуфаю, ту, что поморы прислали… Вот так-то лучше… И треух заячий, трёпаный… И посох… Да не этот, глупарь! Этот брось, ну его! – прикрикнул, увидев, что Шиш взялся за чёрный посох, в острую рукоять коего был вделан обломок рога единорога; этот посох считался несчастливым: им однажды был сильно избит царевич Иван после доноса прислуги, что царевич-де против царя-отца ночами тайно жжёт свечи пламенем вниз, приговаривая при этом: «Как тлеет эта свеча, пусть так тлеет отец мой, раб Божий Иван Васильевич!» – Вон ту простую клюку тащи сюда!
Когда Шиш подал ему невзрачную палку, он с криком «Насмерть отделаю!» выхватил из неё клинок, чем изрядно напугал всех.
– Ай! Что это? Пощади, государь!
Довольный, дал им пощупать остриё, вложил обратно в клюку:
– Третьяк Скуратов привёз в подарок! У татарского злого мурзы отнял в бою! – добавил напоследок, чтобы поднять масть своего сыскаря (на что Шиш и Биркин переглянулись: откуда в мирное время на Москве злым мурзам взяться? И когда это Третьяк Скуратов в бои с татарами вступал, от дыбы не отходя?).
Явились стрельцы сказать, что митрополиты, архимандриты, настоятели, казначеи и другой важный причт числом до двух сотен собраны по приказу в Троицком соборе.
– Вот и хорошо, что собраны… Вот и загляденье… Так мы их разом накроем, – забормотал, проверяя замки и запоры на ларях и сундуках (запирал всегда всё, куда можно продеть замко́вую дугу). – Это мне сыскари приволокли… Тут, тут! – постучал клюкой по шкатуну с кольчугой. – И ещё привезут, обязательно, а как же… Вот с попами покончим, прихлопнем всех одним махом, потом за Нилушек возьмёмся… Всех одним гребнем причешем! Всех под один бубен плясать заставим!.. Шиш, бери икону со стены, будешь впереди нести… Да не нарядную, а вон ту, Богоматерь-Скорбь, что у Малюты в пыточной висела!