И главное – не трогать московского царя-тирана, а всячески способствовать его животному нраву! Чем дольше сей зверь сидит на троне – тем больше московитов исчезает с лица земли, тем слабее станет Тартария, тем легче будет единым мощным ударом стереть эту варварскую гиль в прах, послать её в пасть ада, где уже обитают разные злые народы, самоё себя сожравшие в неуёмной алчности своей.
Для такого удара надо собрать новый Крестовый поход против Московии и не пожалеть на это средств и солдат – победа будет стоить наших праведных усилий! Если не сделаем сие ныне – то сгинем скопом: зверь воспрянет, разрастётся и поглотит нас, как он поглотил и превратил в кал всё сущее вокруг себя!
Я, король Польский и великий князь Литовский Стефан Баторий, кладу треть казны Речи Посполитой на этот поход и призываю всех разумных и предусмотрительных государей последовать моему примеру, ибо вижу своё призвание в том, чтобы до конца дней бороться с ненавистной народам Московской Тартарией, в чём да и поможет нам великий и всемогущий Господь Бог, аминь!
Писано в Кракове, января… числа 708… года
По мере чтения взбудоражился, сел в постелях:
– Ах ты, гадюка! Совсем разума лишён! Что брешет – сам не знает: то он до конца дней своих со мной тягаться вздумал, то единым махом победить решил, то крестовым походом собрался, словно я сарацин какой! Так уж что-нибудь одно выбирай, вахлак, – всё вместе не вяжется!
Ответные слова стали донимать, просились скорее вычесаться из мозгов, поэтому перелез из постелей в кресло, допил урду, посохом скинул со стола грязные миски и велел Шишу брать черниленку с пером:
– Писать будешь!
Шиш попытался было отговориться: зачем писать, письма же ещё нет, да и будет ли, неизвестно. Погрозил ему:
– Не лепечи! Готов? Рисуй гусьи лапки, кавычь дорогу моим прямым словам! «Призыв великого князя, государя всея Руси Иоанна Васильевича к безродной милости гороховому королю, великому князю похвальбы и дуды, обалдуну краковякскому, а также графу завиральному и пану пердильному Штефанке Баторию. Ваше великое ничтожество! А не заткнуть ли тебе свою собацкую пасть, пока на языке зело жарко не стало? Ты, выползень трансильванский, ещё и не король, и не царь, и никто, даже вашим смеховодным сеймом ещё не избран, а уже в глупых листках мой великий народ хаешь: шавки-то всегда на высокопородных псов брешут, а близко подойти боятся. Вот и ты бойся! На себя оборотись, дурачина, подобно Хаму на отца своего дерзающий! Я и ты – это гора и мышь, слон и червь, орёл и воробьёнок!
Ежели ты, то ли царь, то ли псарь, голь перекатная, воеводишко поганый, меня и мой народ лаять сдуру вздумал, то и я молчать не буду и поражу тебя моим словом, как Господь поразил моавитян в пустыне. А моё слово, учти, – остро, горько, крепко, занозисто! Вопьётся – не вытащить!»
Поскреблись. Стрелец выдвинул в проём двери немого писчика Кафтыря.
Взметнул чётки:
– А! Пустить! Кстати явился! Садись, будешь писать в очередь, а то Шиш умаялся, не успевает с непривычки, ему языком молоть сподручнее, чем умное делать…
Кафтырь, поклонившись, скинул полушубок и поставил на пол плоский сундучок. Не торопясь ушёл к столу, забрал у Шиша бумагу и перо, расправил чёрную бороду и в готовности уставился на царя.
Тот порылся в бороде, почесал затылок, извлекая нужное:
– «Тебе ли о чести говорить, кургузый сквалыга Штефанко, когда твоя Польша, девка вертепская, блудница вертопрахская, своё славянство за тридцать сребреников продала! Под немца легла, язык свой кириллический на нечестивую латиницу сменяла, иудино шипение в речь свою напустила – видно, чтоб сподручнее было папе римскому в ухо неустанно ябедить и наперсничать – шу-шу-шу да ша-ша-ша… Вот вы каковы, бывшие христиане, а ныне хуже сарацинов веру Христову топчущие и в арианскую ересь впавшие! Недаром говорят: ляхи – дьяволу свахи, позорные ряхи, достойные плюхи и плахи».
Видя, что Кафтырь прячет усмешку в бороду, воодушевился:
– Что, молчун, хорошо словесные вирши плету? Ещё лучше могу! Строчи дальше. «А все эти несчастья потому с вами случились, что после смерти короля Сигизмунда Августа Ягеллона ваше тупорылое панове не меня, вашего истинного повелителя, в короли избрало, а недотёпу Генриха Валуа из Париза приволокло и на трон водрузило – как же, паризиана Валуа им подавай! Он, конечно, француз и посему пуст, как головешка, но даже он, дурная голова, взял да и убёг от вас – столь вы отвратны оказались. Прямо ночью, в бабском платье! Так-то от вас истинные короли шарахаются, а такие выскочки, как ты, на этот змеиный трон обманом, подкупом, тихой сапой вползать умудряются! Ты подумай сам – кто ты есть? Отец твой – семиградский дворничий, мать – торговая убиралка…»
– Государь, матерь его – дочь подскарбия[119], зело богатого, да и отец – князь Иштван, знатный воевода… – перебил Шиш, но прикусил язык, услышав возбуждённое:
– Лучше тебя знаю, сиволап! Писать, как говорю! «И мать твоя – торговка, и дядья твои – менялы, и шурья – заимодавцы, а ты, нефирь Штефанка, из столь срамного полужидовского гнезда вылезший, королём взлететь вздумал?! Хорошо ещё кайзером вавилонским или базилевсом египетским не назвался – с выскочек, как ты, и такое станет! Да таких королей, как ты, у меня на любом балчуге три дюжины на копейку дают! За полушку, цельну тушку! Ты с кем равняться вздумал, папский задолизец, лизоблюд, веру продавший, без совести жилец, без памяти мертвец? Ты так ничтожен, что даже чернила мои высыхают от смеха. И где это видано, чтобы жалкие воеводишкины дети на великого царя пасть разевали? Если тебе твои ксёндзы чуток мозгов в черепе оставили, то взвесь: лучше ли тебе со мной дружбу водить – или враждовать? От вражды со мной только обгорелые камни остаются, в погибель завёрнутые и кровью омытые!» Что, устал? – видя, как Кафтырь вздёргивает руку, приостановился и взмахнул чётками в сторону Шиша: – Ты! Продолжай!
Пока Шиш перенимал у Кафтыря бумагу и перо, усиленно чесал чётками череп: мысли в голове колготились, лезли друг на друга, как черви в плошке, их следовало выпустить наружу, чтобы они не разорвали голову. Помолчал, дождался нового прилива кусачих слов, оседлал их волну:
– «Смотри у меня, братоубивец! Я и любить, и наказывать умею отлично! Не доводи до палки, лучше подумай на досуге, что тебе милее: тихо-мирно править Польшей, моей главной провинцией, – или со мной, великим государем, тягаться? Чего тебе надобно: золота или свинца?.. Будешь дружить – одарю, будешь ерепениться – пулю схлопочешь. Не забывай: от любви до ненависти один шаг, один удар кинжалом в сердце. Не доводи до греха, не то подвергну твой край огненной опале, никому не поздоровится! А тебя в клетке на Спасской башне подвешу, народу на потеху, курва твоя мачка…» Стой! «Курва твоя мачка» – вычеркни! Ты прав: его матушка – сносных кровей… Негоже так… – остановил сам себя, отхлебнул увесистый глоток свежей урды, насмешливо бросил Шишу: – Что, уморил тебя, великого писаку? Да, это тебе не ножом в шинке махать или бояр топить! Тут головой трудиться надо. Ты бы как его обругал?
Шиш задумался:
– Ну… Выпороток толстозадный… Пехтюк псовый…
– Нет, слабо… не годится… Пехтюков на Спасской не вешают – им выгребные скудельницы уготованы… Чести много… Вычеркни про курву – и всё. Гусины лапки на мою прямую и крепкую речь открой… Дальше. «…Ты, Штефанка, – дурачок! Святыми книгами сколько ни прикрывайся – тебе до мудрости, как лисе до винограда – не твоего умишка это дело! Что ты, фуфырь, в Апокалипсисе смыслишь? И слова этого святого не бери в рот, не то подавишься! Приезжай в гости – узнаешь, что такое конец света! А сам не придёшь – я к тебе в гости пожалую, на страшный суд, и побью всё кругом, а тебя повешу над твоим обедным столом, и будешь там висеть днями! И будет из тебя струиться трупяной яд, а семья твоя за тем столом трижды в день кушать будет вынуждена, пока из твоего сгнившего брюха на стол требуха не вывалится, дорога ложка к обеду…»
Увидев, что Шиш морщит нос, остановился:
– Что, слишком? Ну вычеркни про требуху и семью! Девлет-Гирей Москву сжёг за то, что я ему в письме грозил всех его чад на вертелах испечь…
Заметил, что Шиш – в полной запарке: лоб маслян от пота, руки дрожат, глаза блуждают по столу. Разрешил:
– Отдохни! – И махнул Кафтырю: – Продолжай! Ты, немтырь, кремень! – Дождавшись, когда писарь заберёт у Шиша бумагу и перо, воодушевлённо крикнул: – Где стоим?.. Вот! Дальше! «Воистину, тому, кто рыбой торгует, вонючий капустняк жрёт и только о пенёнзах думает, трудно понять тех, кто заветам Божьим следовать желает. Думаешь, пустоглавый лях, нужны нам ваши шпильки, серветки, утиралки, заводилки, побрякушки и всякие игрушки, чему вы нас лишить грозитесь? Деды и отцы наши, слава Богу, без них жили – и мы проживём. У нас всего своего вдоволь, но нам, кроме спасения души, ничего не надобно вовсе. Зачем весь мир обрести, а душу свою нетленную потерять? У нас всё внутри бережно сложено и слажено, а у вас всё ваше наружу, на продажу вывалено, как у пьянца, что ялду вытащил, а посцать забыл. Так и ты язык свой поганый наружу вытряхнул, а обратно вставить не озаботился. Ничего, я помогу тебе его назад задвинуть, по самый стомах, так и быть, попадись только мне на поле брани, пся крев змеиный!» Чем этот баран ещё грозит?
– От мира, мол, отрежу, – напомнил Шиш, украдкой допивая царскую урду.
Рассмеялся:
– «И как ты, Штефка-глупышок, хочешь мою державу, Третий Рим, от мира отрезать, когда она сама и есть – главный мир? И сама решает, кого ей к себе под доброе, тёплое материнское крыло брать, а кого и в помойное ведро бросать, как это с тобой, видать, сделать до́лжно, чтобы ты понял, наконец, на кого тебе дерзать, а кому поклоняться и пятки лизать по чину и роду. Дождёшься, сучкоед шипучий: накажу тебя за твои грязные словеса, напущу на тебя хана Кучума из страны Шибир, благо он давно у меня просится вас пограбить, да я по доброте сердечной его орды через Московию не пропускаю, защищая вас, наших братьев, хоть и блудных. А ведь могу и пропустить! От Яика до Полоцка – всё в моих руках! Вот возьму и пропущу! А кто таков хан Кучум – сам знаешь, не мне тебе объяснять…»