– От болезней.
– Болезни разные, брехун! Положи на полку.
Жевал белорыбицу, кидая кусочки кролю (тот подъедал их с усердным урчаньем) и будоражась: Шиш какой-то подозрительный терьяк привёз, от Бомелия мазь «от всех болезней» – что, они его за недоумка считают? От всех болезней! Да как это может быть? Если б в мире такая мазь была, то за ней короли и цари друг за дружкой в очереди стояли, лишь бы заполучить! «Зачем царство, если от язвы умру? Или уморить хотят, заговор плетут? Ты эту мазь втирать будешь – а язвы-то как раз и появятся!» – невесело думал, смотря в трубу, подаренную Биркиным, где по-детски прыгали цветные стёкла, складываясь в круги, цепи, ромбы.
Да, и у него в детстве была сходная трубка… И моток ниток – в самом дремучем лесу дорогу найдёт… И волшебное перо… Бака Ака говорила, что это перо от Жар-птицы, коя живёт в Ирии[127], в золотой клетке, а ночами летает по райскому саду и освещает его собой, словно тысяча огней. И он вставал ночью проверять, светит ли перо. И оно светило, словно светлячок в безлунную ночь! Но сгинуло перо вместе с другими игрульками – затоптано сапогами Ивана Шуйского в дни мятежа. Ничего, отлились кошке мышкины слёзки! Увидел Иван-обрубок потом свои ноги, отдельно от тулбища на плахе лежащие…
Проснувшись к вечеру, хотел сразу послать за Родей Биркиным, сыграть с ним в тавлу, отчёт послушать. Но ещё вчера собирался допросить рынду, а это важнее, чем тавла, хотя в этой игре – как в жизни: дал слабину, одряб душой, утерял веру в себя – и пропало: выскользнет твоя участь из твоих рук, как рыба морская, не опознать и не поймать её потом в глубинах жизни!
Велел Прошке привести из подвала Тимоху Крюкова, на что Прошка поморщился:
– А чего его сюда тащить – он, почитай, без мытья уже месяц по острогам! Наверняка смердит как хряк в хлеву, тебе самому дюже противно будет. Тут не свиной саж, а царский покой! Да и вшей натрясёт. Его лучше там, в подвале… Там и нужное для спроса имеется…
Небольно ткнул Прошку посохом в бок:
– Молчи, балабол! Я в подвал идти не хочу – там лестницы больно круты. И ноги зело болят. Ещё шандарахнусь. А вшей и у тебя, поди, предостаточно. Нет, веди сюда!
Снял с себя часы и бережно упрятал под подушку – на всякий случай. Туда же заодно сунул и трубу-веселуху, чтоб невзначай не разбить, – кто его знает, как допрос повернётся?
Вот приведён в кандалах рында Тимоха Крюков, брошен на пол на колени.
Недовольно нахмурился, повёл носом – прав был Прошка: на вид грязён, воняет зело. Воздуху дайте!
Стрельцы распахнули створки окна и встали за Тимохой, но им было приказано ждать за дверью. Шиш, сунувшийся зайти, тоже был прогнан («Иди, Принсом займись, охрану у ворот проверь, в пекарне одна печь куксится, исправь!»). Не дело, чтобы тайный допрос разные ненужные уши слушали, хотя бы и Шишовы!
Внимательно оглядел съёженного, на коленях юношу – лицо в подтёках синевы и струпьях болячек, ногти отросли и черны, глаза тоскливо-безнадёжно смотрят в пол. Ткнул его посохом в плечо:
– Как же ты, Тимоха, на меня войной решил идти? На своего царя, которого защищать и лелеять должно? Обидеть хотел? Да не одного царя – всю державу! Это надо же удумать – шапку Мономахову спереть! Да знаешь ли ты, что сей венец золотой был прислан самим императором Константином! А вместе с ним – крест животворящего дерева, бармы и сердоликовая чаша, из коей пил ещё римский кесарь Август. А ты хотел сию корону украсть и скупщикам-жидам снести! Вот зол умысел, так зол! Даже лютый враг до такого вряд ли додумается своим вражьим умом, а вы вот… сподобились!
Тимоха мелко затряс разбитым лицом:
– Не было этого, государь! Христом Богом клянусь – не было! Наговор! Гнусная облыжная клевета! – и пригнулся к полу в земном поклоне, отчего цепи зазвенели, а Кругляш заворочался в своём углу, боязливо кося красным глазом в человека на коленях.
Пристукнул посохом:
– Ну да, все вы так говорите: наговор, клевета, оболганье! Эти слова сболтнуть легче лёгкого! А доказать можете? Вот и Афошка Вяземский на дыбе всё кричал: «Наговор, наговор!» – а потом вышло наружу, что это именно он секрет открыл, что я Новгород усмирять собираюсь. А там, в Новгороде, все успели перепрятать добро, а многие заторщики сбежать сумели. А почему он это сделал? Со злобы или с подлости? Нет, от алчности великой. Его жена родом из Новгорода, там богатую родню имела, вот он и скажи жене: упреди, мол, своих родичей, чтобы всё попрятали, – государь войной собирается на вас. «А мне за подсказку – треть добра!» – добавил. А что баба знает – то последняя свинья знает. Так одно лазейное слово всё дело попортить может. Ну и поплатился Афошка за язык!
Тимоха стал мелко дрожать – все видели, как Вяземского на правеже конскими нагайками хлестали, ноги и руки ослопом переломали, а самого в таком виде в Городецкий острог увезли, где бросили засыхать без еды и питья.
– Я тебе верой и правдой служил. Всё поклёп. Если разрешишь – расскажу всё как на духу, а там будь что будет…
– Ну, попробуй, если Бог тебе в твоей лжи уста не замкнёт! – разрешил и прилёг на постели, втащив туда же безропотного кроля.
Тимоха рассказал, как было дело: он с покойным рындой Дружиной, что давеча на кандалах удавился, случайно прознали от одного пьяного слуги, что у его барина, князя Свиньина, зело дорогущая, золотом шитая мурмолка есть, в кою великий алмаз вделан, – подарок его предкам чуть ли не от Жучи-хана. Вот и решили по глупости эту мурмолку выкрасть, а алмаз тебе, государь, подарить.
– Аха-ха… Мне подарить? Для меня старались? Благодарствую! – засмеялся. – Сказали бы мне прямо – я б забрал у Свиньина камень, и дело с концом. Знаю я этот алмаз – не так он и дорог, да ещё кровью наших предков омыт… Чур меня, чур меня! Без вас бы забрал, если б надоба была!
– Хотели подарок сделать.
Невесело качнул головой, снял скуфейку, обтёр ею лоб и оттолкнул кроля, начавшего по-кошачьи урчать и лапами через перину давить на больной елдан.
– Хороши подарки – один рында в цепях, другой – на том свете! А я ведь, Тимоха, твоего отца Иренея хорошо помню – он честно служил, был под Нарвой ранен, ради него ты и был в рынды взят. И деда твоего мой батюшка в Дворянскую книгу внёс. Ты же вон в каких разбойных делах замешан оказался! Дальше что было?
Было то, что рынды со слугой обговаривали это дело в шинке, а там много тихариков – государевых «ушей» из Разбойной избы: трётся меж пьяных, к разговорам прислушиваясь. Вот рынд прямо в шинке и взяли, отволокли к Арапышеву.
– А тот как узнал, что мы твои рынды, так очень обрадовался и нас тот же час в острог упёк…
Покачал головой:
– Обрадовался? А с чего ему радоваться? И как это видно было, что он рад?
Тимоха стал ворочать руками в кандалах:
– Ну, по горнице бегать начал, смеяться, руки потирать… Кричал, какие мы предатели несусветные – в рындах, мол, верные люди должны быть, а не такое подлое ворьё, как мы.
– Ясно… Далее! В глаза смотреть! – приказал, думая: «Похоже на Арапышева: плёвое дело в большую важность раздуть, чтобы выслужиться… Или корысти достичь – вот просил же своего племяша в рынды определить?!»
Тимоха, не сходя с колен, утёр лоб (кандалы утробно звякнули):
– В худший кандей с цепными ворами нас Арапышев кинул. И, там сидючи, мы от воров узнали, что посажены эти воры за ограбление князя Масальского: пока Масальский с чадами и домочадцами по богомольям ездил, для больного сына избавления, воры его дом обнесли дочиста и много добра взяли, кузни всякой, утвари, мехов, монет, а среди прочего – серебряную кончугу, зело дорогую…
– Знатная вещь, видел. Всюду золотые вставы, и наплечники в позолоте, налокотники из серебра. Знаю! Видел! Сам её у него забрать хотел, да забыл, – сказал, гладя кроля и думая, что пока Тимоха всё складно говорит и такие мелочи вспоминает, кои и ему известны, вроде алмаза Свиньина или кольчуги (её Масальский надевал крайне редко, прятал в железный шкап). – Дальше?
А дальше было так: воры сказали, что Арапышев их шайку взял, пыткой выбивал из них узнать, где ворованное, ничего не достиг и на хитрость пустился, предложил ворам: вы-де скажите мне, где краденое добро спрятано, а я вас отпущу и в придачу половину из того добра вам дам…
Удивился:
– Как это – «половину вам дам»? Так и сказал? Это как же понимать? А вторую половину – куда?
Тимоха скорбно пожал плечом:
– А себе взять! Куды ещё? Так и вышло: что пытка не сделала – хитрый язык совершил. Поверили воры и открыли Арапышеву, где добро припрятано. А он всё краденое, целиком, себе забрал, а воров посадил в ещё худший острог, на недвижную цепь, где мы их встретили. Воры были яро злы на Арапышева, что слово не сдержал, и по всем казематам растрезвонили, что Арапышев – подлый дьяк, ему доверять нельзя.
Опешил от такой наглости. Вот оно что! Вместо того чтобы всё найденное в казну сдать – Арапышев себе подгребает! Хорош думный дьяк Разбойной избы, нечего сказать! Но всё-таки переспросил:
– Точно известно, что Арапышев себе всё добро забрал? – и получил ответ:
– Воры говорили, что да, забрал всё подчистую, с коробами и мешками.
Горестно покачал головой. Господи, неужто нет у меня ни одного честного работника? За что такое наказание? Да, наверняка Арапышев всё себе взял. Если бы в казну сдал – было бы известно. А раз неизвестно – то, значит, утаил, себе уволок, не свиньям же скормил золото да серебро? Когда собака сахарную кость найдёт, она не идёт к друзьям и сотоварищам, она идёт в своё логово, чтобы всласть нажраться там одной и ни с кем не делиться! Так и он, пёс поганый!
От волнения стало жарко, спёрло в зобу, сердце застучало, дышать стало трудно, хотя окно было открыто. Спросил:
– Пытали вас в избе? Откуда ссадины?
Тимоха мотнул головой:
– Не успели. А ссадины от свары – мы с этими ворами поцапались… Краюху хлеба не поделили. Арапышев людей голодом морит, на весь острог ведро гнилой капусты с тараканами в день выдаёт! А сцаки и кал днями не выносят, бадьи полны стоят через край – вонища, мухи, черви, площицы…