Мрачно усмехнулся:
– Да, нет в живых Малюты – некому заставить воров языком полы в каземате вылизывать и дерьмо им во рты пихать!.. Ну, дальше что было? Кто Дружине глаз выбил?
Оказалось, это дело рук Арапышева: на допросе тот сказал рындам, что ему доподлинно известно, что они царскую корону Мономахову украсть хотели, на что Дружина ответил, что это ложь, что это он, Арапышев, сам на руку нечист, царёво добро, у граби́л отнятое, себе взял. Арапышев разъярился и палкой ему глаз и выбил… Хотел или так получилось – не знаю, но выбил…
Внутри полыхнуло новым гневом на Арапышева. Государеву рынде глаз выбить – и хоть бы хны, словно это не человек, а гад помойный! А Дружина Петелин – из старых родов, кои ещё при прадеде Василии с татарами бились и нужду с великими князьями делили. Да и сам Дружина был молодец хоть куда: и статью брал, и силой – кто урода в рынды возьмёт? И боец-кулачник, и всадник лепый, да и ума далеко не был лишён…
Вздохнул:
– Ничего, поплатится за самоволие! Хочешь не бояться власти – благое твори, честно служи! Ежели злое творишь – бойся! Власть недаром меч носит, а в наказание злодеям и в защиту доброго. Почему сразу ко мне не пришёл?
Тимоха криво ухмыльнулся:
– А кто пускал? Мы просили, «слово и дело государевы» вопили, в двери бились – а им начхать, батогами грозили, издёвки кричали!
– А много, говоришь, воры у князя Масальского взяли?
Тимоха утвердил кивком и бряцаньем железа: ох, много, говорили! Два полных воза вывезли. И как хитро дело провернули! Узнали, что князь уехать должен. Под видом кровельников, как только Масальский с семьёй отъехал, к нему на подворье явились – дескать, хозяин их нанял чердачную подволоку починить. Слуги-раззявы и пустили, уши развесив. Воры полезли на крышу, принялись там стучать-ходить, а потом во время обеда под предлогом, что у одного из артельщиков вчера сын благополучно родился, вытащили бутыль с бормотухой, куда заранее сонное зелье подмешано было. Ну, слуги без хозяина – что мыши без кошки: похватали кружки, угостились за здравие новорожденца, забурели и повалились в беспробудном сне кто куда. А воры всё спокойно собрали, незаметно через заднее окошко на возы погрузили. И уехали. И след простыл! Слуги очухались – а дом обнесён дочиста! Так бы дело и скрылось, да одного из воров слуги какое-то время спустя случайно на улице опознали и сыскарям сдали. Вот и выявилось всё.
Придирчиво и пытливо оглядывая Тимоху, всё больше был склонен верить ему. Тем более что знал обоих рынд давно, их службу верную помнит.
Скинув на пол недовольно мяукнувшего кроля, сполз с постелей, снял с себя нательный крест и поднёс в вытянутой руке Тимохе:
– Целуй, что правду говоришь! Не боишься? Нет? Так целуй и говори: «Христом Богом Единым и Крепким клянусь, что истинную правду тебе сказал!»
Тимоха, со звоном крестясь и повторив клятву, потянулся к кресту – и не успел коснуться его губами, как что-то чёрное с шумом ворвалось из окна в келью. Тёмный комок стал биться под потолком, шарахаться по стенам. Поднялся воздух, погасли свечи, тёмную келью заполнил шелестящий шорох.
Сжав до боли крест, закричал:
– На помощь! Прошка! Спасите! Хильфе![128] – рухнул на постели, закрыв голову руками и зажмурив глаза – ясно привиделось: смерть влетела по его душу и рыщет по углам, слепая! И сама слепа, и всё кругом слепым сделала, чтобы искать легче было!
Вбежали люди. Увидев разгром, учинённый чёрным комом, что прицепился к иконе Богоматери, принялись криками сгонять летучую мышь, пока Ониська, неловко орудуя шваброй, не сбил её вместе с образом – икона сорвалась и увлекла на пол карту из буйволиной кожи.
Вот летучая мышь растоптана и выброшена, окно закрыто, ушибленный кроль вытащен из-под павшей со стены карты. Начали зажигать новые свечи, вешать образа, спотыкаясь о Тимоху, так и стоявшего на коленях посреди кельи, и зло ругая его на чём свет стоит.
Едва пришёл в себя и всё бормотал:
– Беси налетели! Сглаз! Порча витает! Господи! Грехи велики! Образ, карта рухнули! У, знак недобрый! – Потом мрачно уставился на рынду: – Ну, видал? При твоём целовании креста вся смута случилась! Не верю я тебе! От твоего нечестия всё это! Кожан своим влётом дал знак, что ты врёшь и поклёп на Арапышева наводишь, чтобы себя обелить. И Бог твоей клятве не поверил. Нет, не поверил. Поверь тебе Господь – образа бы не посыпались со стен. Нет, они бы от правды воссияли весельем и улыбкой, а не слезами и скорбью залились во тьме!..
Рында молчал, горестно понимая, что из-за проклятой летяги всё пошло прахом. Бестолково оглядывался, словно ища поддержки неизвестно у кого.
Крестясь, сотворив мысленную молитву и успокаиваясь, решил так:
– Вишь, Тимоха, твоя душа – что это окно: чуть отворил – а беси тут как тут! Будешь сидеть пока в том остроге, где был. Воры ещё там? Вызнай у них тайно и подробно – сколько и какого добра они у князя Масальского взяли, где прятали, что Арапышеву говорили и где ныне кольчуга та великая – жаль, если пропадёт, уже потерь не счесть… И мне всё перескажешь, а далее как Бог решит – он главный судия, не я!
– Слушаюсь, государь, исполню! – с готовностью заверил Тимоха, рад тому, что не волокут сразу в петлю, и добавил скороговоркой: – А Дружина от тоски задушился. Сказал: «Тошно мне, что царь мне не поверит!» – ночью кандалы вкруг шеи как-то обвернул – и каюк, задушился… Мы мурмолку у Свиньина спереть хотели… Мы хотели по-простому… со Свиньина, на коне мимо проскакав, на ходу шапку с башки сорвать – и сгинуть… – (это заставило улыбнуться про себя – так и они в детстве делывали: на коне мимо какого-нибудь тучного прожоры, из шинка бредущего, проскакать, шапку с головы сдёрнуть – ищи потом ветра в поле, а найдёшь – попробуй удержи!).
Осматривая кроля – тот отошёл от страха и мурлыкал у него на коленях, – сказал напоследок:
– Я подумаю. А ты пока езжай в Москву, сиди в остроге, уши развесь, вызнай всё… Арапышеву о нашем сговоре – ни слова, молчок! – Порылся в кошеле под подушкой, вынул пару монет, кинул на пол: – Спрячь, в остроге пригодится, жратвы купить. Стража!
– Здрав будь, государь! – припал Тимоха к полу и суетливо, губами, прихватил монеты, прежде чем был уведён стрельцами.
Заботливо ощупывая спинку Кругляша – вот как будто проплешинка малая от упавшей карты, даже капли крови, это не дело, – бормотал себе под нос:
– Здрав будь… Здрав буду, коли такие, как вы, на большой дороге ночью не встретятся… Те гады с меня тоже скуфейку содрали, не побрезговали! Господи Боже мой, за что такие муки? Ну и туполомы кругом! Шиш хочет конторы обносить, эти – алмазы с шапок срывать! Господи! Кого дал в помощники? Одни остолопы, дураки отпетые! Один Дружина Петелин оказался верным человеком, светлая ему память! Надо о достойном отпевании и погребении распорядиться!
…Уже ночь была, а всё сидел в постелях, оборачивая так и эдак неясные знаки и слухи, что вокруг Арапышева давно бродят.
А ведь и раньше было замечено, что Арапышев любит всегда сам ездить на обыски и только своих людей брать. Это ещё Клоп как-то говорил, да не было услышано – ну, любит и любит, почему бы ему не любить? Это его служба! Он – думный дьяк Разбойной избы, что же ему любить, как не обыски, допросы, дознание, сыск? А тут вот оно что! Ведь на обыске можно взять, что вздумается, – а в опись не вписывать, себе оставлять или своим людям рты разными подачными потачками затыкать… Нет, пора всю избу перетрясти!
Надо у Клопа и Третьяка краем выведать про Арапышева. Но… Клоп… Может он быть с Арапышевым в стачке? А ну как на пару у людей добро отымают и промеж себя делят, как это с прежними дьяками случалось? Дьяков-то, того, изжарили живьём, но казне от этого не легче! Нет, нельзя никому доверять – одни плуты, сутяги, вруны, выгодники кругом!
– Эй, кто там! – Заглянул Шиш. – Пошли за Клопом! Пусть срочно приедет! Толмача Бугу вызови! Ты про Арапышева как думаешь? Способен он на измены?
Шиш с готовностью, словно ждал, отозвался:
– А как же! Конечно! Завсегда! Слишком чистенек да гладенек! А на чистоту и гладость деньги нужны. Вот измена и тут как тут! Да и заносчив больно. Я не ниже его по роду, а он меня Шишом кличет, хотя я его Куземой Кондратьичем величаю. А что не отдал в тиргартен? – словно впервые заметив кроля, удивился Шиш. – Я его для зверинца привёз.
– Куда его в тиргартен! Он там трусить станет. Пусть здесь живёт, целее будет.
Обессилен прошедшим днём, выпил сонной настойки, выгнал Прошку, звавшего мыться, напрочь отказался от гусиного сала с тёртым чесноком, втираемого на ночь в грудную клеть от кашля.
И тихо заснул, не отпуская Кругляша, уютно сопевшего ему в бок.
Уложив царя, Прошка с Ониськой спорили в предкелье, брать ли с собой всю баклагу с брагой или отлить во фляжку. Прошка ворчал, что с рынды натряслось грязи – мети опять покой! От Шиша – всегда только переполох и раскардаш:
– И сам беспокойный балахвост, и другим роздыху не даёт! И на руку нечист… Стащит чего – а царь на нас думать будет, прибьёт, уж бывало… Да чего делать? Не скажешь же ему: «Шиш, не воруй!» Тоже прибьёт… Бери вторую черниленку про запас! И сидор с харчами! Пора!
В печатне, пока раскладывались, Прошка вспоминал, сколько докук вытерплено от Шиша. Вот некое время назад приволок Шиш из Европии что-то непонятное. То ли парсуна[129] на дереве, то ли сатанинская икона, где ярким цветом писано было несусветное – полузвери, полубесы, плутоблудни в разных видах: кто пополам разрезан, кто в кучи сплетён, кто на адских вешалках болтается, кто из отхожих мест руками машет. Живые топоры по плахам скачут. Рогатые мухи на курьих ножках хороводы водят. Горящая саранча бликует на башнях. Птицелапые яйца пляшут. А из кровавой бездны чумазые оборотни лапы тянут, черепа пучеглазые скалятся, хищные угри вьются под дуду. Тут древо сквозь человека проросло, там голые бабы улитками засижены…