сли бы было иначе, если бы общий мир умирал с человеком, то и мира бы не было – он бы умер с Адамом после девятисот лет его земной жизни, что тоже всегда было труднопонимаемо в Святом Писании – Адам был человек, но жил девять сот лет… Как это? И Енох жил восемь сот лет! А Мафусаил – так вообще тысячу! Люди ли они были? Или ангелы? Как может человек жить тысячу лет?
Сколько эти великие старцы жили – нам не прожить… Вот конопатый малец Кузька, Карпов сын, стариком меня назвал. А у стариков дорога до смерти ой как коротка! Не успеешь оглянуться – и уже в тартарары летишь, даже если никто не подталкивает! Жить – что по лестничке взбираться, по годам-ступеням: прошагай десять – площадка. Постой, отдышись, оглянись. И – дальше. Ещё десяток осилил – опять постоять, осмотреться, на щербины и трещины, на мусор прошлого поглазеть, что раньше казался важной нужностью… Ещё с трудом десяток одолей – присядь, вниз посмотри, где всё покрыто патиной грусти… И так – до верхнего обрыва: дальше ступеней нет, бездна!
Полежав без сна, крикнул Прошке подавать одеваться, принести свежей урды и звать немцев – негоже им целый день во дворце торчать и глазами повсюду шарить!
Первым ввалился Штаден. За ним, пригибаясь в дверном проёме, возник длинный и худой белобрысый нидерландец. Левой руки до локтя не было, пустой рукав тёртого камзола засунут за пояс. Одет в короткое фряжское платье. Вот те на́ – безрукий мастер! Тоже знак не из лучших!
Нидерландец, прижав шляпу к сердцу, сложился в три части, встал на колени и преклонил голову.
– Хорошо, хорошо, вставай! Как звать?
Нидерландец продолжал стоять на коленях, Штаден пояснил:
– Росски слоф не понимай. Но мастер фелики! У шпанцы корабели строиль…
– Скажи, чтоб встал. Не могу же я на его плешивую башку смотреть? – Штаден что-то сказал вбок – нидерландец разложился обратно чуть не до потолка. – Вот дылда! Ты с ним на каком языке говоришь?
Штаден объяснил:
– Он верхни рейнски понимай, а я – нижни рейнски знай…
– А с рукой у него что? Кто откусил? И звать как его?
Штаден перевёл, нидерландец флегматично отвечал.
Выяснилось: рука попала в подъёмное колесо на верфти в Малаге, он там работал, по надобности руку в колесо засунул, а подсобный араб вдруг крутанул, руку и оторвало – хорошо ещё, только до локтя, могло бы из ключицы вырвать. А звать его Иопп.
Это развеселило:
– Ёб? Хорошо имечко! Однорукий мастер Ёб! А по батюшке? Тоже? Значит, Ёб Ёбович, мастер с одной дланью! А что он может? – Услышав, что Иопп может корабли чинить и строить, удивился: – Как это – вот просто выйдет на речку Серую и начнёт строить?
Нидерландец односложно отвечал, не спуская глаз с кроля, смирно дремавшего на постелях у грозного царя. Штаден переводил:
– Кафарит, надо расчёт делать, всё на папире писать, сколько доска, гвоздя, веркцойг, штоф[139] и фсяки скольки надо. Когда гельд дашь, он сам люди нанять будет. И место верфти знает кароши – конца Северны Двинца…
Вот оно что – в устье Северной Двины! Да, оттуда до Англии путь наикраток и безопасен! Там бухта святого Николая, зело для большой верфти пригодная, об этом ещё недоброй памяти изменщица Марфа-посадница польскому королю Казимиру тайно писала, когда предлагала взять Новгород в Литовское княжество… Но ведь малая верфть там и так уже имеется!
– А откуда ему сие место известно? – подозрительно уставился на мастера. – Что? Какую баржу строил? Кто может строить в моей царстве, кроме меня? И сколько, примером, денег надо на один корабль? Ну, на купецкий, средний…
Штаден спросил. Нидерландец задрал глаза к потолку, пошевелил губами, потёр плешь и сказал сумму, почему-то на ухо Штадену. Тот перевёл:
– Около драй таузенд гросс-гольд-гульден…[140]
– А чего он шепчет, словно баба?
Штаден почтительно объяснил:
– У них в Нидерланде перед кёниг стидно про денги кафарить… не можно…
– Хороший обычай! – одобрил. – Нам бы так! А то у нас с царём только об деньгах и собачатся, выпрашивая и выцарапывая побольше да пожирнее. Когда расчётная роспись готова будет?
Штаден перевёл односложный ответ:
– Как узнавать будет, что кайзер шелает, – зофорт[141] будет.
– Разумно, – кивнул, думая, что его бояре сразу бы сказали: «Тысяч десять давай задатка, а там видно будет». А эти – нет, узнать надо точно, сколько да чего, да записки написать, да расчёты расчесать… И как их за это не уважать? Эх, чудится, не мы их войной, а они нас миром побьют – кораблями, науками, универзитасами, станками, вот этими часами, механизмусами…
Пока Штаден и нидерландец что-то вполголоса обсуждали, размышлял о том, что даже если и не решится на побег в Англию, то корабли не пропадут даром. Корабли – сила! Его держава с севера сплошь водою окружена, водную границу охранять надо, что ещё труднее, чем земляную, ибо на воде межей нет – поди узнай, где чья вода и чья рыба!
И Соловкам немалая охрана с воды требуется – там, в казематных подземельях, треть казны запрятана, он, Иван, сам возил скобарить, на обратном пути чуть не сгинув: вдруг волна наринула, парус сорвала, карбас крепко качнуло, двоих весляров унесло, но остальные сумели догрести до берега… А как монастырь с моря оборонять без кораблей? Вон у Англии или Шпании сколько фрегатов, бригантин, галеонов, а у нас? Кот наплакал в голодный год… Хочет на Двине строить – пусть! Можно и в Вологде, там тоже верфть знатная, три корабля почти готовы стоят, но для военных нужд, для побега с семьёй, казной, охраной не подходят, а переделывать – дешевле новые соорудить! Без дела не пропадут. Я своё сделаю, а там как матушке-Богородице будет угодно!
Наконец немцы подсчитали – на три торговые «бромсель-шхунен» с командой в тридцать человек надо под десять тысяч гросс-гульденов (без оплаты охраны).
Был согласен:
– Пусть Ёб Ёбович пишет расчёт. А ну, спроси его, как он думает: если из бухты святого Николая выплыть и по северному морю поплыть на восток – куда можно приплыть в конце?
В этом и Штаден, и нидерландец были едины:
– В Америку!
Вот все это знают, и только он, хозяин северного моря, в этом не уверен!
– А ежели через страну Шибир дальше на восток идти – куда упрёмся?
И опять они были единодушны:
– Туда же – в Америку!
– А кто в этой Америке обитает? – с неприязнью спросил, глядя искоса.
– Роте лёйте, красны люди… Индианер… – И Штаден пояснил: шпанцы пока в южной части, в северной же никого почти нет, ибо там непролазный холод и опасная тайга, как в стране Шибир, но зато там, в Америке, много всего – и золота, и камней, и диковинных зверей, и вкусных плодов. – Вот, Иопп в Малага помодорен кушаль, красны, скусны… И картоффель, как хлеб скусны…
Перебил, вспомнив слова Бомелия:
– Картофель? Да знаешь ли ты, что это ядовитый сатанинский плод? Его потому так и называют: «крафт тёйфельс»[142]?
Но Штаден возразил:
– Найн, так глупы люди скажутся… Картоффель – очень скусны… И маис, как гольд цвет, тош ошень скусны… Иопп кушаль…
Нидерландец подтверждал кивками: да, помодорен скусны, картофел скусны, маис очень скусны! – что его почему-то ущемило: «Люди заморские плоды вкушают, а мне только одни бодяки с чертополохом уготованы!» – но не стал углубляться и спросил: если решит по северным морям плыть в Америку, то сможет ли нидерландец для такого большого морского похода корабли построить?
– Я, я! – закивал нидерландец. – Я мог…
– Запомню. А пока сделайте роспись. Что я велел наёмникам заплатить?
Штаден напомнил: пять гольд-талеров сразу, ещё пять – на месте.
Разрешил:
– Добавь ещё по два золотых. И пусть ждут. А кто они – немцы? Австрияки? Богемцы? Пускай. Лишь бы ляхов не было. Бабе не верь, дитю не верь, ляху не верь – здоровее будешь!
Штаден встрепенулся с железным лязгом:
– Яволь, майн кайзер! Ищо есть Джими Лангет, шотлански наёмны зольдат, в тфой гфардий хочется…
– Пусть идёт. Скоро приеду в Москву, сам посмотрю, кого ты собрал…
– Яволь, майн цар! В айн момент все ам плац стоят!
Он полез в ларец, дал нидерландцу серебряный крестовик (тот согнулся в три погибели, поцеловал руку), а Штадену – мелкий золотой:
– Это тебе за часы… Видишь, какой я добрый – золото за серебро меняю! А так – всё ценное в казну сдавай, не то выпущу из тебя кишки на веретено!
– О, блакотару, косподин… Всё сдавай буду, иммер[143]… – Штаден рухнул на колени с таким усердием, что пол вздрогнул и звон пошёл по келье, испугав не только кроля, но и Шиша с Прошкой, забежавших на шум.
– Что такое, государь?
– Ничего, Хайнрих Володимирович благодарит. Этот хоть «спаси Бог» говорит, а в вас, как в прорву, всё уходит, и никто даже не почешется… Помогите ему! – видя, что Штаден силится подняться, приказал. – Идите все вон, устал!
…Что это позванивает, стучит? Кто смеет по столу шарить, мои вещи трогать? Что это, Господи! Какая-то фигура бесшумно и медленно, как под водой, витает по келье!
В цепенящем ужасе, не смея шевельнуться, боясь дышать, подать голос, он с опаской выглядывал из-под перины.
За окнами – поздняя темень, скрип веток, дальний лай. А тут кто-то ходит! Тёмный, в балахоне, на голове – бурнус…
Смерть меня ищет? Смерть безглаза, но многоуха! Голос подашь – тут же найдёт, зацапает! А так походит, походит – и уйдёт восвояси, несолоно хлебавши.
Но фигура не уходит. Даже как будто вздыхает. Плывёт вдоль стен, рукава вздымает, словно что-то обмеривая. Перелетела через спящего кроля. Примкнула ухом к росписи на стене в одном месте. Послушала в другом. Костяшками пальцев выстукала стену. Что-то ищет! Но что? Или кого?
Да это же батюшка Василий! Только темноват лицом и ростом скукожен!