Погрозил чётками:
– Но-но! Не забудь, что и Господь наш был обрезан! В Пятикнижии сказано: Господь велел всем иудеям обрезаться. И всё. А почему – это только Он ведает, Ему известно. Но это хорошо, что Он так им велел. Это неспроста! Так жидов легче от других отличать. Да, если он жид – он обрезан, если не обрезан – то не жид! Сразу раздевай их до исподнего – и правду увидишь! Записал, Ониська? Теперь перепиши эту роспись начисто и вот Кло… князю Мошнину отдай.
Клоп, сидя по-турецки, попытался поклониться:
– Спасибо, государь, за науку. Теперь будем знать! Всем тихарикам на руки выдам, чтобы знали, кого и как высматривать. И в Судебник отдам…
– Ну, теперь пошли к юроду.
Пока вдвоём добирались к сараю-пустке, Клоп поведал: слухачи слышали в кабаке на Орбате, как старый князь Ярославский, браги напившись, открыл состольнику, почему он, князь, косо ходит:
– Как выйду-де со двора – так бес-шебуршун на плечо и вспрыгивает! И тяжеленный, враг, ажно полпуда, и невидим! И не скинуть никак, и оттого-де иду скособочен, а враг в ухо шепчет и лапками по затылку шебуршит… Что шепчет?.. Кто его знает, не спрашивал…
Покачал головой:
– Дурачина, это как раз важно! Вдруг бес ему внушает: «Иди царя убей»? Я вот помню, Ярославский недавно среди бояр толпился и на меня косо взирал вполглаза!.. А, брось, стар он для убойства…
Стрельцы поспешили открыть створы, замерли смирно, глаза в небо вперив и сжимая бердыши до побеления рук.
В сарае, у стены, на рваной рогожине из-под мучных мешков сидел Стёпка-голяк, руками в кандалах держал краюху, мелко кусал от неё. Вид был дик: холод, а он – без всего, даже срамное место не прикрыто. Волосы до плеч, борода – до пупа, тело синее, как у дохлой курятины. Цепь тянулась от ноги к балке.
– Здрав будь, Стёпка! Узнаёшь меня, святой человече?
Юрод кивнул уверенно:
– Тяни-тяни! Человекоядка! Знамо! Видя Бог создание своё гиблемо от врага и не остави вконец погибнути!
– Не оставит? Это хорошо, это ты добро говоришь! – Сел на поданный табурет, сказав Клопу: – За спиной у меня не стой, не люблю! Выйди, я сам с убогим поговорю.
– Смотри, чтоб не бросился, – предупредил Клоп.
– Он на плохих кидается, а хороших любит. Правда, Стёпа? Ты же меня любишь? – обернулся к стене, откуда услышал:
– Жаба божья! Блаженны надеющиеся на Господа!
Опустил подбородок на рукоять посоха:
– Это так. Все на Него уповаем. Что скажешь мне – каково будет моё завтра?
Юрод поднял голос до визга:
– Тесен путь во Царствие Небесное, пространна дорога во дно адово… – на что промолчал: – и самому известно, что в рай только чрез игольное ушко попасть возможно, зато во ад все другие стези ведут, выбирай любую! И то правда, что его, Ивана, благими намерениями пол-ада вымощено, а другая половина – благими делами.
Хотел услышать прямые слова юрода к себе, но тот был не в духе и на ласковые увещевания или рычал, или отвечал из божественного.
Наблюдая, как Стёпка с урчаньем уплетает хлеб, думал, что, когда юроду надо, он очень даже хорошо всё понимает. Говорят, что и бабу однажды отпоял за милую душу – та к нему на исповедь пришла, чтоб в распутстве повиниться, а Стёпка из неё бесей своим елдаком начал выгонять, похотью похоть попирая да ещё и крича при этом: «Грех – когда ноги вверх, а опустил – Бог простил!»
Другой раз юрод внятно поведал, что скоро сатана своим хитроумием повяжет всех на земле, и разбойники будут через воздух сговариваться на татьбу и друг дружке по воздуху знаки подавать, когда и куда красть идти. И ловкари разные будут через небеса людей объегоривать, с них мзды снимать непомерные. В чужие казны и кисы через звёзды залезать. Через луну беседы вести. По небу летать примутся. И на дно морское в склянах-ящиках опускаться станут, там царства богатые, водные цезари, да слуги-рыбы, да бабы русалчатые со многими дырами, и воинство из злых раков, аки слоны, огромных. Потом люди на горы взлезут. На солнце блины печь отправятся. Царей скинут, сами на троны взберутся, начнут там колобродить и колготиться! «Буди, буди сие!» – уверенно кричал голяк, слюной брызжа.
Юрод замер, исподлобья шваркая по царю взглядом. Зачерпнул с пола пригоршню грязи и слизал с ладони.
Вздохнул. Вот ведь как!
– И вкусна тебе грязь?
– Получше твоих смертных пирогов, – внятно ответил Стёпка.
Помолчал, слушая чавканье юрода. Спросил, как тот думает: если он, Иоанн Васильевич, уйдёт в монастырь, будет ли сие Богу угодно?
Стёпка отложил хлеб в грязь, облизал пальцы и выставил ему шиш:
– В тленном житии злую мзду от сатаны забираем! Лови-лови! – И для верности выставил ещё и второй кукиш с острым звериным чёрным когтем.
Кисло отмахнулся:
– Хватит! Довольно браниться! Говорят, ты стрельца задушил?
Стёпка уверенно кивнул и, звеня кандалами и пыхтя, принялся живо показывать, как душил.
– Как же ты человека убил? Бог не позволяет! – сказал, беспокоясь, что Стёпка и впрямь мог это сделать, – так правдиво, с сопеньем и вскриками, юрод представлял, что и как делал. – А зачем ты такое богомерзкое содеял?
Юрод махнул рукой, оглянулся влево и вправо и, пролепетав что-то в сторону, словно у кого-то невидимого разрешения спросив, ответил важно и веско:
– Где человече великовеличаве? Се паки прах и смрад есмь! Где злато и сребро и раб множество? Где юность и лепота плоти? Вся иссохла! Яко трава в пустыне погибоша! В малу дырку море-окиан утекает!
В досаде пристукнул посохом – опять дырки!
Нет, не в себе убогий! Да и когда был в себе? Что с него возьмёшь, даже если и задушил? Как судить? Доктор Элмс говорит, что в Англии отдельные дома для таких вот, ума лишённых, есть, ибо они не виновны в болезни, потому их не в клетках, как хищных зверей, а в палатах, как обычных больных, держать следует, по заповедям Христовым. А ну прикидывается Стёпка? Хотя как возможно так прикидываться – всю жизнь голым в лютые морозы ходить? Зимой любого раздень – он к утру околеет от студины, дуба даст, а этот глас Божий внутренним жаром спасается и ничего, даже рубаху, не даст одеть, ибо его иной, неземной и жаркий огонь греет.
Стёпка, выплюнув в пригоршню жёваный хлеб, швырнул в него месивом – едва успел отпрянуть, только мелкие брызги ожгли лицо.
В растерянном гневе крепко пихнул юрода ногой, но тут же спохватился:
– Не зашиб? Прости, Христа ради! Осерчал! Больно ты зол на меня с чего-то!
Стёпка, зловеще гукнув, затих на соломе, затравленно и неотрывно глядел из-под руки, словно что-то высматривая в поле. Но вдруг опять, что-то бормотнув в сторону невидимому собеседу и неуловимо изменившись в лице, не своим обычным хриплым и крикливым, а ровным и чистым голосом произнёс нараспев:
– Аще кто оставит отца или матерь, жену и дети в беде, а сам покоя рыщет, проклят от Бога! Кто упитывает тело своё, а родня его провожает дни своя в печали – тот проклят буди! Кто жену свою младу рождавшую оставил и пировать ушёл – тому яд и ад! Ищи-свищи!
Это напугало. Вскочил и оторопело отошёл подальше от юрода, к другой стене. Правда! Слова о рождающей жене прямо подплетались к словам Мисаила Сукина: когда жена рожает – нельзя в шинок идти. Жена – это вся держава, брошенная им в родовых муках на произвол судьбы, а шинок – это Англия, место бегства! За такую измену полагается великое и обильное наказание!
Стоял в страхе. А юрод разъярялся всё сильнее, расшвыривая кругом себя рванину и солому, гремя цепями, орал благим матом, перемежая вопли увесистыми оплеухами самому себе по впалым щекам и бугристому черепу:
– Вникните во гробницы! Можете ли узнати, коий был царь или раб, богат или нищ? Плоть наша – прах и смрад и снедь червя! Где власи лепи? Се отпадоша! Где руце? Се рассыпашася, истле! Где вознесенная выя? Се сокрушися. Где многоглаголивый язык? Се умолче. Человекодавка! Кровь, глад, гром на тебя, царя!
Заскочил Клоп, стал ногами бить Стёпку:
– Молчать, выблядок! Тихо, урод! – Выхватил нагайку.
– Оставь! Не трожь! – закричал. – Пусть орёт. Его тут никто не слышит!
Клоп, отдуваясь, нехотя отошёл, ворча, как хищник, лизнувший крови и отогнанный от жертвы. Твёрдо возразил:
– Пошли отсюда, государь! Чего голову себе морочить? Не в себе Стёпка! – и довольно грубо, чуть не силой (по детской дружбе), повлёк царя из сарая, чему тот не стал противиться, хотя руку с недовольством вырвал из Клоповых клещей – ещё не хватало, чтобы его силком тащили!
Уходя, велели сторожам затушить факелы и глаз не спускать с голоходца, но ещё слышали, как вдогонку разоряется юрод:
– О человече неразумный! Где твоё спесивство? Где высокоумие? Где твоя гордость безумная? Истлеша, изгниша! Всё погибоша, всё минуло, всё земля взяла! Кал еси ты, вонь еси, пёс еси смрадны!
Клоп пробормотал:
– По моей бы воле – так всю эту шелупонь собрать единовременно в поганой избе да пожечь! Или утопить! – но получил жёсткий ответ:
– Будешь царём – жги и топи, а покамест молчи!
Клоп обиженно осёкся, но когда из сарая донёсся Стёпкин вопль: «Кровью моется царь иродианский!» – значительно кивнул головой:
– Во, слыхал, про что вспомнил? Про кровавую баню! Нужно оно тебе?
Испугался не на шутку, замер на месте, будто не поняв:
– Это он о чём? – на что Клоп искоса и жёстко бросил:
– Известно, о чём. О том самом. Сам знаешь, что было…
А было то, что однажды жарким летом, в злые времена (когда все думали, что царям закон не писан), на пиру в саду все перепились донельзя, и Малюта, известный шутник, приволок мойную бадью, привёл десяток пленных басурман, стал выпускать из них кровь в бадью, наполнил её до краёв, усадил туда вдребезги пьяного голого царя и стал тереть ему спину чьей-то отрезанной курчавой головой. Состольцы в ужасе прятали лица, слуги разбежались, басурмане с открытыми горлами тут же хрипели и дёргались в агонии, собаки визжали, один царь громко кряхтел от дикого удовольствия, а Малюта драил ему спину этой страшной чёрной жёсткой кудрявой мочалой, приговаривая: «Здоровее будешь, государь! Ни одна хворь не прицепится, верно дело!» А Стёпка в тот день по саду с другими юродами шарился, объедки доедал и всё видел, вот и вспомнил.