Кроль квашнёй шлёпнулся на половицы, но и там не успокоился – насел на чёбот и начал в него торопко, усердно и суетливо тыркаться, словно в крольчиху, окриков не слыша и отвалясь только после последних быстрых толчков.
«Вот тебе и дела…» – кисло-неопределённо подумал и, задрав рубаху, начал осматривать елдан, замечая, что шанкра стала менее гноеточива и даже как будто затягивается. И ожерелье мелких язвочек поредело, что и доктор Элмс заметил, осматривая недавно больной член. Неужели грядёт выздоровление? Неужели ангел-кроль взаправду вылечит его, высося напрочь всю недужину? И почему во сне Малюта хватал его за елдан? Что сей знак значит? И зачем вообще приходил Малюта? Он и при жизни был опасен, рядом с ним жить – всё равно что по ножу ходить, дух захватывает, а после смерти от него и подавно ничего доброго ожидать не можно!
Начал читать молитву на отгон души Малюты:
– Отче Паисий Великий, избави от мук усопшего раба своего Григория, яко все к тебе прибегаем, ты молишь о нас Христа Бога нашего! Скорый покров и помощь и милость покажи на усопшем рабе Григории, и укроти волны суетных помышлений, и упокой его мятежную и неприкаянную душу! – но вдруг запутался в словах и лежал некоторое время молча, мучаясь болями в кистях рук и грея их о бока. Только не помогало – пальцы сводило от нытной тупой ломоты.
Печка, что ли, остыла? Или тело уже стало полуживым?
– Эй, кто там! Прошка! Шишка!
Оба возникли в дверях.
– Несите ханку, зелье алтайского мурзы, – ноги зело болят, терпеть эту пытку нет мочи! Китайской травы заварите! Урды свежей! И горячих саек с каймаком!
На это Прошка начал скулить, зачем-де эту гадость опийную глотать, не лучше ли сычёного мёда выпить или мазью смазаться:
– А то опять днями как трупец лежать изволишь, без тела и главы!
Пришикнул на него:
– Пшёл, дрязга, ты смажешь… ноги зубным порошком! Хорошо, что не зубы мазью для ног чистил! Всё шиворот-навыворот!
Видя, что Прошка не унимается в отлынивании («И где колдовское зелье прятано – мне неведомо. Как принесу? Куда ты его заскобарил? Знать не знаю!»), схватил чёбот, побывавший под Кругляшом, и швырнул его в слугу. Тот живо отклонился, чёбот грохнул около кроля, отчего зверёк распушил крылышки и в безмолвной дрожи гневно задёргал лапами.
Это не на шутку разозлило, заставило потянуться к стене за нагайкой:
– Чуть ангела не загубил из-за тебя, беса! Вот я тебя! Неси ханку! Много не выпью, только б му́ку унять! Мёртвым не буду, наоборот – оживу.
Делать нечего – Прошка отправился в башенку, где в сухом подоконном схроне была запрятана часть опиума.
– А ты, Шиш, завари траву ча. Что, нет в коробе? Кончилась? Иди в кладовую, там ящик-цыб, в бычью шкуру завёрнут, чтоб трава не замёрзла. Ты мех отверни, не повреди, шкура ещё пригодится, из неё можно тёплый полушуб пошить для Власия… Цыб открой, вот ключ, и набери короб доверху.
Отправив слуг, стал перебирать в уме дела, что не терпят отложения, но всё расплывалось в тяготах боли, вконец объявшей. И боль пришла вместе с покойным Малютой – этот пёс государев сам боли не боялся и другим не прощал, а когда ему бывало говорено с глазу на глаз, не стыдно ли ему, Малюте, перед Господом за изгиленье, над людьми вытворяемое, то палач отвечал, что те, кто идёт против царя, для него не люди, а не́люди, с ними следует заветы Христовы забыть и казнить за измены, наветы, подлости и сговоры так сильно, чтоб другим неповадно было на государя посягать.
– Думаешь, мне вся эта кровь дюже в охотку? А надо! Плаха – место царской мести и чести! С людишками ведь как? Каждый в отдельности – ангел, а все вместе – звери, стая бесиная! – И добавлял угрюмо, что он, Малюта, видя каждый день-деньской, какую дрянь в виде человека сотворил Господь, оченно сумлевается, что Он был в своём уму, когда человека лепил, на что получал от царя один и тот же ответ:
– Эй, Малютка, окоротись в своём неверии! Ежели человече верует в Бога, а Бога нет – то человече ничего не потеряет. Но ежели он не верует, а Бог есть, то человече теряет всё. Смотри не промахнись! И не забывай, что отец твой Лукьян, как и мой, монахом умер, а отцы-то не глупее сыновей будут! Через веру можно жизнь вечную обрести, а неверие прямиком в земную могилу ведёт!
И почему Малюта явился в зеркале? И в зеркало уволок, притом в чёрное, что совсем плохо! И нет ли тут знака против зеркальной мастерской, что была недавно открыта на Москве по царскому указу?
Да, очень может быть. Собор был против мастерской: из зеркал-де беси за нами следят, души могут утащить, памяти лишить – мало ли что, даром, что ли, в Шпании латинские инквизисты ведьм в зеркальных комнатах пытали? Озлился на святош, сказал, делайте что хотите, но зеркала чтоб у меня в державе были свои, а не в Ганзе купленные! И они сделали – лучше б не делали! Не нашли лучшего, как ослепить всех работников, чтобы те своими глупыми и грубыми мужицкими взорами и мыслями зеркала не поганили! Вот каково решили святые отцы! Поздно узнал о таком вопиющем своеволии, но что с целым Собором поделать? Назначил слепцам двойное жалованье, зрячего поводыря приставил. Так и копошатся, бедолаги, вслепую с рамами, стеклом и позолотой, а в ртутных работах, чтобы не сожглись ядами, тот поводырь им на подмогу приходит.
Вылез из-под перины, с помощью Ониськи потащился в поганый закут. Кое-как, с резями в почечуе, справил нужду, да обнаружилось, что опять нет воды для подмытья:
– Кха, бездельцы! Воды! Воды сюда!
Так и торчал на дырявом седалище, от боли вцепившись в резные ручки и бурча бранью. Ждал, когда Ониська прибежит с полным кумганом, подотрёт, подмоет, волоком оттащит обратно на постели.
Шиш принёс полный короб китайской шуршащей травы ча, кинул две пригоршни в особый сбитник, залил кипящим окропом и был рад милости тоже отведать от сего напитка, коий предназначен только для царя.
Прошка приволок в тряпице бурых опиумных шариков с горошину – сладковонных, податливых, горьких на облиз, липких на потрог, пахучих на обнюх.
Закинул глубоко в горло один шарик, запил горячим, стал говорить с Шишом, по-прежнему ли тот собирается Алмазную контору в Антверпене вскрывать и у богоубойных жидов алмазы отнимать. Шиш уверенно отвечал, что да, собирается и знает, как это сделать, бывший продажный стражник всё расписал, лишь бы ему, Шишу, было дадено, что требуется. А то, что предлагает царь – порохом взрывать, – никак нельзя: алмазы разлетятся, иди собирай их потом!
– Так это смотря сколько пороху и селитры вложить, – усмехнулся и похлопал Шиша по щеке. – Ты, Шишука, известный фордыбака! Делай как задумал! Орлёные подорожные[150], воз рыбы и воз шкурок каких-никаких отвалю вам – продайте и на вырученное покупайте себе хоть клещи, хоть дрыны, хоть кетмени!..
– Комар лошадь не повалит, пока медведь не подсобит, – туманно отозвался Шиш, ковыряясь взглядом в половицах.
Кивнул:
– А ты каково думал – я тебе дам тысячу целковых, а ты мне на сотню диамантов привезёшь? Да этого добра в стране Шибир не счесть – под ногами валяются! Строгоновы пишут, девки сверкательные камни в подолы и туесы, как ягоды, собирают, а дети алмазами в таврели[151] играются. Нет, более ни скорлу́па не дам! Сам от великой нищеты пропадаю. Надо думать, прежде чем делать! Хозяйство вести – не мудями трясти! – И назидательно напомнил, что прародитель Ной построил ковчег не после, а до потопа, заранее, посему Шишу и его шайке тоже надо подумать в первый черёд, как после грабежа из Антверпена ноги выносить, если их стража на месте не перебьёт. – А то выйдет, как всегда: собаку съели, а хвостом подавились!
Но зелье не дало рассердиться: начало заливать тело изнутри мягко и ласкательно, тёплым наплывным ветерком. Суставы стали утихать, как холуи при голосе хозяина. Кости перестали щёлкать. Боль откатывалась под приливом усладной истомы и спокойного счастья, без коего и жить не стоит на этом свете, а на том и подавно.
Шиш понял, что выцыганить больше ничего не удастся, и кисло сообщил, что из Москвы прибыл воз почты:
– Во такой стопарь писем! Как блинов на Масленицу!
Известно, что в том стопаре! Как всегда, из Приказов доносы, от Сеин-хана сопли, от бояр унылое челобитьё, от воевод – плохие известия.
Нет, ничего этого теперь знать не желает:
– Потом, после. Нет ли вестей из Разбойной избы, от Арапышева? Жаль!
«Сколько же времени они будут искать того Нилушку с подельцем, что меня грабанули? За это время, небось, проклятые налетаи всё ворованное спустить или пропить успели, за жратву и похоть отдали, – подумал, вспоминая, что Малюта во сне хотел варить не кого-нибудь, а святого Антипа, прежде у того зубы вырвав. – Вот куда знак поворачивает!» – вдруг дошло до него. Его талисман, зуб Антипия Великого! С ним что-то случилось! Воры выбросили? Утеряли? Ох, видно, большое горе грядёт, а перед ним свора мелких бед нападает, ослабляет!
– А Родя где? Без него как без рук! – спросил, надеясь переложить на Биркина разборку писем.
Шиш брезгливо поджал губы, показывая, что и он, Шиш, может делать всё то, что этот выскочка делает, а потом сообщил, что Биркин уехал в Москву по делам, но оставил какого-то оборвыша, коего царь якобы желал видеть.
– Малеватель какой-то, иконщик, парсуны рисует, под лестницей сидит. Но грязен зело и вонюч. Руки черны, как у землекопа… Гнать прикажешь?
Вспомнил – ах да, он же сам послал Родю в Москву опись немцев наладить и крымского посла Ахмет-хана для тайных переговоров привезти:
– Зови малёвщика! И узнай-ка, как там Шлосер. Зажила у него культя? В кухарню загляни, порядок наведи – стольник жаловался, что в трапезной постоянно хлеба не хватает и кто-то, совсем шалый, чеснок и лук со столов ворует. Так ты прознай и накажи вора!
Шиш важно откланялся:
– Будет исполнено!
Вот он, иконщик. Роста среднего, вида худющего. Большекостный, с разлапистыми мослами. Одет в рванину: то ли побывалая в переплётах ряса до пят, то ли плотная рубаха из рогожи с нашивными мешочками – не разглядеть под собачьей комкастой шубейкой с прорехами. В тёмных руках – доска с листами. За плечом сума, что-то выпирает углом. Лицо широко, скуласто, глаза серы и безмятежны.