– Бог простит!
За ним стала уходить толпа, отливаясь, как вода немого прибоя…
Стоя на коленях и в забытьи слизывая кровь с рукояти посоха, вдруг обессилел. В глазах забились яркие клеточки – словно тончайшую серебряную сеть накинули на ртутное небо. И это клетчатое небо надвинулось вплотную, готовое задушить…
…Проснулся от копошения в дверях – это заглядывал Прошка сообщить: явился Клоп – около крыльца со своими топтунами гутарит.
– Клоп?.. Это что было? Сон? О Господи! – Попытался слезть к иконам, но кости ныли пуще обычного, в крестце стреляло, руки отекли. – Иди, грей воду, париться, плохо мне…
Пока ходили за Клопом, вспоминал нелепый сон и пытался утишить недужное тело (пока удавалось силой духа смирять болячки и колики, запрещать суставам ныть, ушам и зубам – болеть, ногам – дрожать).
Клоп принёс с собой холод и прокисшие запахи. Бухнулся без разрешения на скамью и недобро наставил красный глаз:
– Я в подвал наведывался, поглядеть, как допрос колдунского слуги идёт… Слабак твой Шиш! Сидит и с обезьяном лясы точит… «Узнал чего?» – спрашиваю. Нет пока, отвечает, он-де нашим языком плохо владеет. Вот мозглятина! А ты его подпали снизу огнём, да на спину кипящего масла добавь – сразу на всех языцах заверещит! Так они до Страшного суда дознаваться будут! Шиш, поди, и человека в жизни не убил…
– Убил, на войне. Я сам видел.
Клоп усмехнулся в бороду:
– Так то на войне! Врага убил, не человека! А вот в жизни, – обвёл рукой келью, – он кому-нибудь нож в сердце всадил, как я, Малюта или кто другой?
Живо приподнялся в постелях:
– Кто это «кто другой», а? Я если и всаживал, то тоже во врага, а доброго человека никогда не трогал. А если б жизнь наново жил, то и врагов бы не трогал: пусть они себе, а я – себе. Негоже христианину кровь проливать! За все наши грехи Христос на кресте муку принял и сполна расплатился! Новых грехов не надо! Да поздно об этом говорить! – Махнул рукой. – Что есть, то есть, чему быть, того не перепрыгнуть!
Клоп, пропуская это мимо ушей, твёрдо предложил:
– Государь, надо обыск у Бомелия в конуре заново делать. Давай я и ты, вместе, пойдём? Поглядим, поищем в четыре глаза, а то я Шишу не доверяю – вертопрах он, белебеня, по верхам живёт. И нюхла у него никакого: небось, ленивец, позыркал там, в конуре, глазами – и всё…
– Давай, – согласился, сам об этом думавший. – Жди на крыльце, пока оденут. Прошка, балахвост!
– Я тут, – объявился слуга, сунув в дверь своё гладкое, без морщин лицо. – Чего изволишь?
– Урды, калачей, мёда… Шарик зелья… Голоден? – остановил Клопа, открывшего дверь уходить. Тот сказал, что Настасья на убой его кормит. – У тебя, поди, таких Настасий в каждом городишке с полдюжинки? Бабские именины, а? – с завистью спросил, давая Прошке стянуть с себя ночную рубашку.
Клоп осанисто повернул туда-сюда тугой шеей, оттянул ворот кафтана:
– Уфф! Отчего ж им не быть? Имеются… Часто по делам Избы ездить надобно, а так и казне легче – расходов меньше. Не на постоялых дворах столуюсь, а у баб… Гляди, государь, на твоей рясе дырка! Негоже!
– Утомили меня эти проклятые дырки, – стал со вздохом оглядывать ткань. – Стара камка стала… Ещё покойный митрополит Филипп, светлая память, преподнёс… Ох, Филипп!.. Как это злыдень Федька Басман без моего приказа Филиппа в церкви опозорил?! А?.. Это я недоглядел!..
Клоп кивнул, про себя ухмыльнувшись: без царёва приказа и волосинка не слетала, особливо такая увесистая, как митрополит Филипп Колычёв.
– Да, Басман борзый был… Как он своего отца ухайдакал! Я не чаял, что у него рука подымется. Хотя куда деться, ежели говорено: «Деритесь, обоим вам из этой каморы живым не выйти!» Не он отца – так отец бы его! Отец, Алексей, зело зол был на Федьку за многое – укокошил бы за милую душу. Отец был мудрец, а Федька что? Так, игрушка красивая. На бабу похож, власы завиты, до плеч, лицо брито, брови подчищены, губы помадками покрашены, глаза подведены… Тварь, блуда его матерь! – плюнул Клоп. – Таково ли мужику должно быть?
На это неопределённо, даже как будто обиженно ответил:
– Он, Федька, и мужицкое дело знал, – на что Клоп, хорошо зная лицо и голос своего царя, предпочёл развернуть беседу от греха подальше:
– Стрельцов брать на обыск?
– Зачем? Когда ты со мной, у меня страха нет, – польстил, но искренне (с Клопом ощущал себя в безопасности). – Небось, весь в ножах? Два засапожных, кинжал на брюхе? Ещё что?
– Вот это, надёжное! – Был вытащен кастет с шипами – быков впору бить.
– Во какой! – загорелись глаза. – Давай сменяемся? – но Клоп возразил:
– Тебе зачем такое, куда? А мне нужен в работе…
И правда – куда ему такое?
– Ну, лады, одолжишь, если надо… Давай, прячь, не то херувим мой волнуется, – кивнул на кроля: тот при виде кастета стал сучить лапками и ерепениться. – Жди меня у крыльца!
Скоро уже шли к домику Бомелия.
Со стороны – два мужика по нужным делам спешат: один чернобород, кряжист и широк, а другой – высок и сутул, в тулупе до пят, в шапке до бровей, хищнонос и темноглаз. Но от этих мужиков разбегалось всё живое – только ветерок вился вслед.
– Вот так всегда – живность как от холеры драпает, – пробормотал, на что Клоп осклабился:
– Ну и слава Богу! Ты им только позволь – день и ночь с кляузами и наветами в ногах валяться будут, до помойного ведра пройти не дадут.
Поддакнул: «Истинно!» – про себя думая, что не зря, ох не зря древние цари и фараоны от толп прятались, людей и двора чурались, лишь по праздникам вылезая во всей красе и под большой охраной.
Возле домика Бомелия валандалась стража – два стрельца с прыщами во все щёки. Клоп прошёл мимо, кинув сквозь зубы:
– Никого не впускать! – и сорвал с двери верёвку с печатями.
В сенях лежанка перевёрнута на бок, стол опустошён, на полу – тряпицы, склянки, обрывки. Дальше тоже не лучше: много чего раскидано и потоптано.
– Это обыском называется?! Ни порядку, ни тщания, – недобро усмехался Клоп, заглядывая в кладовку; посохом провёл по банкам, отчего раздался разномастный звон, засмеялся: – А мы ещё сумнительное ищем! Да вот же оно! Яды! Куда уж хужее! Тут, поди, столько, что всю Москву с посадами отъядить можно! Пока эти заразы отсель совлечёшь… Не дай Бог разбить! – Дьяк трубно высморкался в одну ноздрю, ушёл в большую горницу, стал ходить, простукивать стены.
А он отвлёкся на шкап, где на полках вперемешку были брошены сита, ступки, змеевидные трубки, колбы с крантиками – по ним Бомелий перегонял жидкости в поисках красной тинктуры[158], обещая добыть для царя две главные вещи в мире: золото и бессмертие… Вот ларец с щипцами, лопаточками для языка, пилочками и другим дрязгом, нужным для ковырянья в больных зубах… Вот карты неба – по ним Бомелий объяснял ему обороты планет, не обращая внимания на смешливые подначливые вопросы, на какой же из планет изволит сидеть Господь Бог и может ли Он прыгать со звезды на звезду… Вот «Книга камня» – отсюда маг вычитывал знания о камнях, когда вместе ночами напролёт рылись в золотой казне, запуская руки в мешки с камнями, отгадывая их капризы и привычки… Варили в колбах воду на золотом песке, присылаемом Строгоновыми, а потом пили этот золотой отвар натощак, запивая летним мёдом… Вот карты судьбы – глядя в них, Бомелий пророчил царю, что женитьба на королеве Елизавете стоит в небесах, а в союзе с ней весь мир покорить можно…
Меж тем Клоп, скинув шубу, кряхтя и тихо бранясь про себя (чтоб государево ухо не осквернять), увесистой шишкой посоха выстукивал пол, бормоча:
– По мне – так я б этого лембоя[159] давно вздёрнул, а вслед глубоко закопал, в сердце кол всадив! И в печень серебряный гвоздяра не помешал бы… И козонки[160] переломать… И становую жилу перебить!.. – И вдруг смолк – возле ларя со стёртой одёжкой стук был явно гулче. Откинул ногой ветхий, в пятнах и жжёных проплешинах коврик. Присел на корточки. – Государь! Тут нечисто! – Стал оглядывать ножки ларя, плечом сдвинул его, отчего открылся квадратный вы́пил в полу, примерно два на два аршина, с дырой посередине.
Это что? Подвал? Тайник? Бомелий никогда ему про это не говорил!
Нужен крюк – поддеть выпил через дыру.
Хотел позвать стрельцов, но Клоп, бормотнув: «Не след, кто знает, чего найдём? Зачем чужим зенкам пялиться? Чтоб выкалывать не пришлось… Я сам», – кое-как, тяжело походив по горницам, найдя и согнув гвоздь, приладил его к обрывку верёвки и, с сипеньем и сопеньем, сумел поднять и отодвинуть выпил.
Дохнуло прелым смрадом.
– Фу! Подпол? Стремянка нужна. При входе как будто… Свет…
Клоп вернулся с раскладной лесенкой, свечой, полез вниз. А он, опустившись на колени, стал заглядывать, принюхиваться к вонючей тьме из подвала.
Несёт чем-то воньким, сладко-тошнотным…
Шуршанье и голос Клопа:
– Подвал. Обширен! Ларцы, шкатулы, открыты и пусты… Какие-то мешки, ржавчина… Рогожины старые… Кро́шни…[161] Лопаты… – Подкидывал ногой всё это барахло в полосу света, чтобы царь мог сверху видеть. – Пень, зело отёсанный… Две кадки, здоровые, сороковуши… Досками прикрыты… Огурцы, что ль? Соленья какие?..
– Может, проклятый каплюжник[162] в огурцах золото прячет? С него, жидомора, станется, – без особой надежды спросил, мало что видя сверху, но настораживаясь при виде лопат (их всегда опасался: лопатой и убить легко, и в землю закопать недолго).
Раздался глухой стук упавшей крышки.
И – молчание…
– Что? Что там? Золото? Камни? Говори, Клоп!
Какие-то чавкающие звуки, хлюпанье…
И другой, пришибленный голос Клопа:
– Тебе надо сюда, государь…
– Что такое? Не могу. Там круто. Рана. Что? Говори, приказываю!