ргой прикончить…
Да, это может быть! Сбежал Бомелька в Пермию к Кутукову, даст воеводе золота, испросит убежища где-нибудь на Каме прикорнуть на время – откажет ли Кутук? Сдаст ли беглого колдуна в Москву? Или, наоборот, приголубит, в душе злость и зависть на московского царя лелея, как это повсеместно стало быть?
И о жене Бомелия надо помнить. Эта бритская хрычовка хоть и стара, и уродлива, и взаперти в Москве коий год сидит, но тоже может стать опасным пристанищем. А ну Бомелий придумает не на границы, где его искать будут, а в самое наше логово, в Москву, пробраться, чтобы в доме жены в подвале пересидеть?..
Возле крыльца – пара саней. Кто позволяет в крепость конным въезжать? С лошадей вниз, шапки долой, пешедралом ходить – ясно приказано?!
А, в одних розвальнях – Родя Биркин с Ахмет-ханом, крымским послом… Ну, послам разрешено по грязи не хлюпать… А с ними вроде бы знакомый румяный молодец в роскошной шубе, какой даже у царей нет, а это негоже, не дело, чтоб у холопов шубы жарче господарских сверкали!
В санях попроще – стрельцы охраны и татарин, верно, толмач Ахмет-хана.
Биркин выскочил в снег, бросился к руке:
– Государь, Ахмет-хана привёз. Что с рукой?
– Так… Малое дитя спас. Живую душу из пасти левиафана вынул. Ахметку вижу. А это кого привёз? Кто сей в шубе, сверкательной до небес? – недовольно кивнул на молодца, но смягчился, услышав, что это внук Строгоновых, в Москве встречен, к царю просился, Биркин и прихватил с собой – семья-то нужная, важная, надёжная, крепкая. – Пусть! Я Строгоновых люблю… Драгоценный посол, как здоровье моего брата, великого царя Девлет-Гирея?
Осторожный Ахмет-хан, отогнав толмача и сорвав тюрбан, ответил в том духе, что Алла всё помнит и ничего не забывает.
– Ну, и я помню, и забыть не могу, хоть и хотелось бы… – Ахмет-хан, опустив глаза, пробормотал что-то вроде «мала игла, да больно колется». – Напяль назад свой горшок, холодно, репу простудишь! Прошу вашу татарскую милость подождать, позову. И толмача оставь – зачем он? Яхши? – Ахмет-хан приложил руку к сердцу и отошёл. – Родя, слышал про Бомелия? – шепотливой скороговоркой кинул Биркину. – Знаешь? Уже и до Москвы растрепали! Что, по воздуху туда сплетни носятся?
– Знают и рады, что ты от лютого врага избавился, – смело ответил Биркин.
– Избавился! Видал бы ты, какую он мне задницу оставил!
И по пути в келью тихо поведал о бадьях с потрохами, на что Биркин ответил, что колдун, наверное, делал мумиё, кое в Европии ныне в аптеках продаётся по весу золота, сам в Утрехте видел, хотя и много подделок из кошек и собак гуляет – где столько мумий напастись, гробницы не безразмерны.
Возразил:
– Но тут не мазь или порошок, а в адском рассоле, в жидком вареве куски лежат, как солонина! Ещё каким-то сатанинским укропом переложены… Ох, день плох! Ну, иди, Строгонова устрой в гостевых, я позову!
В келье вытащил из короба начатое письмо. Раз Ахмет-хан тут, надо с ним одну нужную весточку отослать.
Давно собирался среди прочих дел передать в Тавриду письмо воеводе Ваське Грязному – тот был пойман татарами на реке Молочной возле Рязани и застрял на два года у них в плену. Надо письмо отправить, хотя посол зван не для этого.
Недели три назад написал это письмо, но всё не отсылал, будто ждал добавочных знаков, что Васька допустил оплошность. Не ту, что в плен попал – в плен каждый угодить может, – а ту, что в плену, вместо того чтобы себя мелкой сошкой выставить и за малый выкуп, без шума, тихо выкатиться из зиндана, Васька начал по глупости величать себя приближённым московского царя, с коим он, Васька Грязной, всякий день ест, пьёт и шутки шуткует. Думал, дурачок, этим крымцов удивить или разжалобить! Думал, разиня, что это для него хорошо будет! А оказалось – плохо! Татаре – не дураки, тут же сообразили, Ваське сказали: раз ты такой закадыка царю, то проси у своего друга, чтоб он за тебя сто тысяч рублей отдал или на крупную птицу сменял. Или вот томится у вас в плену наш полководец Дивей-мурза из ногайского рода Мансуров, так пусть царь отдаст за тебя Дивей-мурзу, тогда и обмен будет равен и ровен. И Васька написал письмо царю, где просил его выкупить за сто тысяч или выменять на мурзу.
Получив Васькино послание, он пришёл в ярость от его глупости, заносчивости и наглости. Сто тысяч! Как же! Ста тысяч весь ваш род Грязных вкупе не стоит! За кого Васька московского царя держит? За олуха, за ума лишённого межеумка? Я, хоть и тиран, но мозгов пока не потерял! И за Дивей-мурзу сам с царя Гирея сто тысяч золотом попрошу!
Отписал жёстко и хлёстко. А что делать? Надо откреститься от Васьки, надо Ваську унизить, сколь можно, этим и Ваську окоротить, и для будущего выкупа цену скинуть – Гирей письмо перехватит, прочтёт, поймёт, что никакой Васька царю не друг, – и цену снизит.
«Ради тебя, Васька, кое-что дать можно, а ста тысяч выкупа ни за кого, кроме государей, не берут и не дают. А если б ты объявил себя малой людишкой, кто ты и есть на самом деле, за тебя бы в обмен мурз не просили! Вот похвальба в какую глупотень завести может!»
Нет, тут слабину давать нельзя. Если за Ваську дорого заплатить, то татаре начнут на бояр и князей охоту – выкупы брать. И Дивея-мурзу выпускать никак нельзя – он большие невзгоды принести может, пусть в вологодском остроге пока кукует на свиных хвостах. Нет, тут надо рубить раз и навсегда!
Наскоро переписал последний лист, подоходчивее объяснив (Ваське и всем тайным чтецам), почему не быть сделке: «Тебя, Васюк, на Дивея-мурзу выменять – не на пользу, а во вред христианству станет: ты один свободен будешь да, домой приехав, на печи заляжешь из-за своих увечий, а Дивей-мурза, вернувшись в Тавриду, войско соберёт и воевать кинется да сотни христиан получше тебя пленит и перебьёт, ибо зело зол на нас в плену стал. Какая в том будет польза Кресту и державе? Никакой! Не забудь главного: большая польза державы – это всё, а пользы людей – ничего, ибо без цветущей державы нет и доброго, хорошего житья для человеков!»
Ничего не поделать – сидеть тебе, Васюка, ещё пока, не обессудь.
Запечатав письмо, крикнул:
– Прошка, сюда! Рясу с серебром! Чёботы вышитые! Шлем казанский! А то приготовил, что я тебе давеча приказал?
Гремя в сундуке шлемом, обязательным для приёма татарских послов, Прошка сделал вид, что не слышит вопроса.
Взял у слуги шлем, плюнул на него, обтёр рукавом, водрузил на голый череп. Но железный обод давил на болону, мучившую после грабёжного побоя. Пришлось снять, поставить на стол. Зато на шею был водружён громадный выходной крест, с жемчужинами и сапфиром с грецкий орех. Присовокуплены золотые часы.
Открыв их, постучав по циферблату пальцем, ещё раз, громче, приказал Прошке погодя, по знаку, внести в клетке птицу, мышь, лягушку и пять стрел. Прошка удивлённо осел на лавку:
– Чего? Где я их найду? Живых, что ли? Иль дохлых?
– Живых! Я же велел давеча! А ты забыл, гузно собачье!
– Так их ловить надо!
– Ну и лови! Мышей у Силантия в кухне полно. Лягвы возле реки. А птицу у детей в слободе купить… Да поживее! – постучал длинным мизинным ногтем по часам, не слушая ропота Прошки о том, какие сей время лягвы, в холода?
Пинком отослав слугу и накинув крюк на дверь, тихой сапой через другой ход прокрался на чёрную лестницу. Украдкой, торопкими рывками вытащил из стены меченый кирпич, выволок из тайной ниши коробушку. Рубин – хорошо, а живая жизнь – куда лучше! На Страшный суд с камнями и золотом не явишься – ангелы засмеют, скажут: прав падший Денница, говорящий, что люди рождаются дурачками, а умирают полными дурачинами, ибо жизнь человечья есть один долгий скок из бабского разверстого лона в земляную отверстую могилу, а на скаку много ли познаешь?..
Спрятав коробушку в калиту под рясой и заложив кирпич, бесшумно вернулся в келью, бормоча:
– Камень – он и есть камень, бездушное нечто… От живого много несчастий случиться может… Закусают, со света сживут… На том свете зачем камни?.. Не лучше ли бездушный булыган отдать – а свою живую душу спасти?.. Вон Карл Смелый велел алмаз «Санси» в свой шлем вделать, для защиты, а потерял в бою шлем – и был тотчас убит!.. А не надейся на камень, сам берегись!.. И без этого камня обойдусь – мало их у меня?..
В келье метнулся к двери, бесшумно снял крюк и без скрипа приоткрыл.
На лавках смирно сидят Биркин и молодой Строгонов. В дверях и на лестнице толпятся охранные стрельцы.
– Привести Ахмет-хана! А вы ждите, угощайтесь в трапезной.
Ахмет-хан – мал, съёжен, с печёным желтоватым личиком без бровей и бороды – проскользнул в дверь и, сняв тюрбан, опустился на одно колено.
Поднял его за локоть:
– И тебе мархабат[170]! Ты чего тюрбан снимаешь? У вас же не принято? Или после Влада Кызыклы[171] научились вежливости? – Видя со скрытым злорадством, как при этом имени лицо Ахмет-хана стало злым и брезгливым, разрешил: – Напяль назад, плешь простудишь! – и велел садиться на ковёр у мозаичного столика: – Видел мою тавлу? Персидским шахом подарена! Такие-то подарки делать надо, а не города жечь, как твой хозяин Гирей подрядился!
Посол, пропустив это мимо ушей, уважительно погладил детской ручонкой доску, поцокал языком:
– Яхши!
– Конечно, яхши! Вот и шлем – яхши! Видал мой шлем?
Посол не раз видел и шлем, но бережно взял и поцеловал прямо туда, куда было недавно плюнуто, отчего на душе стало ещё праздничней.
– Каково здоровье моего брата Гирея? Великий Алла не обременяет его непосильными трудами и заботами? – Услышав, что Алла даёт каждому, сколько положено, согласно кивнул: – И мы так думаем. Если больше даст – помрёт человече, немало таких видели – а где они ныне? Не вынесли тягот, отошли в домы вечные, вернули Богу свои слабые души… А скажи-ка, Ахметка, выкупил ты людей, за кои тебе мною перстни были дадены? – вспомнил (хотя и знал из донесений, что выкуп состоялся честь по чести). – Очень хорошо, яхши-ол! У меня ещё одно важное дело до брата Гирея…