Он преподавал историю. Причем историю Древнего мира. В том числе и в нашем 5‐м «А». Его излюбленный дидактический прием был такой. Он подходил, клал ладонь на мою голову и говорил: «Как твоя фамилия? Рубинштейн? Отлично. Так вот Рубинштейн, допустим, – гражданин Спарты». «А Смирнов, – говорил он, подходя к Смирнову, предварительно осведомившись о его фамилии и кладя руку ему на голову, – гражданин Афин. И вот Смирнов говорит Рубинштейну…» Дальше не помню, но все смеялись и действительно запоминали, что Рубинштейн – гражданин Спарты.
Он действительно внушал трепет, хотя не только забавная фамилия, но также и внешний облик его, и его речевые особенности к этому вроде бы ничуть не располагали. Он говорил с сильным местечковым акцентом белорусского еврея – «трапка», «пьятница». На его голове вертикально торчали вьющиеся мелким бесом проволочные волосы. А на левой его ноздре даже издалека виднелась большая родинка, имевшая вид безупречно круглого веселого шарика.
«Мама, – спросил я однажды, – что больше, эра или эпоха?» Про эру я знал, что залп «Авроры» провозгласил начало новой эры. А когда эра закончится, никто не сообщил. С эпохой – та же история примерно. И было интересно, эпоха ли является частью эры или наоборот.
«Не знаю, отстань!» – с неожиданной резкостью ответила мама. Видимо, она была чем-то расстроена в тот момент.
Но меня тогда потрясла не резкость ее ответа, а внезапное шокирующее открытие, что мама может чего-то не знать.
Какие-то блинчики! Блинчики, два свежеиспеченных блинчика в двух маминых руках. Почему они, эти два блинчика, до сих пор не дают мне покоя? Почему мне так и не удалось забыть, как я иду заплаканный по полутемному коридору. Иду, обиженный мамой, обиженный на нее, на весь свет, злой и неприступный иду по коридору. А мама выходит из кухни, улыбаясь, с этими вот только что испеченными блинчиками в руках. Она несет их мне. Она идет мириться. Она улыбается. А я делаю злое лицо и отмахиваюсь двумя руками в значении «отстань». И я даже с закрытыми глазами, даже через столько лет вижу, как мгновенно уходит мамина улыбка, и я вижу сконфуженное, расстроенное мамино лицо и ощущаю острые уколы собственной совести. Надо ли напоминать о том, что после этих злополучных блинчиков было много чего, от чего сводит пальцы ног, но помню я именно это, именно это. И не знаю, как это теперь исправить.
Апельсин
Я-то этого, разумеется, помнить не могу. Но мама столько раз рассказывала об этом, что мне стало в какой-то момент казаться, что я это помню и сам.
Когда мне было примерно полгода, рассказывала мама, я приобрел ужасное обыкновение вставать, вцепившись в сетчатый бортик своей кроватки, на ноги и, ритмично подпрыгивая на скрипучем матрасике, громко повторять: «Тяп-тяп! Бути-бути! Тяп-тяп! Бути-бути! Тяп-тяп! Бути-бути!»
Это бесконечно повторяемое шаманское заклинание могло длиться очень долго, сводя с ума родителей, бабушку и старших братьев.
Однажды мама сунула мне в руки только что купленный в магазине апельсин, чтобы я с ним поиграл и отвлекся хотя бы ненадолго от своих «тяптяпов» и «бутибутей».
Это помогло. Я и правда заинтересовался круглым красивым предметом и на некоторое время заткнулся.
Но через какое-то время мама вновь услышала мое монотонное и невыносимое «Тяп-тяп! Бути-бути!».
Подойдя к моей кроватке, чтобы забрать отыгравший свою роль апельсин, она с изумлением обнаружила, что никакого апельсина там нет. Не было его под матрасом, под одеялом, под подушкой – нигде его не было. Также его не было на полу, под моей кроватью, под кроватями всех членов семьи, под шкафом, под буфетом, под комодом, под этажеркой с книгами, за занавеской. Вот просто нигде.
Предположить, что я в свои полгода, лишенный каких бы то ни было зубов, мог втихаря сожрать здоровенный цитрусовый плод, к тому же и вместе с коркой, было никак невозможно.
Пока вся семья ползала и металась в поисках злополучного апельсина, мое монотонное, выворачивающее наизнанку камлание сопровождало эти бесплодные поиски.
«Ладно, потом найдется», – легкомысленно решила мама. Но нет, он не нашелся. Не нашелся никогда. Не нашелся и до сих пор. Так и осталось это одной из непостижимых загадок моей едва начавшейся биографии.