Что означали эти загадочные конструкции, претендующие на статус афоризмов, я не понимал тогда, не понимаю и теперь. Но мне нравилось.
А еще он, когда сердился, укоризненно говорил: «Хамства недолюбливают!» Уже не просто в третьем лице, а еще и во множественном числе. И это мне тоже нравилось.
А больше всего мне нравилось, что Соловьев был, что называется, «человек-часы». В любое время суток у него можно было спросить, который час, и он без запинки, не глядя ни на какие часы, четким военным голосом произносил точное время, отличаясь от соответствующей телефонной службы «100» лишь тем, что мог позволить себе ошибиться на минуту или полторы.
Я помню, как на кухне женщина Алевтина Андреевна рассказывала женщине со странным именем Ганя про своего покойного мужа: «Такой был культурный человек Валерий Аркадьевич, такой воспитанный, такой предупредительный! Вы не представляете себе! Я вот, например, соберусь, бывало, пойти в уборную, а он всякий раз спросит: „А ты, Алечка, газетку-то взяла? Не забыла газетку?“ Как мне его не хватает, если бы вы знали!»
Я помню, как в кухню вошел полоумный Соломон и, обращаясь к женщине со странным именем Ганя, радостно сказал: «Наташа!» (почему вдруг Наташа?). «Наташа! – сказал он громким восторженным голосом. – Я вчера только приехал из лесу!» (Какой лес? Он четыре дня не выходил из своей комнаты, а за окном стоял безнадежный февраль.) «Я только что из лесу! Грибов – видимо-невидимо! Следующее воскресенье прошу ничем не занимать! Поедем вместе. Такие покажу места!»
А четыре дня тому назад Соломон, разговаривая с кем-то по телефону, кричал в трубку: «Если я завтра же не получу письменный ответ на мое заявление, я пишу лично товарищу Сталину!»
«Соломон, – сказала проходившая мимо с дымящейся папиросой женщина Лидия Степановна, – Сталин уже четыре года как умер». «Как – умер! Что вы такое говорите! – бледнея, произнес Соломон и дрожащей рукой повесил трубку. – Этого не может быть!» «Точно, точно!» – сказала мстительно Лидия Степановна. Она не очень почему-то любила Соломона. Сталина, кстати, тоже.
Держась за сердце, Соломон ушел к себе, заперся на ключ, и четыре дня его не было ни видно, ни слышно. А потом вдруг появился на кухне бодрый и веселый, и вот, пожалуйста, – «Лес», «Грибы», «Наташа»…
А вообще-то он был тихий и безобидный. Любил играть в шахматы, хотя и не умел.
Я помню, как на кухне женщина со странным именем Ганя, обтерев руки фартуком, неумело завязывала галстук на шее холостяка Залипского.
Холостяк Залипский недавно грохнулся с лестницы в темном парадном и сломал руку. Теперь рука его была в нарядном белоснежном гипсе, и он никак не мог сам себе завязать галстук.
А завязать было надо. Потому что полчаса тому назад Залипский утробным голосом говорил в телефонную трубку: «Натэллочка, нам необходимо встретиться именно сегодня. Лучше всего прямо сейчас. Да-а. А то потом ведь, я знаю, начнутся эти ваши традиционные три дня. Шучу, шучу! Ну-у, прекра-асно… До скорой встречи!»
Женщины на кухне за глаза говорили между собой, что Залипский – «ходок». Хотя странно: ни на одного из бородатых ходоков с мешками и в лаптях, изображенных на репродукции в «Огоньке», он ничуть похож не был. Напротив: он был хорошо выбрит, носил красивый ровный пробор, и за ним всегда тянулся длинный шлейф одеколона «В полет».
Мужчины, курившие в коридоре, – тоже за глаза – часто произносили его фамилию, меняя ударное «И» на «У». Судя по всему, это означало примерно то же самое, о чем говорили женщины. При этом они привычно и даже как-то нехотя ухмылялись.
Я помню, как женщина со странным именем Ганя, стоя во дворе с клеенчатой хозяйственной сумкой в руке, истошно орала в сторону нашего балкона: «Лена! Лена!»
Леной звали мою мать. Она в этот момент была на кухне и не могла ответить Гане. А Ганя продолжала кричать и звать ее. А с балкона в это же самое время раздавался другой крик, не менее, а пожалуй что и более истошный. Это кричал трехлетний мальчик Лева, чья голова застряла между прутьями балконных перил.
Это длилось довольно долго, до тех пор пока женщина со странным именем Ганя не вбежала в квартиру, не рассказала моей матери про то, что случилось, пока мать не сбегала за дворником Фаридом, пока дворник Фарид не прибежал и не разогнул проволочные прутья.
После освобождения своей злополучной головы мальчик Лева кричал еще примерно двадцать минут. Потом он успокоился. Тем более что за свои страдания он был достойно вознагражден: в этот день его не заставили пить рыбий жир.
Я помню, как на кухне женщина со странным именем Ганя говорила соседке Клавдии Николаевне, женщине культурной и, по выражению Гани, начитанной. «Вчера полночи читала книжку, – говорила Ганя. – На скамейке нашла. Хорошая книжка, интересная. Кто написал? Не помню. Какой-то мужчина. Название? Это помню. Название называется „Рассказы“. Там собака потерялась, а ее подобрал на улице артист из цирка. Ну, и всякие события. Интересно, хотя и грустно. Но ведь и в жизни все так».
Я помню, как в комнате у женщины со странным именем Ганя поселился мужчина. Его звали Иван Петрович. Он был одноногий. Она про него говорила, что он – родня из Белоруссии. Но соседки, кажется, не очень этому верили и лишь переглядывались.
Он был столяр. И он смастерил для Гани кухонную полочку с перекладиной для развешивания кастрюль и сковородок. А также – табуретку.
И то и другое так понравилось остальным соседкам, включая мою маму, что и они все заказали Ивану Петровичу такие же. Тем более что брал он за это совсем немного, а работал быстро.
Через какое-то время у всех появились совершенно одинаковые полочки и табуретки, к тому же одинаково покрашенные в неопределенный серо-розовый цвет.
Потом все постоянно выясняли друг у друга, где чья табуретка. Хотя какая разница, если они все равно одинаковые!
А потом Иван Петрович куда-то пропал. То ли уехал на родину, то ли еще что-нибудь…
Я помню, как женщина со странным именем Ганя вбежала в нашу комнату с криком «пожар». Мы все побежали в ее комнату, из окна которой был виден пожар. Пожар был во дворе. Горели сараи и гаражи.
Я увидел, как Толик из соседнего подъезда вбежал в свой пылающий гараж и вывез оттуда трофейный мотоцикл с коляской. О том, что мотоцикл был заправлен бензином, он не успел подумать. Но все закончилось благополучно.
Я помню канун ноябрьского праздника. Мне десять лет. Телевизор. Торжественное заседание. На трибуне Хрущев. Он говорит бесконечно долго.
Заглядывает женщина со странным именем Ганя.
У нее телевизора нет. Она ждет, когда уже можно будет прийти к нам, чтобы смотреть праздничный концерт. Она уже накрасила губы и сменила ситцевый халат на блузку и юбку.
Ох, как я помню и как не забуду я никогда эти праздничные концерты!
Сначала – хор. Вано Мурадели! «Партия – наш рулевой». Сцены из спектакля «Кремлевские куранты». Чтец. Отрывок из поэмы «Владимир Ильич Ленин».
«Никита там еще не кончил трепаться?» – весело и непочтительно спрашивает Ганя. Уже, в общем-то, можно, уже 57-й год.
Я помню, как женщина со странным именем Ганя говорила с укоризной: «Что же вы, Клавдия Николаевна, пеленки в коридоре вывесили, а даже их не постирали? Ведь ссаками же пахнет даже на кухне!»
«Так это же детские! – улыбаясь, отвечала ей интеллигентная, но не очень хозяйственная Клавдия Николаевна. – Детские же не пахнут!»
«Очень даже пахнут!» – сердито отвечала Ганя и ногой открывала дверь своей комнаты, потому что руки ее были заняты огромной миской с котлетами.
Я помню, как на кухне женщина со странным именем Ганя, как всегда, разговаривала с репродуктором, висевшим на стене и рассказывавшим о собаке Лайке. Она ворчала: «Тут людям жрать нечего, а они собак в космос запускают!»
Меня же волновало совсем другое. Мне сказали зачем-то, что Лайка на землю уже не вернется, и я расплакался, вспомнив про бестолковую и заполошную дворняжку Бульку, кормившуюся в нашем дворе.
Я помню, как женщина со странным именем Ганя, когда она подходила к телефону, всякий раз говорила: «Это кто?» Женщина Валентина Николаевна говорила: «Слушаю». Ее дочка Анька говорила: «Вас слушают». Бывший майор Никитенко говорил: «На проводе». Пожилая и интеллигентная Клавдия Николаевна, семье которой когда-то принадлежала вся квартира, говорила: «Алоу». Метростроевец Гаврилов коротко и грубовато говорил: «Да». Алкоголичка Нюра, которой никто никогда не звонил, брала трубку и говорила: «Вам кого?»
Я помню, как из подъезда в синем сатиновом халате и в галошах на босу ногу стремительно выскочила совсем не знакомая мне женщина и резво помчалась по периметру квадратного двора.
Вслед за ней не менее стремительно выскочила другая незнакомая женщина, тоже в халате и вовсе босиком, но зато с березовым поленом в руке. Она довольно быстро нагнала первую женщину и от всей души огрела ее поленом по спине, истошно крича при этом: «Отстанешь ты от меня или нет!»
После чего она столь же стремительно вбежала обратно в подъезд, громко хлопнув дверью.
Куда при этом подевалась женщина, ударенная поленом, я как-то упустил из виду. Куда-то, в общем, она подевалась…
Я помню, как 1‐го (или 2‐го?) мая пятьдесят, представьте себе, третьего года мы с соседским Павликом (я в новой розовой тенниске, а он не помню в чем) во весь голос распевали во дворе: «Союз нерушимый, сидим под машиной и кушаем кашу за Родину нашу!»
Проходившая мимо Клавдия Ефимовна с двумя авоськами в руках лишь фыркала в ответ. Ее дочка Рита, наша ровесница, семенила вслед с равнодушным, но при этом торжествующим видом. А все потому, что в этот же самый день ее приехавшая из Харькова тетя Бетя подарила ей целую коробку игрушечной посуды. Ого! До нас ли ей было.