Имени ее мужа – к тому времени уже бывшего – я не помню. Кажется, Володя. Он был сильно пьющим и время от времени куда-то пропадал. Однажды, видимо, в процессе рутинной пьяной драки он был вытолкнут из тамбура электрички (в то время двери электрички открывались и закрывались вручную) и раздавлен поездом.
Это дело было тогда вполне обычным. Так и говорили без особой даже экзальтации: «Выкинули из электрички прямо под колеса. Ну и все…»
Я запомнил похороны. Гроб стоял в середине двора. Вокруг была небольшая, но заметная толпа народу. Играл духовой оркестр.
Обитали в Том дворе не только родственники Ксении Алексеевны.
Жила там также и Таня Синотова, моя первая в жизни подружка. Мы таскали другу «подалочки» (так она произносила это слово). «Подалочек» – это карамелька, завернутая в листик шоколадной фольги, желтенький одуванчик и ломтик печенья «Привет».
Также жили в Том дворе Павлик и Рита Ароновы. С Павликом я одно время близко дружил. Он впоследствии стал милиционером.
Жила с родителями Таня Чирикова, девушка довольно-таки легкомысленная в смысле пресловутой социальной ответственности. Она была долговязая, длинноногая, спортивная, веселая.
Там же жила ее сестра Валя, носящая, в соответствии с традициями двора, тоже другую какую-то фамилию, какую – не помню. Нет, помню – Арсеньева.
Там же жил их младший брат Сережа по фамилии, если не ошибаюсь, Кашин. Он потом пошел по кривой, как говорили взрослые, дорожке. То есть стал подворовывать и попал в колонию. С тех пор я его не видел.
Тот двор был веселый и оживленный. Там играли в штандар, в прятки, в круговую лапту, в «колдунчики» и в «жопки». Там на каких-то ничьих, бесхозных досках ставили какие-то спектакли. Там летними вечерами на своей веранде, выходившей во двор, пели заунывные народные песни еще две жилички, сёстры. Их имена, кажется, никогда не произносились. Они вели исключительно замкнутую жизнь. Соседки говорили про них, что они то ли сектантки, то ли староверки.
Тот двор, как и наш, располагался на «берегу» Ярославского шоссе. Между нашими дворами и шоссе было небольшое пространство, называвшееся «полянкой». На полянке была волейбольная площадка. Посреди полянки торчала колонка с водой. Там играли, бегали, бесились, дрались, мирились.
Совсем недавно, проезжая на машине по Ярославке, я обнаружил, что ни Того двора, ни нашего, ни, соответственно, наших домов уже нет. Они пали жертвами энергичных мероприятий по расширению шоссе. Шоссе, конечно, расширять необходимо – я ж понимаю, что я, против прогресса, что ли! Да ни в коем случае!
Таня Синотова
Мы с ней дружили еще с дошкольного возраста. Потом – в первом классе – некоторое время сидели за одной партой.
Потом меня пересадили поближе к доске, потому что опытная учительница Александра Федоровна стала замечать, что я щурюсь, глядя на доску. Этим наблюдением она поделилась с моей мамой, которая, конечно, потащила меня к глазному, а глазной, пожилой, лет тридцати восьми, лысоватый дядька выписал мне очки минус два с половиной.
Оправу мне достали через дальнюю родственницу Берту Львовну, работавшую в «Оптике» на Сретенке.
Дети-очкарики в те годы были вообще-то редкостью. Во всяком случае, в классе я был единственный, кто носил очки. Среди одноклассников это вызывало сложную смесь чувств, соединявшую в себе почтительность и насмешливость. С одной стороны – дразнили, впрочем, добродушно, с другой – просили дать примерить, после чего в ужасе срывали с себя мои очки и спрашивали, как я могу в них вообще что-нибудь видеть.
Очки, впрочем, к моему рассказу не имеют отношения. Речь идет о Тане Синотовой, вернее о ее причудливой фамилии. Мне-то эта фамилия не казалась причудливой, потому что я знал ее столько же, сколько помнил самого себя.
Мы с Павликом Ароновым у него дома.
Помню, что мы оба в валенках. Значит, зима. Ну конечно, зима, если к тому же и печка затоплена!
Во что-то мы играем.
Я сижу рядом с настежь раскрытой дверцей платяного шкафа. За дверцей переодевается сестра Павлика Зина. Она собирается на вечер в свой институт. На дверце по очереди повисают юбка, чулки, лифчик. Потом исчезают в обратном порядке. Мое непослушное внимание отвлекает меня от из без того не слишком увлекательной игры. Павлик на меня злится.
Зина – студентка. Она очень строгая. Я не видел, чтобы она улыбалась. Но однажды я видел, как она возвращалась со станции со свернутым листом ватмана в одной руке и с букетом сирени в другой. Она шла и улыбалась. И это меня потрясло. Больше, впрочем, никогда не видел.
Нина Николаевна, мать Юры Степанова, мало того что говорила «пондравилось», так еще и ради сугубой интеллигентности своей речи к месту и не к месту добавляла слово «к сожалению» в значении «к вашему сведению» или «чтобы вы знали». «Я, к сожалению, правила знаю». «Я, к сожалению, коридор уже мыла на этой неделе. Так что не надо вот этого вот».
Но зато на буфете в их комнате стояла фарфоровая ваза с невозможной красоты и правдоподобия восковыми яблоками и грушами. И только поэтому я любил бывать у них. А больше ничего интересного там не было. Даже книжек.
В «Родной речи» за первый класс я вдруг увидел рассказ «Филиппок. Быль». Эту быль я к тому времени уже знал наизусть. Она была в отдельной тонкой книжке из серии «Мои первые книжки». Потом подзабыл.
Недавно она где-то возникла вновь. Я перечитал ее и испытал забытое, но отчетливое волнение: зима, сугроб выше роста, санки, Филиппок, скоро в школу, ура. Очень, очень хотелось в школу. До второго учебного дня буквально.
Между сараем и ржавым гаражом всегда было свеженасрано. Там же можно было наступить на дохлую крысу. Там же показывали «глупости». Дворник Фарид никогда там не появлялся. Хорошее было место, спокойное.
Свадьба
Помню, помню. Сколько себя помню, помню и это. Помню, что в один из самых темных и студеных дней года все прогрессивное человечество с небывалым подъемом отмечало день рождения великого вождя и учителя. И отмечало до тех пор, пока…
Ладно. Об этом учителе и вожде я ничего говорить и писать не буду – хватит уже, я считаю. Хватит. Я лучше расскажу про что-нибудь совсем другое. Про свадьбу, например. Да, представьте себе, про свадьбу!
Я рос в коммуналке, а поэтому разных свадеб насмотрелся вдоволь. И в квартире, и во дворе.
Но я хочу рассказать про самую первую свадьбу, которую я запомнил не как шумное, в ритме звучащего патефона мелькание разноцветных пятен, а как именно свадьбу – с женихом, с невестой, с гостями.
Примерно с тех пор, как я стал кое-как различать отдельные слова и фразы из гомогенного речевого «шума времени», я постоянно слышал, не пытаясь даже понять значения не вполне ясных слов: «Топится, топится в огороде банька. Женится, женится мой миленок Ванька».
Так пела на кухне, в густом котлетном дыму соседская Маруся, женщина малограмотная, но добрая и веселая.
Про «баньку» я знал. В баню за отсутствием в квартире ванной меня таскал отец и там яростно тер мне спину жесткой мочалкой. Но это знание с глаголом «жениться» увязывалось как-то не очень.
«Миленок» был, пожалуй, ближе к делу. Потому что миленком назывался муж этой самой Маруси. И был он никакой не Ванька, а, кажется, Мишка. Она же за глаза называла его именно «миленком». Именно поэтому я долгое время, пока не стал взрослым, твердо знал, что миленок – это вечно пьяное, слюнявое с оловянными глазами чудище, месяцами где-то пропадавшее, а потом появлявшееся в нашей квартире, отнимавшее у Маруси все деньги, что она зарабатывала мытьем полов в школе и на лестнице нашего дома, и снова – к явному облегчению всех жильцов квартиры, включая и саму Марусю, – исчезавшее на неопределенное время.
«Вот у всех мужики как мужики, – сокрушалась Маруся в минуты откровения. – Нюркин спьяну под поезд попал. Шуркиного прямо у проходной зарезали. А мово-то миленка никакая холера не берет. Эх-х».
В определенной социальной среде такой тип супружеских отношений считался если не нормой, то, скажем так, вариантом нормы.
Помню, например, такой эпизод, тоже из детства. Какой-то у нас в квартире был ремонт. То ли полы перестилали, то ли еще чего.
А в разгар этого ремонта мой отец уехал в какую-то очередную командировку, и рабочие знали об этом.
Однажды утром мама, умываясь на кухне под рукомойником, так стремительно и так неловко как-то опустила голову, что сильно ударилась лицом об этот самый рукомойник. Под глазом, конечно, расцвел выразительный синяк.
Пришли рабочие. Молча посмотрели. Покачали головами. «Вернулся, значит?» – сочувственно спросил один из них.
Но мы отвлеклись. Я-то ведь обещал про свадьбу. Вот вам и свадьба.
Эта свадьба случилась именно в конце декабря 52‐го года. А возможно, что и в Тот Самый День, в последний день рождения учителя и вождя.
Вождю и учителю оставалось пыхтеть своей трубкой чуть больше двух месяцев, и, хотя «дело врачей» началось чуть позже, в январе следующего года, юдофобская истерия была в самом разгаре.
Я помню, как в один из этих дней из школы пришел мой старший брат, пришел заплаканный, что меня совершенно потрясло. Он же был взрослый, ему было уже целых пятнадцать лет, он же никогда не плакал, он же был храбрый и, конечно, самый сильный.
Он сказал: «Сегодня Нина Дмитриевна на уроке литературы заставила всех в классе по очереди встать и сказать, кто какой национальности». Он сглотнул постыдные слезы и тихо добавил: «Я там такой один». Мама лишь вздохнула, бабушка произнесла что-то на идиш и вышла в другую комнату, а я вообще ни черта не понял.
Ну вот, мы, кажется, снова отвлеклись. Мы же про свадьбу вроде! Да, про свадьбу. Итак.
Мне пять лет. И я помню если не все, то почти все.
Помню, что замуж выходила соседка Галя Фомина, студентка педагогического института, та самая, что учила меня буквам посредством бублика. «Вот целый бублик. – говорила она. – Это буква „о“. А это (и она ломала бублик пополам) буква „с“».