Я оказался прав. Андропов повел разговор о журналистике и журналистах, называя имена, которые мне были хорошо знакомы. Из рассказа было ясно, что и он общался с ними, если не тесно, то постоянно.
— Поддерживаете ли вы контакты с иностранными журналистами? — неожиданно поинтересовался он.
Я честно перечислил всех немецких журналистов, аккредитованных при Отделе печати МИД, с которыми был знаком. К слову рассказал и о парадоксе, который наблюдал среди немецкой «фракции» журналистского корпуса: с наибольшей симпатией к Советскому Союзу относились те из них, которые прошли через русский плен после войны и, как ни странно, сидя за колючей проволокой, сумели полюбить нашу страну.
Наиболее интересной личностью среди них был Герман Перцген, до и после войны представлявший в Москве «Франкфуртер альгемайне». 10 лет провел он во Владимирской тюрьме по обвинению в шпионаже против Советского Союза. Как Перцген ухитрился набрать там столько симпатии к России, остается тайной. Было непонятно и то рвение, с которым он боролся за каждый день пребывания в Советском Союзе.
Когда кого-нибудь из советских дипломатов заслуженно или без всяких на то оснований высылали из Германии, он непременно стоял первым в ответном списке на выдворение из Советского Союза. Узнав об этом, он тут же вылетал в Бонн и известными только ему путями умудрялся уладить конфликт.
С Перцгеном я встречался нечасто, почти всегда в официальной обстановке, и мне хотелось задать ему один и тот же вопрос: основывается ли его отношение к России и русским на чувстве вины или имеет под собой иную почву?
Спросить об этом я так и не осмелился, опасаясь вторгнуться в запретную зону тонких душевных нитей, из которых была соткана натура этого непростого и несомненно благородного человека.
Все послевоенные годы он провел в Москве, и мне довелось несколько раз слышать от него, что он хотел бы умереть в России. Странное желание. Но ему удалось его осуществить.
— Вы с таким теплом рассказываете о ваших немецких знакомых… — произнес Андропов.
— Я с большим уважением отношусь к людям, способным на сильные чувства.
— Скажите, а ваши взгляды на Германию и ее будущее не претерпели каких-либо изменений?
— Только укрепились.
— Вот и прекрасно, — Андропов откинулся на спинку кресла. — Вас характеризовали как человека разумного и знающего.
— Спасибо тому, кто думает обо мне столь лестно…
— Это люди, которые долго присматривались к вам, и я им доверяю. Но не будем терять время. — И продолжал: — Мы, я имею в виду — наша страна, из-за упрямства, неповоротливости, а порой и недальновидности некоторых руководителей попали в достаточно неприятное положение, близкое к политической изоляции. Если нам в ближайшее время не удастся выкарабкаться, мы нанесем себе серьезный ущерб…
Кто-то позвонил по телефону, по-моему, из домашних.
Андропов внимательно выслушал, обещал перезвонить, как только освободится, и тут же продолжил мысль:
— Хрущев стукнул башмаком по трибуне ООН в Америке, шокировав всех, затем он постучал по пустому портфелю, заявив, что там у него суперсекретное оружие, после чего похлопал по плечу Кеннеди и уверил его, что одним ракетно-атомным ударом может уничтожить весь мир. Кому нужно было это вранье?!
Андропов поиграл лежащими на столе карандашами и отложил их резким движением в сторону.
— Порой в политике блефование допустимо, но это занятие в любом случае не для глав государств. На этом уровне нужно быть, а не казаться. В итоге Хрущев помог американскому военно-промышленному комплексу выбить из Кеннеди деньги, которых тот иначе не выделил бы и раскрутить на полные обороты военный маховик, обеспечив для советских людей еще многие годы неустроенной жизни. Не достаточно ли уже прошедших после войны двадцати с лишним лет?
Я смотрел на него и никак не мог сообразить, почему он именно меня выбрал в качестве слушателя этого длинного пропагандистского монолога.
— Вы, наверное, думаете сейчас: вот пришел новый человек из Международного отдела ЦК и начнет закручивать теперь все дела по-новому, на международный лад?
— Как вы знаете, я здесь тоже не старожил.
— Значит, тем лучше поймете меня. Я не намерен разрушать существующие традиции, но считаю своим долгом иначе расставить акценты. Время поджогов складов и разрушения мостов позади. Настало время их наводить. Давайте сегодня проводить нашу внешнюю политику, как сказал бы Клаузевиц, «другими средствами». С американцами это сложно. Они признают только силу, а потому с нами на равных говорить не станут. Нам нужно строить свой дом в Европе, и тут без Германии не обойтись. Однако с самого начала немцам необходимо объяснить, что, строя его, мы не собираемся вбивать клин между ними и союзниками. Но для того, чтобы быть искренними с ними, нам самим нужно в это поверить.
Слушая его, я думал о том, какой сильный отпечаток на людей накладывает партийная карьера, как убеждены они, что язык — важнейший человеческий орган. И Андропов словно бы разгадал мои мысли:
— Похоже, я слишком затянул свое вступление. Зато теперь буду краток: нужно быстро, скажем, в течение полугода-года добиться установления совершенно новых отношений с Западной Германией. Отношения эти должны быть исключительно честными, доверительными и непременно динамичными. Для этого нужно найти кратчайший путь на самый политический «верх». А как известно, самый краткий путь— это прямая. Нам надо установить прямой канал между нашим руководством и руководством ФРГ, в обход всех внешнеполитических ведомств. Они в данной ситуации будут лишь тормозить дело. По линии Громыко уже есть в этом направлении какое-то шевеление, но это затянется надолго. Нам же необходим результат сегодня, самое позднее — завтра, но никак не через пять или десять лет.
Это была, безусловно, яркая речь добросовестного партийного пропагандиста, но отнюдь не главы организации военного типа, где не убеждают, а приказывают. Меня это и подкупало, и раздражало одновременно.
— Для начала нам необходимо с немцами открыто объясниться — кто что может и кто чего хочет. Пока же между нами глухая стена из взаимных претензий и подозрений. Каждый слышит только самого себя. Одним словом, задача ваша сводится к следующему: изложите письменно, как вы все это себе представляете, только коротко, и принесите мне. Сколько времени вам на это понадобится? Четыре дня? Шесть?.. Цифры пять я не люблю, она уж больно примитивна Говорят, Ленин любил единицу….
У меня ни любимой, ни нелюбимой цифры не было, и я согласился на шестерку.
Четыре дня я провел в бесплодных размышлениях. На пятый, примитивный, по шкале Андропова, день, я написал еще более примитивную бумагу. На первый план выдвигалась попытка обосновать необходимость моей поездки в Германию. Последующие пункты плана объясняли и обосновывали разумность и целесообразность первого.
Андропов с удивлением взглянул на меня, увидев две куцые машинописные странички. После чего мгновенно пробежал их глазами и с еще большим изумлением принялся разглядывать меня сверху вниз и в обратном направлении, позабыв даже предложить мне стул. Затем он отвернулся и уставился в окно. Повисла неприятная пауза. Я продолжал стоять, прекрасно понимая, что вся моя дальнейшая судьба зависит от того, укажет ли он мне в следующий момент на дверь — или на стул.
— Садитесь, что же вы стоите? И договоримся с самого начала: впредь, если что и будем писать на бумаге, то лишь то, что можно безбоязненно оставить для любопытных. Все же остальное придется держать в голове. — Он вернул мне легкомысленно заполненные странички со словами: — При выходе отдайте в секретариате на уничтожение. — И продолжил совсем другим голосом: — А теперь вернемся к нашему разговору на прошлой неделе.
И он терпеливо, почти слово в слово повторил уже сказанное им во время той встречи. Из чего я с удовлетворением заключил, что план его не был экспромтом, как мне показалось вначале, а хорошо продуманной и вполне сложившейся в его голове программой.
— Это вам еще раз о стратегии, — завершил он изложение своей политико-философской платформы. — Теперь — о тактике. Вам ни в коем случае не следует надолго уезжать в Германию: во-первых, всех русских, на длительное время уехавших за границу, считают шпионами. С этой позиции завоевать чье-то доверие нереально. Во-вторых, для поддержания действенного контакта на высоком уровне необходимо быть постоянно и хорошо информированным. Информационный канал между руководителями двух таких стран не может быть улицей с односторонним движением. Необходим живой обмен идеями, информацией, а потому следует быть в курсе самых последних событий. События же, которые будут прежде всего интересовать ваших оппонентов, происходят здесь, в Москве. Потому и оставаться вам следует здесь, дома, а туда выезжать лишь по необходимости. Где встречаться? — вот вопрос. Как встречаться, под каким предлогом выезжать туда — все эти проблемы вы и должны будете решать сами. И меня в это не втягивайте. Обо всем, что будет касаться поступающей информации, докладывайте мне, и дальнейшие указания получите тоже от меня. В остальном же продолжайте заниматься журналистами, журналистикой — это вас избавит от многих вопросов любопытствующих.
Я решил не упускать момента и расставить все точки над «i» до конца.
— Я думаю, Юрий Владимирович, одному мне будет сложно справиться со всеми сторонами поставленной задачи, в особенности если придется часто ездить туда-сюда.
Андропов досадливо щелкнул пальцами.
— Очень хорошо, что вы об этом напомнили. Конечно, вы не невидимка, и ваше появление на Западе разными людьми может быть истолковано по-разному. Невозможно предугадать, что кому придет в голову во всех этих политических хитросплетениях. Люди иногда или вовсе исчезают, или их находят завязанными в мешке. А потому вам обязательно нужен спутник, лучше всего — журналист.
— Такой есть. Валерий Леднев.
Я чуть было не продолжил: «Да и вы с ним уже знакомы», но вовремя сдержался. Нужно было соблюсти правила игры.