Быть балериной — это не шутка. Здесь и вправду нужны стальные нервы, попробуй пробиться на балетный Олимп! Столько соперниц, недругов, завистников, постоянные тренировки и спектакли, когда пальцы на ногах стираются в кровь.
Неожиданно он вспомнил Зельду Фицджеральд. Она тоже одно время брала уроки балета, хотя менее всего походила на балерину, но ей было важно доказать свою самостоятельность любой ценой, как, впрочем, и Луизе.
Во рту стало горько. И чего ей не хватало? Ведь было все, но он не удержал Луизу в своих руках, хотя так старался и так многое прощал! Измены, попойки, лесбийские связи.
Но она не ценила его усилий, с радостью бросаясь все в новый и новый омут приключений, не желая ставить точку в круговороте страстей.
У них была дочь! Как она, мать, могла с такой легкостью отречься от собственного ребенка? Ведь ясно, что при таком образе жизни доверить воспитание ребенка ей ни в коем случае нельзя…
За фасадом нового мира в Москве воцарился культ тирании. Так, за снежной пеленой уже угадывался каркас льда, непроницаемого и прочного. Люди жили в постоянном страхе, за ними могли в любой момент прийти и арестовать, сослать в лагерь. В России шел террор, а этот беспечный Рузвельт ничего не хотел замечать и все больше и больше попадал под обаяние Иосифа, или Джозефа, как звали на американский манер Сталина.
Он помнил свой первый прием в Кремле. Буллит понимал, что Советы захотят очаровать его, и ждал приема в стиле византийской роскоши. Но все же действительность превзошла его ожидания.
Кремль явно хотел показать новому послу, что его принимают как друга и дорогого гостя.
Свое волнение, которое он пытался скрыть под маской непроницаемости, Буллит помнил до сих пор. Его не только разместили в гостинице «Националь», в которой он находился в свой самый первый приезд в Москву с матерью в 1914 году, но и сделали дружеский залп в его честь, разместив на страницах главной советской газеты «Правда» заявление Ленина о приезде Буллита весной 1919 года в составе американской делегации, и вот теперь снова — Москва!
На банкете были самые главные и важные лица советского правительства: Молотов, Литвинов, Каганович, Орджоникидзе, Куйбышев. Столы ломились от яств, и один тост следовал за другим.
И тут по особому выражению на лицах окружающих: восторженному и одновременно испуганному — он понял, что сейчас появится ОН! Сам Сталин! Несмотря на все свое самообладание и дипломатическую выучку, Уильям почувствовал, как вспотели ладони. А голова стала тяжелой, словно налитой железом.
Появление Сталина было подобно разряду молнии. После нескольких фраз за столом они уединились для беседы, и здесь он испытал на себе в полной мере то, что называли обаянием и магнетизмом советского вождя.
Буллит высказал пожелание построить дом для резиденции на Воробьевых горах. Он так и представлял себе это здание в классических традициях, парящее над городом и которое москвичи могли бы видеть издалека.
На прощание Сталин ошеломил его тем, что поцеловал, взяв голову обеими руками. Еще было сказано, что Буллит может обращаться к нему в любое время дня и ночи, он найдет время, чтобы встретиться с ним.
Это невольно окрыляло и давало надежду, что он, Уильям Буллит, сможет войти в историю и внести свое весомое слово не только в отношениях между США и Советским Союзом, но и в мировую политику, чьи течения и изгибы зависят теперь и от него, уроженца Филадельфии.
Но все оказалось не так, как он себе представлял, возвести здание на Воробьевых горах ему не дали. Вместо этого в распоряжение предоставили особняк сибирского промышленника и банкира Николая Второва, построенный в 1914 году на месте старого разросшегося сада родовой вотчины Лобановых-Ростовских.
Здание или вилла в стиле ампир было помпезным и роскошным.
«Как раз на вкус разбогатевшего промышленника из Сибири», — подумал он.
Впрочем, у Николая Второва была незавидная судьба. Он погиб в 1918 году: не то самоубийство, не то его застрелили. А может быть, он, Уильям Буллит, не прав, и судьба предпринимателя закончилась счастливо, учитывая те времена, которые наступили. Все равно бы Второв сгинул в застенках ЧК, только, вероятно, перед этим бы его жестоко истязали и пытали.
Особняк, в котором расположилось американское посольство, окрестили «Спасо-Хаусом», причудливо соединив два названия: первое — «Спасо» было от церкви Спаса на Песках, расположенной неподалеку в одном из арбатских переулков, и второе — «Хаус» — от английского «дом».
С момента воцарения Буллита и его команды во Второвском особняке там закипела жизнь. Приемы шли один за другим, но Сталин, этот великий и ужасный тиран, вождь, которого одни неистово обожали, а другие так же неистово ненавидели, больше не встречался с ним. И от этого московская жизнь имела привкус ненужности и нереальности.
Он и сам словно был призраком, огороженным от мира. За зубчатыми башнями Кремля вершилась политика на одной шестой части суши. Но именно туда, в эту цитадель, его больше и не пускали. А сам Джозеф Сталин тоже теперь казался легендой из прошлого. И от этого часто портилось настроение, и даже легкокрылая Леля Лепешинская не спасала от тоски.
Часто он задавал себе вопрос: а не следит ли и она за ним? И ответ чаще всего был утвердительным.
Буллит понимал, что в стране, где развита шпиономания и все за всеми следят, вряд ли он мог избежать этой участи. И роман был окрашен этими тонами кровавых зарниц политических процессов, подозрительности, страха и тревоги. Его беспокоила и Луиза, которая, по слухам, спивалась все больше и больше, и уже ничем, растолстевшая и обрюзгшая, не напоминала любовь его молодости.
Пожалуй, нет ничего мимолетней и печальней молодости. Вот и его старый друг Фрэнсис Фицджеральд с такой тоской воспевал ее быстротечность и неумолимость, что порой от этого пересыхало в горле.
Что он делает здесь, наивный мечтатель, собиравшийся войти в историю? Кто позволит ему сделать это? Ну, разве он не безумен? Что значат его мечты и желания, когда СССР превращается в один громадный лагерь, где становится почти физически трудно дышать.
Приемы в посольстве, где были животные из цирка и о которых говорили и шептались в Москве, не производили на человека, ради которого он все это и затевал, ровным счетом никакого впечатления. Иногда Буллиту казалось, что о нем все забыли, и он, как стойкий оловянный солдатик, стоит на своем посту, всеми забытый и брошенный.
Но работа была работой. Нужно было налаживать контакты, вести аналитическую разведку, в том числе среди рядов московской интеллигенции. Он взял на прицел одного автора, которому, как говорили в кулуарах, покровительствовал сам Сталин.
Более того, говорили, что это любимейший автор вождя, Михаил Булгаков. Хотя первое место было занято Горьким, но Булгаков был любимцем. Он нес с собой дух Фронды и свободы.
Поставить в самом сердце кумачовой Москвы «Белую гвардию» — пьесу, где показана жизнь по ту сторону большевизма, жизнь белых, «мелкобуржуазного элемента», как писали в газетах, для этого нужен был особый талант и смелость. Но раз сам Джозеф Сталин полюбил эту пьесу, значит, он не такой тиран, каким кажется, и ему не чужды сентиментальность и любовь к искусству. Или здесь был еще более тонкий расчет, чем он, Уильям Буллит, мог себе вообразить.
Здесь была загадка. И как каждая загадка она требовала разгадки. Но тайна ускользала от него, это мучило и тревожило.
Он сам несколько раз был на представлении «Белой гвардии», пытаясь через Михаила Булгакова приблизиться к разгадке писателя, а вместе с тем и Сталина.
Позже на представлении «Дни Турбиных» он познакомился с писателем и его женой Еленой, по-европейски элегантной женщиной, он отметил про себя, как же тот напоминает старину Фицджеральда.
Буллит пытался создать разветвленную агентурную сеть. Как и подобает настоящему дипломату. И потому один из агентов следил за М.А.Б. и слал ему донесения.
Самое интересное было в том, что никто не предполагал, кто же был этот соглядатай в самом близком и тесном кругу писателя…
На работе готовность была номер один. Вадим понял это сразу, как только переступил порог офиса. Все были тут. Варвара Епифанова кивнула ему и, опустив глаза, раскрыла блокнот.
— Так! Все в сборе? — Шеф обвел собравшихся взглядом. — Вадим, тебе от лица всего коллектива искреннее сочувствие в связи со смертью родителей.
Он кивнул. В горле стоял комок.
Варвара, сидевшая рядом, сжала его руку, но он сердито мотнул головой. Всякая жалость и сочувствие были для него оскорбительны.
— Спасибо.
— Если что, обращайся, — сказал шеф. — Не стесняйся. Ну, а теперь я перехожу к делу. Мы собрались тут в связи с чрезвычайной ситуацией. Дело в том, что по Москве прокатилась череда смертей сотрудников бывшего элитного подразделения КГБ, структурная единица аналитического отдела. Что стоит за всем этим? Я не знаю. К нам поступил заказ: отработать это дело и посмотреть, куда ведут нити. Дело, скажу сразу, сложное и муторное, потому что многих исходных данных мы не знаем. Приходится фактически плавать в темноте. Что не совсем приятно, как вы сами понимаете. Но делать нечего: работа есть работа. Кстати. Все они сейчас на пенсии. По сведениям, которые имеются у меня, в живых пока трое. Один из них скрывается. Эти люди не должны знать, что находятся в разработке, иначе можно спугнуть того, кто за ними охотится. Вот такая стоит перед нами задача. Надеюсь, она ясна?
— Яснее некуда, — пробормотал Вадим, рисуя на листе женскую фигуру.
Он поднял глаза и увидел, что все на него смотрят.
— Я хочу сказать, что задание понятно.
— Мы слышали, — мягко сказал шеф. — Не глухие.
— Теперь можно приступать?
— Я, кажется, выразился исчерпывающе.
— Детали мы потом уточним, — вставила Епифанова.
— Вольно. Можете разойтись.
На кухне, где они обычно собирались в перерывах и пили чай или кофе, а иногда и более горячительные напитки, Епифанова сказала, наливая себе кофе из кофемашины: