Слышать такое было довольно противно. Но приходилось соблюдать рамки приличий и общаться как ни в чем не бывало.
Константин прекрасно понимал, что с распадом Союза переменилось все: люди, окружающая обстановка, архитектура, отношения, эмоции, язык. Сложнее было понять, что осталось прежним.
Про себя он решил, что останется прежним, несмотря ни на что…
Однако сидеть на пенсии было бессмысленно, поэтому пришлось пойти работать. Работы были одна скучнее другой. Одно время он даже работал сотрудником Министерства экологии, но длилось это недолго.
В последние годы он ничем не занимался, сидел и писал мемуары, когда его спрашивали, зачем, он пожимал плечами, прекрасно понимая, что их не опубликуют, но сама возможность сидеть и описывать не такое уж далекое прошлое, грела душу. И как-то легче переносился сегодняшний день с его неприятностями, и нелепицей, когда он отдавался работе и забывал обо всем.
И понемногу отступала боль, которая поселилась в нем после автокатастрофы, в которой погибли его жена и дочь. Этот день он тщательно похоронил в памяти, но забыть его было невозможно. Еще никому в мире не удалось полностью освободиться от воспоминаний, если только не сделать лоботомию, и вместе с памятью не лишиться и рассудка.
С Линьковым он старался не встречаться, но игнорировать его не получалось, все-таки хотелось иногда прикоснуться к прошлому братству, так капитан корабля рад встрече со своими матросами. Даже если они и превратились в сухопутных крыс.
Такие противоречивые чувства раздирали его, когда он пересекал холл лобби-бара. В отеле только что закончилась конференция, и Линькову было удобно встретиться именно здесь, о чем он уведомил вчера в сообщении, отправленном своему бывшему коллеге. После у Линькова был еще один круглый стол, и в промежутках между двумя мероприятиями он смог выделить полчаса Константину Петровичу.
Все было изначально противно и досадно: и само пребывание в этом лобби-баре, где он ощущал себя скованно и непривычно, и встреча с Линьковым, который раз от разу выглядел все вальяжней и спокойней. Он никуда не торопился, и время для него словно застыло.
«Прибавил килограмма три или четыре», — отметил про себя Константин Петрович, когда увидел своего давнего коллегу, который шел к нему, наклонив голову и слегка болтая в воздухе портфелем.
Когда он подошел ближе к столу, то выдавил из себя некое подобие улыбки и плюхнулся в кресло напротив.
— Привет! Привет, — сказал он, отдуваясь. — Ну, и задали нам жару эти департаментщики. Кто бы мог подумать? Не ожидал такой жаркой дискуссии. Думал, все пройдет тихо и спокойно, а тут… — Он потряс головой и остановил свой взгляд на Константине.
— Закажем по вину или по пиву холоденькому?
— А как же твоя встреча? Не развезет?
Он рассмеялся, от чего мелко затрясся его живот.
— Разве это норма? Не помнишь, как мы пили?
Давний образ Паши Линькова так не вязался с этим пухлым самодовольным господином, что при всем желании нырнуть в прошлое не удавалось.
— Тогда пива, да.
Позвав официанта и сделав заказ, Линьков снова откинулся в кресле и забарабанил пальцами по подлокотникам. Дорогой кожаный портфель жался к его ногам, как испуганная собачонка.
— Как твои дела?
— Как обычно. Я ведь на пенсии.
— А… — он скользнул по нему взглядом и уперся куда-то поверх головы. Он изо всех сил старался не встречаться со старым товарищем глазами. Слишком разными сейчас были их жизненные полюса. И Константин Петрович чувствовал, что Линьков тяготится общением с ним и пришел сюда только потому, что иногда отдать долг старой дружбе менее хлопотно и затратно, чем избегать звонков и вынужденных объяснений.
К чему обязывает это получасовое общение на ходу? Да ни к чему? И они это прекрасно понимали.
Принесли заказ.
Пиво было как раз таким, каким ему и полагается быть, с пеной, холодненьким.
— Голодный, сейчас перекушу.
Линьков налег на салат, потом умяв половину, поднял голову и спросил.
— Ты просто так захотел встретиться со мной или какие-то проблемы?
Последний раз, когда они встречались, Константин просил за одного знакомого, которому требовалась хорошая больница. Просьбу Линьков выполнил, но как-то неохотно, и своего недовольства не скрывал, сетуя на массу дел и плотную занятость.
Константин напрягся: то, что он сейчас собирался сообщить своему бывшему коллеге, грозило разбить тот уютный мирок Линькова, в котором он пребывал в настоящее время. Он представил, как сморщится это холеное лицо и на нем появится гримаса раздражения.
Ну и пусть! Уклониться от этого разговора он не мог.
— Да, — сказал он. — Не просто так.
Линьков, доев салат, взялся за второе.
— Павел! — Константин ощущал, как у него перехватило дыхание. — Приехала дочь Гены Сыромятникова и хочет разобраться в смерти своего отца.
— А что? Там было что-то не так? Насколько я помню, выпал из окна собственной квартиры.
— Да. Но ты не думал, с чего бы это здоровому мужику выпадать из окна, а?
Какое-то время они смотрели друг на друга в упор, Линьков первым отвел глаза.
— Чего ворошить старое? — пробурчал он. — Генку не вернешь. Там же дело даже не возбуждали.
— Не возбуждали. Но желание узнать правду никуда не делось. Правда, она срока давности не имеет.
— Переезд из Америки мог сказаться на нервах. То да се, и голова закружилась.
— У нас у всех был устойчивый вестибулярный аппарат, и на головокружения никто не жаловался, и Гена еще не старым был.
— Что ты хочешь от меня?
После этого вопроса, заданного без обиняков и в лоб, стало как-то легче, словно гроза разрядилась, и воздух, насыщенный озоном, заискрился свежестью.
— Что я хочу… — повторил он вслух. — Катя собирается узнать правду.
— А кому она нужна? Вот эта правда? Кому? — Вопрос был резонным. — Отца она уже не вернет. Подозревать: кого? И зачем? Если тогда никого и ничего не нашли, что говорить теперь: прошло почти три года.
— Она собирается встретиться с людьми, работающими над темой, которой занимался ее отец еще здесь, в СССР. Тогда пытались спрогнозировать развитие страны на альтернативной основе, поднимали документы тридцатых годов.
— Поднимали. Но это же бред! — сказал Линьков довольно громко, так что сидящие впереди обернулись на них и посмотрели с удивлением. — Бред, Костя. — Это были простые слова, но старое не возвращалось: не было уже никакого Кости, не было и Паши Линькова, весельчака и балагура. Прошлое умерло. Как бы они ни пытались его реанимировать.
— Бред, не бред. Сейчас Катя вышла на человека, работавшего по той же проблематике. Помнишь Виктора Сокольского? И он исчез. Он работал в театре.
— Ну, ты даешь? — Теперь Линьков развеселился и чуть ли не смеялся. — Какой такой театр? Мы что, теперь актеры?
— Забыл Шекспира? «Весь мир — театр. А люди в нем актеры».
— Вильяма нашего я не забыл и его изречение отлично помню: просто не могу поверить всему этому. Мы же давно уже отошли от наших дел, ты на пенсии, у меня другая работа. Мы солдаты в отставке, и чем мы можем помочь Катерине. Кстати, как она? Я видел ее еще совсем девчонкой.
— Красивая молодая женщина. Учится в Америке в магистратуре.
— Молодец! Встроилась в загнивающий капитализм. Но все это для меня слишком… экзотически. Ты уж извини.
— Я понимаю.
Разговор был закончен, и в знак этого Линьков демонстративно посмотрел на часы. Даже портфель у ног, как показалось Константину Петровичу, шевельнулся, словно собачка, ждущая заветной прогулки с хозяином.
— Мне, пора. Ждут, встреча, — слова вылетали, как шарики, от которых он не успевал увертываться, — звони.
— Я думаю, с тобой Катерина тоже захочет встретиться.
На лице Линькова возникло обреченное выражение. Он развел руками, как бы говоря: что тут поделаешь?
Мужчина взмахнул на прощание рукой и ушел, прижимая к себе портфель. Судя по сгорбленной спине, неприятный осадок от разговора у старого коллеги остался.
— И что мне теперь делать? — говорила Катя вслух, меряя кухню шагами.
Владимир Вольф пропал. А Константин Петрович, похоже, не собирается помогать ей. Более того, ей показалось, что он с неудовольствием отнесся к ее попыткам поднять старое. Он, наверное, решил, что она ввязалась не в свое дело. А может быть, понимал, что все это опасно, и пытался таким способом предостеречь ее.
Но такая постановка вопроса Катю никак не устраивала. С детских лет она привыкла добиваться своего, во что бы то ни стало, вот и сейчас все происходящее толкало ее вперед.
«Карл у Клары украл кораллы».
Эта поговорка с детских лет приходила Кате на ум, когда она пыталась сосредоточиться и решить возникшую проблему.
«Карл у Клары…» — от этой поговорки веяло детством, уютным абажуром с его теплым светом, большой куклой, когда-то подаренной отцом матери.
У куклы были длинные волосы и черные ресницы. Когда ее переворачивали, она моргала, издавая жалобный звук. Это была дорогая кукла, которую отец приобрел у одного знакомого, вернувшегося из служебной командировки в Германию. Кукла находилась в спальне родителей, потом она перекочевала к Кате. Она любила засыпать, обнимая игрушку, от ее волос пахло мамиными духами.
Ей вдруг захотелось найти эту куклу, увидеть ее.
В комнате куклы не было. Катя подумала, что ее могли убрать на антресоль. Так и есть, кукла обнаружилась там, в дальнем углу, лежащей на боку. Одной туфли не было. Волосы спутались, розовое платье сбилось.
Когда ее перевернули, ресницы взлетели вверх, звук был какой-то приглушенный и слабый. Катя отвела волосы со лба и поцеловала куклу в лоб. Стеклянные глаза, казалось, смотрели на женщину с удивлением: словно кукла не ожидала, что ее достанут и вытащат на свет Божий. Через столько лет!
Она положила куклу на стол, раздался звонок.
В осторожных выражениях Константин Петрович сообщил ей, что он встречался со своим старым товарищем: коллегой и человеком, который ей может помочь, Павлом Линьковым.