Не зная, на чем остановиться, Екатерина старалась держать в памяти основную канву предстоящей беседы, и была твердо намерена не отступать от нее. Но вместе с тем в голову лезли посторонние мысли вроде той, как Марк мил, и, кажется… Здесь она говорила себе: «стоп, стоп», делала глубокий вздох и дальше уже дышала размеренно, чтобы унять возникшее сердцебиение. Все это было ни к месту и ни к чему.
Те старые отношения были, как рана, которая зарубцевалась, но, оказалось, не до конца…
Катерина боялась, что отношения опять будут запутанными и тяжелыми. А хотелось легкости, смеха и беспечальности. Кроме того, сейчас, «ну, совсем не время», — разговаривала она сама с собой.
«А когда будет время?» — возражал кто-то внутри нее. Когда? И может ли для чувств быть специальное время. Они ведь такие спонтанные.
«Ну все, Катерина, все, — сказала она себе. — Успокойся».
Так, сердясь на саму себя, она дошла до нужного дома и задрала голову вверх. Теперь при свете дня она рассмотрела этот дом лучше — прелестный особнячок, из тех, что притаились в самом центре Москвы в тесных милых переулках.
Катерина нажала на кнопку домофона, но ответа не было. Мелькнуло предположение, что профессор спит, хотя время было уже около двенадцати, но от ученых людей и представителей богемы можно ожидать всего.
Самое время развернуться и уйти, но что-то заставляло ее стоять на месте и регулярно нажимать на кнопку вызова, пока дверь с той стороны не распахнулась, и из подъезда не вывалилась жизнерадостная пара хипстеров в узких штанах и растянутых куртках.
Парень и девушка выглядели почти одинаково, если бы не розовые волосы девушки, которые торчали в разные стороны, как зубцы короны.
Воспользовавшись моментом, она нырнула внутрь, и там, когда тяжелая дверь захлопнулась за ней, перевела дух. Это был не рядовой московский подъезд, а настоящая парадная — гулкая, с высокими потолками и лифтом в шахте.
Широкие ступеньки лестницы вились справа, но Катя решила поехать на лифте. На пятом этаже лифт остановился, и она решительно вышла из него. Она вообще сейчас была полна той самой решимости, которая на самом деле является предвестницей откровенного мандража.
Катя чувствовала себя как пловец перед прыжком в холодную воду: страшно, но прыгать нужно. И вообще — взялся за гуж, не говори, что не дюж. Ей было нельзя останавливаться на полпути, и она сделала еще один шаг по направлению к двери. А потом — еще.
Она стояла и держала палец на кнопке звонка. Здесь тоже была тишина.
Ничего страшного: всякое бывает. Но она почему-то не уходила. Провела рукой по обивке, словно желая исполнить: «Сезам, откройся». Наконец, женщина развернулась и на этот раз не воспользовалась лифтом, а пошла по лестнице, медленно спускаясь вниз. И здесь она услышала, как лифт остановился на пятом. Она подошла ближе к перилам и подняла голову вверх.
В проеме было видно, что какая-то девушка в кожаной куртке стоит и звонит профессору в дверь. Катерина замерла. То, что девушка сделала дальше, изрядно удивило. Та достала из сумки ключи и открыла ими дверь.
Катя моментом влетела на этаж. Она стояла у двери, когда та распахнулась, и девушка налетела прямо на нее: бледная, с трясущимися руками.
— Там… там… — пыталась выдавить она.
— Что? — Катя сильно тряханула ее за плечи.
— Он мертв. Его застрелили.
— Постойте, я вас знаю. Мы виделись на лекции Голубицкого, которая была недавно.
Девушка судорожно вздохнула.
— Да? Простите, мысли путаются. Но мне ваше лицо тоже кажется знакомым. Вы шли к нему?
Катя кивнула.
— Тогда зайдем вместе. Надо вызвать полицию.
— Но я не хотела бы светиться. Я иностранка, когда-то жила в Москве, но потом с семьей эмигрировала.
С минуту-другую девушка сосредоточенно размышляла, наконец, кивнула.
— Хорошо. Пусть будет по-вашему. Меня зовут Арина.
— Екатерина.
— Оставьте ваш телефон. Я вам позвоню.
Дома она не находила себе места. Связано ли убийство профессора с визитом к нему? Или там были другие разборки, хотя трудно было себе представить: в чем мог быть замешан пожилой мужчина с безупречной репутацией ученого, чья жизнь, казалось, была ограничена сугубо сферой научных интересов. И все же его убийство — жуткая реальность, отмахнуться от которой невозможно.
Она ждала звонка от странной девушки с певучим русским именем Арина. И когда та позвонила вечером, они договорились встретиться на следующий день в кафе в Лялином переулке.
В этих переулках только и сохранился дух уже исчезающей Москвы. Поездив по миру, Катя была вынуждена констатировать, что урбанизация повсеместно сделала свое дело, и все современные дома похожи друг на друга, как уменьшенные копии спичечных коробок, а вот различия наступали на уровне «древности», когда каждый город еще хранил «лица необщье выраженье».
«Булошная» в Лялином переулке, напоминавшая корму корабля, отправившегося в бурное море, внутри была по-европейски изыскана и уютна. Арина уже сидела в углу, уткнувшись в смартфон. Когда Катя подошла ближе, она вскинула глаза:
— Привет! — и Катя опустилась на стул.
— Ужасно все это. Он был мне как отец. Его жена умерла, детей не было. Я была его аспиранткой, он называл меня «Аришечкой-малышечкой» и еще «Аришей посадницей». И сильно гордился мной, считая, что я подаю надежды в филологии, и я — будущее светило науки. Я-то так не считала, но все равно было ужасно приятно. Год назад он дал мне ключи от квартиры, сказав: «Так, на всякий случай». И кто бы мог подумать, что этот случай и наступил. Я даже не могу об этом думать, настолько все ужасно, и я честно до конца не поняла этой потери. Все кажется дурным кошмаром: я проснусь, а все в мире на своих местах. И врагов у него никаких не было. По крайней мере, мне известных, — прибавила Арина после недолгого молчания. — Вас-то каким ветром занесло к нему?
Катя задержала вдох. Объяснять все было слишком долго. Но и от ответа уклониться нельзя. Пришлось объяснять, опустив многое.
На поверхности Катина версия выглядела следующим образом: она приехала из Америки для сбора материала по диссертации — в частности, по аспектам русско-американских отношений в 20-30-е годы XX века.
Здесь всплыл интересный эпизод — бал в американском посольстве, его интерпретация Булгаковым. Да и вообще все, что связано с Буллитом, бывшим в то время послом США в России.
Выслушав ее, Арина нахмурилась:
— Мне он почему-то о вашем визите ничего не сказал, а ведь привык многим делиться.
На ответ Кати, что, возможно, не придал визиту никакого значения, ее собеседница качнула головой.
— Не думаю, скорее, все наоборот.
Многоярусная люстра поблескивала золотисто-хрустальным светом.
— Заказывайте, — предложила Арина. — Я заявилась сюда пораньше и успела уже выпить чашку кофе. Но за компанию закажу еще одну.
Кофе они пили в молчании.
— Нет, я все-таки не пойму, — стукнула кулачком по столу Арина, — почему он промолчал о том, что вы были у него? Почему я ничего не знаю? Почему? А вдруг в этом и есть разгадка? Бал Воланда — вещь прелюбопытная. Кому было адресовано это послание? Или, выражаясь по-современному, этот «месседж»?
Катя кратко рассказала о себе, хотелось выложить все как есть, но что-то мешало это сделать.
Насколько она может доверять Арине? Все-таки это секретная информация. Не ей принадлежит это все, не ей. Но несколько минут спустя Арина сказала об интересном факте — профессор упомянул ей, что как-то к нему приходил один человек с просьбой прокомментировать документы, связанные с Булгаковым.
Больше Валентин Христофорович ничего не сказал, но напустил таинственный вид и многозначительно обронил, что это может стать сенсацией.
Он понимал, что без кота ничего не получится. И почему ему сдался этот кот — хитрый, блудливый. Он прямо стоял перед глазами. Кот напоминал одного приятеля. Тот все время назойливо мельтешил перед глазами.
— Господи, помилуй, — воскликнул он с раздражением, — избавь меня от него!
Роман рождался мучительно, хотелось бросить и больше к нему не возвращаться. Но что-то выше его упрямо вело вперед.
«Нельзя сдаваться, — уговаривал он самого себя, — никак нельзя. Это — скверно!»
В такие моменты он вспоминал своего отца и ощущал его незримое присутствие рядом.
Во МХАТе на «Днях Турбиных» он и увидел впервые Буллита. Посол сидел с дочкой во втором ряду, он с Леной — в шестом. Во втором антракте Вельс подвел Буллита для знакомства. И сразу все пошли за кулисы знакомиться с актерами.
Взгляд американца прожигал. Ледяной пожар, так можно было назвать его. И еще была в нем некая бесовщинка, от чего хотелось перекреститься. Буллит хвалил пьесу и говорил, что смотрит ее в пятый раз, при этом смотрел прямо в глаза, в них полыхало тяжелое пламя. Было чувство, что встретятся еще. Вечером размышлял о нем — странный персонаж. Яркий и колоритный. И при этом явно литературен, без всяких скидок. Хоть вставляй в раму и пиши.
Мучал «Мольер». Чехарда во МХАТе. Постоянная смена лиц, интриги. И тоска. Грызли предчувствия, что «Мольера», скорее всего, так и не поставят, затянут, сократят и в результате выкинут. От начинал уже уставать от МХАТа, подумал, что точно родился не вовремя, надо было родиться сто лет назад, о чем он когда-то писал в письме к сестре Надюше.
С годами он ощущал все большую усталость от текстов, жизни и самого себя. Да еще эта боязнь открытых пространств.
Продолжалась работа над пьесой, посвященной Пушкину. Он писал ее совместно с Вересаевым. Булгаков вспомнил, как возник замысел — пьеса без Пушкина. Без.
Это будет чудесно и живо, только бы никто не испортил замысел, не превратил в пошлость или тривиальность. Его бесило, что Станиславский разбирал Мольера, но не игру актеров, а судил его пьесу своими нелепыми и наивными замечаниями, требуя бесконечных переделок.