Наверное, так американцы и представляют себе Россию — березки и медведи, что еще здесь можно ожидать? Вот Маяковский был в Америке, а он — нет. И снова засосало под ложечкой от обиды и несправедливости.
Ну почему судьба так немилосердна и жестока к нему? Он хотел всего лишь покоя. Спокойно творить и дышать в полную грудь.
Кусочек европейской жизни здесь в Москве, розы, шампанское, запах сигар, и как все бесконечно далеко от него.
— Для ужина к посольскому особняку специально пристроили столовую, — пояснила Ирен.
Играла нежная музыка.
На глазах выступили слезы: все-таки нервы, нервы, нервы. Как его измучила сегодняшняя нелепая, суматошная жизнь, которая его не устраивала. Он был заточен в пещере Платона, откуда нет никакой возможности выбраться. Каждый день был наполнен головными болями, суетой, нелепыми распоряжениями по пьесе «Мольер» или «Кабала Святош».
С каждым разом Станиславский хотел видеть что-то другое. Он собирался сделать из Мольера куклу, а не живого человека со своими страстями и чувствами.
Булгаков вздрогнул: между собой и Мольером он ощущал невидимую связь, вокруг него тоже сжималось все плотнее невидимое кольцо. Но этот бал такой нежный, яркий, страстный, где музыка говорила и пела о том, как прекрасна жизнь, хрупка и мимолетна. Этот бал, после которого все изменится.
Он вздрогнул. Сцена выступила перед ним совершенно отчетливо: вот там на помосте будет стоять Маргарита — и все они будут подходить к ней и целовать колено — великий обряд посвящения. Великая ночь! И этот дирижер в длинном фраке почти до пят неожиданно умилил его, да, он опишет эту ночь, и этот бал, и эти цветы: розы и тюльпаны.
Он опишет эту ночь. И все, что там будет происходить, наполнится таинственным и блаженным смыслом.
Он закрыл глаза.
— Как ты? — Услышал он рядом голос Лены. — Что-то случилось? Голова?
— Все в порядке, — он улыбнулся через силу.
Глаза жены были тревожными. Всепонимающими. Она стерегла его покой. Стерегла.
Он вспомнил бал в «Пушкине» — тоже действо, где вершатся судьбы, объяснения и предательства, завязывается узел событий, который выстрелит потом. И там, и там убийство. Да, здесь он убьет предателя и доносчика.
Его на секунду охватило веселье. Он убьет того, кто шпионит за всеми. И это будет справедливая смерть.
Волна ярости взмыла вверх и окатила его с головы до ног. Он ненавидел предательство, потому что сам знал за собой эту слабость. Если бы ему хватило побольше твердости, он бы не оказался в сегодняшнем положении. Как сейчас. Надо было эмигрировать тогда в Батуми, бросив все, не думая о последствиях.
Именно его осторожность и стремление все просчитать, прежде чем сделать решительный шаг, в конце концов и погубили многое. Но здесь, в своем романе, он волен над своими героями, он может вершить все, что хочет. Справедливый и беспристрастный суд. Доносчик и предатель будет казнен, его кровь наполнит чашу. Чашу Грааля.
Нужен тот, кто вершит судьбы мира. И его будут звать Абадонна. Он станет тем, кто развяжет войны, принесет смерть и хаос.
Абадонна не пощадит никого.
Нежный штраусовский вальс плыл над всеми, в воздухе реяло беспечной Веной. Ах, неужели он и вправду никогда не увидит ни Париж, ни Вену? Тоска. Тоска. И нет от нее спасения.
Вальс качал, убаюкивал, уносил вдаль, туда, где уже ничего не оставалось.
Великий хаос противопоставляется шахматам, шахматной игре, где все рассчитано и выверено, и где царствует логика, где каждый действует только в пределах допустимого, где невозможно вырваться за пределы шахматной доски. Вот будет здорово, если кто-то через много лет напишет труд «Великие шахматы» или «Великая шахматная игра». И политику низведет до клеток — черных и белых. Шахматы — это всегда двоично, всегда жесткая заданность. А он всегда выступал против этого и стремился к свободе.
Но как, как он может вырваться за пределы этого бренного прекрасного и бесконечно грустного мира?
Вальс зазвучал громче.
Боже мой, вальс, и сразу вспомнился другой вальс, великий вальс его жизни — Гуно, «Фауст». Тот вальс, который он любил всю жизнь и который он впервые услышал в Киеве. Но Киев остался далеко, а он сейчас в Москве, хочется туда, на родину, но разве расстояния имеют какое-то значение.
Он подавил приступ кашля. Как странно, что голова не болела, хотя было шумно, ярко и беспокойно. Напротив, на краткое время его охватило чувство ликования.
В его романе не хватало великого восхождения вверх, туда, где стирались все границы и все пространства.
Только теперь он понял, что комната, где жил Воланд, должна преобразиться в залу. Здесь должны быть нарушены все законы геометрии.
Но ведь это — правильно! Он сам мог попасть из своей квартиры в любую точку земного шара. Абсолютно любую!
Он посмотрел на Елену. Элегантная, умная.
Женщины с юных лет влекли его необычайно. Ему нравилось в них все: и узкая стопа, и волнующий запах духов, и небрежно развившиеся локоны, эти трогательные женские головки как на старинной миниатюре, но больше всего пленял женский взгляд — таинственный, мерцающий. Он всегда был окружен целым сонмом женщин с детских лет: и мать, и сестры, и знакомые. И еще была кузина Лиля, жившая в их семье. Но прочь, прочь все воспоминания!..
Он женился на Татьяне всем назло: но ее женская прелесть волновала его. Нравилось, что Татьяна или Тася, как он ее называл, всегда была рядом. Под рукой. По-своему он ее любил и привык. Может быть, потому что трогала его красота Евиных дочерей, и был в том грех, но грех невообразимо сладкий. Пряный и душный. Он всегда подсмеивался над поэтами и поэзией. Но однажды прочитал у Пушкина в раннем возрасте о «хладных персях», которые лобзал герой. И почему-то этот образ русалки-ундины, с персями хладными, как темно-зеленая вода, где тонет солнце, сформировал в нем женский образ — таинственный как русалка, в чем-то далекий и недосягаемый. Неземной.
С Любой все было еще сложнее. Парижанка! Он так и звал ее про себя. Он влюбился сразу, ощутив холодок в сердце, предвестник смешных и глупых любовных мук. Люба дразнила его: то приближала, то отталкивала. Он боялся обнаружить в ней цинизм, но где-то в глубине души понимал, что удел красивой женщины в этом мире один — продать себя подороже.
Женская красота — дар недолговечный, дар случайный и темный. И кто будет осуждать красивую женщину за то, что она хочет окружать себя красивыми вещами и жить красивой жизнью.
Елена… С Еленой их связывал рок и судьба!
Уехали они в шесть утра на посольском «Кадиллаке».
Глава 12Притяжение вешних лун
Человек может говорить языком человеческим или ангельским, но без любви голос его все равно останется гудящей медью и кимвалом бряцающим.
— Привет!
— Привет!
Елена чмокнула Анну в щеку и окинула ее взглядом.
— Похудела.
— Было с чего, — откликнулась Анна.
— Что-то случилось?
Елена держала на руках малышку и внимательно смотрела на Анну.
— Немедленно на кухню!
Елена была сводной сестрой Анны по отцу и одновременно популярной ведущей телевизионной программы «Утренний драйв». Елена была ничуть не похожа на Анну — светло-рыжая, с лебединой шеей и прозрачно-зелеными глазами. Ее программа благополучно проходила все подводные камни и буруны телевизионного моря и пользовалась неизменной популярностью у зрителей.
То ли был удачно выбранный формат, то ли сам вид Елены, спокойный и женственный, притягивал к экрану, сказать трудно. Но свою работу Елена любила и даже рождение ребенка не заставило ее долго сидеть дома. Она пробыла в декрете несколько месяцев и снова вышла в телеэфир, утверждая, что работа ее и вдохновляет, и кормит, и держит на плаву.
Муж Елены был не из светской тусовки, напротив, устав от мужчин зацикленных на собственной особе, Елена вышла за «нормального парня», при этом обстоятельства их знакомства «нормальными» назвать было трудно[1].
Муж был человеком надежным, и Елена с трудом, но на собственном опыте поняла старую поговорку: «Не по милу хорош, а по хорошему мил».
Подрастала малышка, названная в честь нее, Анечкой. И Анна радовалась за сестру, которая пусть путем проб и ошибок, но, в конце концов, обрела простое «женское счастье».
Когда Елена в беседах пыталась сказать Анне, что ей нужно спуститься с небес на землю и осмотреться вокруг; что Данила с его работой и бешеным графиком ей никак не подходит и нужно обратить внимание на более надежных товарищей, Анна обычно обрывала сестру, понимая, что настоящая правда всегда горька, и поэтому лучше воспринимать ее дозированно и по частям. А не всю сразу.
Жила Елена в элитном доме, в большой квартире с зимним садом и длинным коридором.
Но особенно Анна любила кухню, выходившую на просторную лоджию, которая была переделана под зимний сад. На кухне можно было беседовать о своем, девичьем, и одновременно поглощать разные вкусности. Анна не была гурманкой, Елена же ценила еду как одно из жизненных удовольствий; при возможности любила готовить, говоря, что готовка ее успокаивает и радует.
Вот и сейчас, когда Анна сидела на кухне и смотрела на то, как Елена разогревает ей в микроволновке ужин, еду, от которой по кухне плыл необыкновенный аромат, тревоги и страхи исчезали и казалось, что впереди будет только хорошее.
Через какое-то время перед Анной стояла тарелка с аппетитной картофельной запеканкой с грибным соусом. Она поймала улыбку маленькой Анечки и улыбнулась в ответ.
— Растем не по дням, а по часам, — сказала Елена. — Скоро потопаем, и все. Нужен будет глаз да глаз, чтобы от разных металлических штучек уберечь, — она провела рукой по волосам, — ну, рассказывай, что там у тебя. Но сначала поешь.
Когда Анна поела, сестра спросила: