Где-то в 1958 году газета «Печорская правда», поместив заметку о состоявшемся в Доме культуры очередном концерте учеников детской музыкальной школы, отметила «молодое дарование», подающее большие надежды, – маленького мальчика, исполняющего на скрипке на большой сцене тоскливую мелодию «Реве та стогне Днiпр широкий». Этим мальчиком был я.
Выдающегося скрипача из меня не вышло, хотя музыкальную школу я все-таки окончил, уже в Москве. Немного скрипка, чуть-чуть фортепиано, гитара на уровне шести аккордов – вот и все мои музыкальные познания. Однако с давних пор меня поражали, влекли и потрясали звуки короля инструментов – органа. Ничто не способно было раньше, да, пожалуй, и сейчас, так повлиять на мое настроение, как торжественно-трагические звуки органа. Особенно это, конечно, относится к музыке Баха. Я слышал ее и в Концертном зале имени Чайковского в Москве, и в Домском соборе в Риге, и в Дворцовой кирхе в Дрездене, и даже в Соборе Парижской Богоматери.
Я долго носился с идеей приобрести какой-нибудь старый орган-портатив (такие выпускались в прошлом веке для домашнего музицирования), но вскоре отказался. Даже моей полуторагодовой зарплаты вряд ли хватило бы на приобретение такой редкой вещи. Тогда я стал искать фисгармонию, которая, хотя и по конструкции значительно отличается от органа, издает звуки, близкие к органным.
«Фисгармония есть в музыкальном отношении один из наиболее совершенных из всех общедоступных инструментов. Совершенство ее заключается в том, что она способна заменить собою оркестр. Еще в большей мере удовлетворяет орган, но орган не доступен большинству».
Наконец, трехлетние поиски увенчались успехом. В рекламном приложении к «Вечерке» я с радостью прочитал объявление: «Продается старая фисгармония. Недорого. Телефон такой-то. Спросить Михаила Иосифовича». Я тут же позвонил. В трубке прозвучал старческий голос:
– Слушаю! Алло!
– Здравствуйте, я по объявлению. О фисгармонии.
– Да-да.
– Скажите, недорого – это сколько?
– Мы продаем ее за сто двадцать рублей. Но она неисправная.
– Как неисправная? Сломанная, что ли? Не играет?
– Да нет. Приезжайте, сами посмотрите.
Вечером после работы я уже был на Соколе. В совершенно пустой квартире меня ждал неопрятно одетый старик, тот самый Михаил Иосифович. Он провел меня в большую светлую комнату с обоями, сохранившими следы недавно стоящей здесь мебели и висевших картин. Посреди комнаты стоял предмет, напоминающий громадный сундук.
– Вот она. Но, к сожалению, не работает. Ее надо чинить.
– А она хоть играла когда-нибудь?
В моем вопросе, наверное, прозвучало едва скрываемое недоверие и даже огорчение. Старик в ответ суетливо, торопясь, стал убеждать меня в обратном.
– На этой фисгармонии играл мой дядя. Он привез ее из Германии. Из Кёнигсберга…
– Отку-у-да? – Моему удивлению не было предела. Опять Кёнигсберг. Даже здесь. Это судьба! Еще не осмотрев музыкальный инструмент, я уже знал наверняка, что куплю его и он будет стоять в моей тринадцатиметровой комнатке на седьмом этаже.
Фисгармония
Старик, по-видимому, заметил перемену в моем настроении и уже более спокойно стал рассказывать:
– Мой дядя привез ее из Кёнигсберга. Он был замом по тылу, и ему разрешалось вывезти целый пульман трофейных вещей. Он очень хорошо играл на фортепиано. Окончил консерваторию… А фисгармония работала, я сам слышал. Только потом почему-то сломалась. Это было уже давно. Ее, наверное, можно починить… Поэтому мы продаем ее дешево… Мы уезжаем в Израиль. Мы с женой и сын тоже с женой. Все вещи уже отправили. А фисгармонию оставляем. Жалко, конечно, но что поделаешь? Смотрите какая красивая!
Михаил Иосифович открыл верхнюю крышку. Первое, что бросилось мне в глаза, был медальон с вензелем, прикрепленный на передней части панели над клавиатурой. На вензеле было изображено множество медалей, каких-то знаков, старинный герб в центре. Все надписи были на французском языке. Клавиши от времени стали желтыми, неровными и напоминали завалившийся забор из брусьев.
Я подергал переключатели регистров – миниатюрные круглые рычажки с изображением нот и мелкими надписями. Массивные педали, обшитые вытертой ковровой тканью, не двигались. Я нажимал ногой и так и эдак. Но ничего.
– Вот видите. Не работает. Но починить, конечно, можно. Поэтому и продаем так дешево, – бубнил старик.
Я сел на корточки, заглянул в округлый проем для педалей и только тут заметил вставленный, как клин, сломанный декоративный витой столбик. Такие же столбики украшали фисгармонию с обеих сторон. Только один из них, видимо, сломался, и его засунули подальше.
Я вытащил сломанный столбик. Меха со скрипом и облегченным вздохом расправились. В воздухе запахло пылью и какой-то специфической затхлостью. Наступив на освободившуюся педаль, я взял аккорд… Комната вдруг наполнилась многоголосым звучанием домашнего органа. Это было настолько неожиданным, что Михаил Иосифович даже отпрянул от инструмента.
– Играет?! – не веря своим ушам, проговорил старик. – А что вы с ней сделали?
Уникальный инструмент французского мастера Дэбена
Одновременно с чувством ликования у меня стало расти опасение, не передумает ли продавец. Считавшаяся давно сломанной фисгармония вдруг подала голос. Да такой, что, наверное, было слышно на улице.
– Беру, – поторопился я. – К сожалению, сегодня денег у меня нет. А завтра я приеду с машиной и заберу. Договорились?
Михаил Иосифович задумался. В его голове, возможно, прокручивались многочисленные варианты решения: взять фисгармонию на «землю обетованную», оставить кому-нибудь из родственников или, наконец, продать подороже, раз уж выяснилось, что она вполне исправна.
– Молодой человек, позвоните мне завтра по тому же телефону. Мы договоримся.
Весь остаток дня и часть следующего я все думал о фисгармонии из Кёнигсберга. Теперь она мне казалась самым желанным приобретением в моей жизни, и я молил Бога о том, чтобы старик не передумал. Или чтобы его не сбил с панталыку какой-нибудь рассудительный родственник.
И вот на следующий день мы вместе с отцом ехали забирать покупку. Хозяин вещи не без колебания, но все-таки согласился продать нам ее.
– Но только за сто тридцать рублей. Ведь она же в рабочем состоянии. Я ведь не знал, – сказал мне по телефону предприимчивый старик.
Я с радостью согласился. «Да там одного дерева больше, чем на сто тридцать рублей, а это – инструмент, настоящий, очень ценный, антиквариат», – убеждал себя я.
Вместо Михаила Иосифовича в пустой квартире был молодой человек, возможно, сын или племянник. Его, по-видимому, мало волновала судьба инструмента, да и о деньгах он ничего не говорил, а просто взял протянутую ему тонкую пачку десятирублевых купюр и небрежно положил их в нагрудный карман белой рубашки.
– Забирайте! У меня очень мало времени.
Мы с отцом буквально корчились от тяжести, спуская фисгармонию по лестнице с третьего этажа пятиэтажки. На удивление, она оказалась такой тяжелой, что тащить ее вдвоем было почти невозможно. Когда инструмент был вынесен из подъезда и поставлен рядом с зеленой лавочкой, мы вконец выбились из сил.
Потом я долго искал машину с водителем, который бы согласился доставить фисгармонию к нам в Измайлово. Наконец, это удалось сделать, и на крытом «уазике» за двадцать пять рублей мы добрались до моего дома на 16-й Парковой улице. Трое пьянчужек, околачивающихся рядом с расположенным неподалеку винным магазином, согласились за пятерку на брата поднять «ящик» по лестнице. Четвертым грузчиком был я. Папа придерживал двери, помогал на поворотах лестничных маршей.
Не хочется вспоминать, как тяжело было тащить эту махину по узкой лестнице панельного девятиэтажного дома. Мои коллеги-такелажники кряхтели, матерились, проклинали «старый сундук», который неизвестно для чего нужно затащить аж на седьмой этаж. Но, видимо, предвкушение выпивки, которую сулило вознаграждение за работу, заставляло их надрываться и не бросать груз на полпути.
– Командир, добавь еще пятеру. Сам видишь, как корячились, – вытирая пот со лба, попросил один из них.
Я отдал последнюю пятерку. Они пошли к двери, но неожиданно тот, который просил увеличить вознаграждение, спросил:
– Парень, скажи все-таки, что мы такое тяжелое перли. Ребята говорят – комод, а я думаю что-то другое. Уж больно тяжелый. Интересно…
– Это фисгармония, инструмент такой, музыкальный.
Они посмотрели на меня с сожалением, как на больного, и молча вышли из комнаты. А я наконец подставил стул, поднял крышку, надавил на педали и прикоснулся к клавишам… Моя мечта осуществилась.
С утра советник кёнигсбергского магистрата по строительству Вальтер Шварц был в хорошем расположении духа. Казалось, ничто не могло испортить ему настроение: ни удручающие сводки Верховного командования вермахта, свидетельствующие об отступлении германских войск на всех фронтах; ни предстоящее совещание у правительственного советника Клуге на Гендельштрассе[75]; ни намечаемая командировка в Тапиау, где полным ходом шло строительство оборонительных сооружений.
Доктор Шварц – он любил, когда его называли доктором, – находился уже в том возрасте, когда говорить о старости было еще рано, а юность и молодость остались уже позади. Ровно через месяц, 20 августа, ему должно было исполниться пятьдесят. Шварц считал, что ему уже многое удалось в жизни, что он достиг достаточно заметного положения в обществе, и только стечение обстоятельств не позволило до конца раскрыться его таланту строителя, ученого, крупного чиновника.
Сразу после окончания университета Шварц включился в активную политическую борьбу, став членом Немецкой народной партии. Но вскоре охладел к общественной деятельности, увлекся проблемами градостроительства. Интеллигент по натуре и воспитанию, Вальтер Шварц, конечно, не мог принять и внутренне поддержать приход нацистов к власти. Разумеется, он понимал, что власть в стране захвачена грубой, разруши