го варится. А вот коньячок… Ну как? Вы, мне кажется, вчера тоже не постились… А то могу пивка, если у вас английские принципы насчет утра. Или сварю кофе.
– Давайте коньяку, – сказал Звонарев, у которого не было никакого похмелья, но состояние, как точно подметил Кубанский, было примерно такое же.
– Вот и славно! – обрадовался режиссер и разлил из пузатой бутылки по рюмкам. – Это настоящий «Ай-Петри» – лучший крымский коньяк! Борлюз!
– Борлюз! – чокнулся с ним Алексей. У коньяка был сдержанный, но благородный, чуть отдающий вишней аромат и мягкий вкус. Подействовал он на Звонарева почти мгновенно: внутри сразу потеплело, кровь, казалось, быстрее побежала по жилам, тяжелое ноющее тело стало легким. Закусив лимоном, он откинулся на спинку кресла и с наслаждением закурил.
– Вот теперь можно и важные разговоры говорить, – улыбался Кубанский. Он протянул руку и взял с письменного стола звонаревскую папку. – В прозе вашей, Алексей Ильич, есть та жизнь и внимание к деталям, которых не хватало нашему сценарию. Пора, наконец, рассказать, о чем он. За основу взят роман Абрама Борисовича Дермана «Дело игумена Парфения», написанный по следам подлинных событий. Слышали о таком?
– Нет, – признался Звонарев.
– Как же так? – огорчился Кубанский. – Интеллигентный человек… Студент Литинститута… Ну да ладно, еще почитаете. История же такова. – Он открыл лежавшую на письменном столе папку. – Произошло это давно, в августе 1866 года. В горах между Феодосией и Судаком был монастырь под названием Кизилташский. Настоятелем его был некто игумен Парфений, человек весьма хозяйственный, но неуживчивый. Он, в частности, все время ссорился с местными крымскими татарами, которые привыкли считать монастырские земли своими, и рубили на них лес. Предшественники игумена закрывали на это глаза, а Парфений был человеком имперской закваски, служил военным священником во время Крымской войны, поэтому никаких скидок на обычаи Востока не хотел делать. Он считал себя специалистом в любом деле, и не без оснований, отчего пользовался необычайным авторитетом среди местных русских помещиков и крестьян: они обращались к нему за советом буквально во всех случаях, даже когда надо было сложить новую печку или разбить сад. Приказчиками у этих помещиков служили чаще всего крымские татары, и отец Парфений постоянно вмешивался в их дела, а если они его не слушались, всячески ругал их перед хозяевами. Но у него были враги не только среди местного населения. Дело в том, что в отдаленный Кизилташский монастырь ссылали на исправление клириков Таврической епархии, замеченных в пьянстве, женолюбии, присваивании церковных денег и так далее. Работать они, как правило, не хотели, а ели наравне со всеми, что игумен Парфений воспринимал с крайним раздражением. Так что у него шла война на два фронта, точнее, на три, учитывая церковное начальство, которое он постоянно донимал жалобами на татар и ссыльное духовенство. Не раз отец Парфений подавал прошения об отставке или переводе, которые начальство неизменно отклоняло.
И вот 21 августа 1866 года, в воскресенье, игумен Парфений отправился верхом в Судак, где, по слухам, должен был получить в местном почтовом отделении семьсот рублей – огромные для тех мест деньги – за проданное монастырское вино. Уже в понедельник, к вечерней службе, он обещал вернуться. Но он не приехал ни в понедельник, ни во вторник, ни в среду. Последний раз его видели в понедельник, часа в три дня, у поворота с Судакской дороги на Кизилташскую. У места, где эта дорога входила в горный лес, обнаружили потом истоптанную лошадьми землю и несколько окурков. Среди местного православного духовенства и его паствы поползли настойчивые слухи, что игумена Парфения убили татары из села Таракташ под Судаком, чтобы ограбить или отомстить за былые притеснения. Окрестные леса, горы, дороги неоднократно прочесывали команды по двести человек крестьян, но им не удалось обнаружить никаких следов убийства игумена. Тогда, ввиду беспомощности полиции, дело передали в жандармерию, ведомство политическое. Здесь я позволю себе прерваться, чтобы разлить по второй.
Кубанский разлил, и они снова выпили.
– 16 сентября, – продолжал режиссер, – из Симферополя для производства следствия прибыл капитан корпуса жандармов Охочинский и с присущей жандармам энергией взялся за дело. Особенно тщательно, в отличие от полицейского следователя Безобразова, он допрашивал тех людей, которые последними видели игумена Парфения на Кизилташской дороге: некоего… – он заглянул в папку, – Мустафу-оглу и его мать Фатьму Умерову, – и выяснил, что после встречи с Парфением они увидели в лесу таракташского жителя Якуба… э-э-э… Якуба Сале Акот-оглу. Он очень поспешно шел с горы, и когда Мустафа попросил у него огня, чтобы закурить трубку, Якуб почему-то отказал, чего с ним раньше никогда не случалось.
Охочинский считал себя психологом, и странного поведения Якуба для него оказалось достаточно, чтобы заподозрить его. На допросе Якуб показал, что, рубя в лесу хворост, он потерял своих волов и ходил в их поисках по всей округе. Охочинский потребовал указать в точности те места, где он был после встречи с Мустафой и его матерью. Когда Якуб назвал их, капитан не поленился вместе со становым приставом отправиться во все эти места и выяснил, что ни в одном из них Якуб не был. Припертый к стенке, Якуб показал на втором допросе, что до встречи с Мустафой слышал в лесу три выстрела, а потом, пройдя сто шагов, увидел мертвого игумена Парфения и трех местных татар – э-э-э… Сеита Амета, Эмира Усеина и Сеита Ибраима. Все они были родственники. Сеит Амет и Сеит Ибраим якобы тут же хотели убить Якуба, но он упал на колени и стал есть землю, обещая, что никому не расскажет об увиденном. Тогда преступники подняли тело игумена, перевалили через спину лошади и повезли дальше в лес, а Якубу приказали следовать за ними. Версты через полторы они остановились в котловане и заставили Якуба собирать хворост и делать костер. Потом они положили труп в огонь и стали ждать, когда он сгорит, подбрасывая хворост и разбивая кости дрючьями. Это продолжалось с шести вечера до двух часов ночи. Лошадь игумена Парфения Сеит Амет застрелил, потом дорезал и спрятал, завалив лишайником и тутовником.
Сидя у страшного костра, Якуб слышал разговоры преступников, что в бумажнике у попа не оказалось никаких денег, кроме мелких серебряных монет. В полночь они, навалив на последний несгоревший кусок трупа – кажется, грудь – кучу валежника, отправились вместе с Якубом домой.
После этого признания Охочинский, мобилизовав все наличные силы, быстро и одновременно, как это делали в корпусе жандармов, произвел аресты троих подозреваемых, а потом столь же быстро вывез их поодиночке в русскую деревню Салы, за тридцать верст. При обыске у Сеита Амета нашли в шароварах около пяти рублей мелкой серебряной монетой – именно столько и в такой монете, говорили свидетели, было у игумена денег при отъезде из монастыря. Затем Охочинский пригласил нескольких помещиков из Судака и пятерых татар из Таракташа, и они, ведомые Якубом, поехали на место преступления. Якуб показал Охочинскому и понятым, где он увидел впервые мертвого отца Парфения, а потом повел в котловину, где, по его словам, производилось сожжение. Однако кострище было уже утоптано и забросано камнями. Когда раскопали золу, обнаружили много мелких обгорелых костей, – Кубанский снова заглянул в папку, – часть э-э-э… бедра, два сустава пальцев, части ключицы, несколько зубных корней, а также следы горения мягких частей тела и шесть сапожных гвоздей, но крупных костей, как ни искали, не нашли. Поскольку одну из косточек обнаружили шагов за пятьсот от пепелища, по дороге вниз, Охочинский предположил, что оставшиеся кости куда-нибудь вывезены. То, что удалось найти, капитан тщательно уложил в коробку на вату, а собранную золу распорядился переправить для хранения в Судакскую церковь.
Приехав в Судак, Охочинский приказал собрать всех татар из Верхнего и Нижнего Таракташа и объявил, что они должны не только обеспечить безопасность свидетеля Якуба и его семейства, но и сами последовать его примеру, если им известно что-то об убийстве. После этого он допросил троих подозреваемых. Они ни в чем не сознавались. Тогда капитан распорядился отвезти их поодиночке в Феодосийский тюремный замок, а сам, передав дело полиции и прокуратуре, уже пятого октября вернулся в Симферополь.
– Хорошая работа! – сказал Звонарев.
– Не спешите, не спешите, мой друг! Дальше начинается самое интересное. – Кубанский снова взялся за бутылку. – Поскольку мы все же не армяне, я предлагаю налить по третьей. Вы как?
Размягченный от хорошего коньяка, Алексей кивнул.
– За быстротой и внешним блеском действий Охочинского нетрудно заметить, – сказал режиссер, выпив и тщательно обсосав красными губами лимонную дольку, – что его интересовал главным образом арест подозреваемых. Он не стал искать ни лошадь игумена, ни крупные кости его тела, ни деньги, которые, как выяснил капитан, отец Парфений действительно получил почтовым переводом в Судаке. Между тем подозреваемые по-прежнему не признавались в преступлении и называли Якуба «ложным изветчиком». И тогда вдруг объявился новый свидетель, о котором почему-то умолчал Якуб, – тринадцатилетний мальчик Сеит… э-э-э… Сеит Мемет Курт-оглу из Таракташа. Он рассказал, что 22 августа искал в лесу своих лошадей, услышал выстрелы, пошел на них, чтобы расспросить охотников о своих лошадях, и увидел из-за кустов мертвого человека, перекинутого через седло лошади, и четырех своих односельчан, один из которых стоял на коленях и ел землю, давая какие-то клятвы. К мальчику бросился Сеит Ибраим, ударил его о землю и хотел зарезать, но ему помешал Эмир Усеин. От ужаса Сеит Мемет потерял сознание, а когда очнулся, вокруг уже никого не было. Дрожа от страха, мальчик вернулся домой. Через несколько дней в Таракташе, между садами, его встретил Сеит Ибраим и якобы пригрозил, что зарежет, если он скажет кому-нибудь об увиденном в лесу. Эту же угрозу повторил Сеит Амет, проезжая как-то мимо мальчика верхом.