Вскоре после признания Сеита Мемета полиция с помощью Якуба нашла в лесу закопанную не более чем на пол-аршина рыжую лошадь отца Парфения с отрезанной головой. Но задержанные по-прежнему не сознавались в убийстве игумена. Прошло уже десять месяцев со дня его исчезновения. И вот 25 июня 1867 года дело получило новый толчок. Якуб явился в суд и дал дополнительные показания. Оказывается, с убийцами он видел еще одного человека – некоего… э-э-э… Сеита… извините, такие уж у них имена, можно запутаться… Сеита Мемета Эмира Али-оглу. Количество участников и свидетелей преступления, совершенного в безлюдном месте, росло как на дрожжах. На вопрос, почему Якуб так долго молчал об этом человеке, он ответил, что Сеит Мемет Эмир готовится стать муллой, а говорить дурно о духовном лице, по мусульманским представлениям, считается тяжким грехом. К тому же, именно Сеит Мемет Эмир, оказалось, уговорил Сеит Амета и Сеита Ибраима не убивать его, а потом и другого свидетеля, маленького Сеита Мемета. И хотя Сеит Мемет Эмир непосредственного участия в убийстве отца Парфения не принимал, его появление коренным образом изменило характер расследования. Соучастие будущего муллы в убийстве православного игумена говорило, по тогдашним понятиям, о преступлении против православия, официальной государственной религии.
Дело дошло до Петербурга. Процесс стали готовить как можно тщательней. И, как следствие, возник новый свидетель, некто Бекир, уроженец Таракташа, сидевший в Феодосийской тюрьме и выполнявший обязанности палача. К нему будто бы обратился брат арестованного Сеита Амета с просьбой взять на себя убийство игумена Парфения за тысячу рублей, о чем Бекир сразу же доложил смотрителю Мудрову. По распоряжению феодосийского полицмейстера Пасынкова Бекира посадили в камеру, сообщавшуюся с камерой Сеит Амета. В камере Бекира был секретный закут, где сидели два свидетеля, хорошо знавшие крымско-татарский язык. Бекир, заявив Сеиту Амету, что готов взять на себя его преступление, стал задавать ему заготовленные Пасынковым вопросы: «В каком месте был убит игумен Парфений?», «На какой лошади он ехал?», «В чем был одет?», «Был ли на его шее крест?», «Куда девали лошадь и ружья, из которых убили игумена?» Не подозревавший подвоха Сеит Амет давал точные ответы, которые записывали свидетели. На основании этих показаний нашли уздечку, плеть, седло отца Парфения и ружье Сеит Амета.
Казалось бы, доказательств для суда более чем достаточно. Но были в деле и нестыковки. Например, свидетель Мустафа-оглу, которому Якуб не дал прикурить, показывал, что, когда он встретил в лесу Якуба, тот шел очень поспешно с горы. На втором допросе Якуб ни слова не упомянул Охочинскому об этой встрече, зато сказал, что услышав выстрелы, прошел с четверть версты в гору. Это вроде бы подтверждает показания Мустафы-оглу, так как именно вниз спускался взволнованный Якуб, когда он его встретил. Но, судя по дальнейшим признаниям Якуба, после встречи с убийцами он с четырех часов дня до полуночи никуда от них не отлучался. Когда же он встретился с Мустафой и его матерью?
– До убийства, когда искал волов, как и следует из его первоначальных показаний, – предположил Алексей, внимательно следивший за поворотами сюжета.
– Допустим, – кивнул Кубанский. – Но ведь Охочинский заподозрил Якуба из-за его странного поведения, подразумевая, что оно связано с убийством. Это была ниточка, потянув за которую, он размотал весь клубок!
– В криминальных историях часто бывает, что ложный след выводит на истинный, – пожал плечами Алексей. – Тем более, что в данном случае след оказался не таким уж и ложным.
– Вы думаете? А ведь Мустафа-оглу показывал, что Якуб шел вниз, а не вверх! Это подтверждает первоначальные показания Якуба, что он весь день искал волов, а не повторные!
– Из вашего рассказа у меня не возникло впечатления, что Якуб ходил исключительно вниз или вверх, как фуникулер. Человек ищет волов, спускается в котловины, поднимается…
– А я и не утверждаю, что перед нами стопроцентное алиби Якуба. Но я невольно сопоставляю факт, что в записи второго допроса Якуба Охочинский опустил упоминание об его встрече с Мустафой, с тем фактом, что Якуб указал другое направление своего движения, нежели Мустафа. А ведь это было не единственной нестыковкой в следствии.
Когда дело передали в феодосийский военно-полевой суд, за него взялся защитник Алексей Петрович Барановский, человек либеральных взглядов. Его сразу насторожило, что при наличии, в общем, солидных улик повис в воздухе вопрос о деньгах, полученных в Судаке игуменом Парфением, и не найдены крупные кости пострадавшего или их фрагменты. А может быть, он жив и скрывается? Отчего не берется в расчет его давнее желание покинуть Кизилташ, так и не удовлетворенное церковными властями? Были и другие вопросы: почему таракташские жители стали давать активные показания после того, как в селе появились на постое солдаты? Почему такой странный подбор свидетелей, записавших разговор Бекира и Сеита Амета: действующий титулярный советник и отставной унтер-офицер? Насколько вообще правомочны доказательства, добытые в тюрьме? Отчего Сеит Амет, рассказывая Бекиру даже такие мелочи, куда спрятал уздечку, ни слова не сказал о том, куда вывезли крупные кости трупа? Не оттого ли, что ответы Сеита Амета сочиняли следователи, сами не знающие, где эти кости?
Барановский обнаружил также, что в ходе следствия не было произведено ни одной очной ставки. Он настоял на очной ставке Сеита Амета и Якуба в судебном заседании. Как всякий восточный человек в подобном положении, Сеит Амет вел себя эмоционально, кричал на Якуба, ему сделали три замечания, а потом прокурор, фактически взяв на себя обязанности судьи, подошел к обвиняемому, схватил его за кафтан и пригрозил: «Послушай, Сеит Амет, если ты не будешь слушаться и не замолчишь, то на тебя сейчас наденут кандалы».
Но обвинитель давил не только на Сеита Амета. Барановский был адвокатом новой школы и придавал большое значение агитации в судебном заседании, активно использовал в своих репликах иронию и сарказм. Тогда прокурор потребовал от суда, чтобы он запретил защитнику обращаться к нему лично, а делал это в письменном виде. Он также настаивал, чтобы, говоря о нем в третьем лице, Барановский избегал местоимения «он», а называл его аудитором, обер-аудитором или товарищем прокурора. Это были, в общем, формальные придирки, но, к удивлению Барановского, судьи не только согласились с обвинителем, а еще и обязали защитника «не вперять в подсудимых пристальных взглядов», не рисовать фигур на бумаге, так как это могут быть условные знаки для подсудимых, избегать резких выражений вроде «Я требую» и тому подобное». В таких условиях защищать обвиняемых, плохо знавший русский язык, Барановский, конечно, не мог. К тому же ему стало известно, что суд намерен добиваться назначения вместо него нового адвоката. Тогда он публично отказался от возложенной на него обязанности защиты подсудимых.
В итоге Сеита Амета, Сеита Ибраима и Эмира Усеина казнили по приговору военно-полевого суда, а Сеита Мемета Эмира отправили в ссылку. Но дело приговором не кончилось, оно получило скандальный резонанс. Барановский активно выступал в прогрессивной печати, утверждая, что дело игумена Парфения сфальсифицировано от начала до конца. А через несколько лет один чиновник встретил за границей в поезде человека, который рассказал ему, что он – бывший игумен Парфений, укравший сам у себя деньги. Будто бы его потом еще видели в Монте-Карло: за игорным столом зашел разговор о нашумевшем преступлении, и один из проигравшихся сказал с усмешкой, что он и есть тот самый сожженный игумен и проигрывает последние деньги Кизилташского монастыря. Конечно, любое значительное событие обрастает пухом легенд, но вот вам не легенда. Кровавое зерно, брошенное в землю, дает кровавый же урожай. Приказчика Сеита Амета Эсмерали казнили, а крымско-татарских националистов после революции семнадцатого года возглавил его потомок Сеит Амет, или Сейдамет, как тогда говорили.
– Интересная история, хотя и жутковатая, – пробормотал Алексей, когда Кубанский наконец закончил. – Но в чем ее острота, о которой вы говорили? Какие широкие исторические и философские обобщения из нее можно вывести, если не считать «кровавого урожая»?
Кубанский удивленно уставился на него.
– Вы что, не знаете про выселение Сталиным татар из Крыма? Их, между прочим, обвиняли примерно в том же, что и таракташскую троицу. Или не читали про дело Бейлиса, которое явилось венцом подобных процессов? А о прокуроре Вышинском вы слышали? Дело игумена Парфения – эти типичная российская трагедия, когда человеческими жизнями жертвуют ради политических целей.
– А если игумена Парфения действительно убили? У меня мороз пошел по коже, когда вы рассказывали, как его жгли. Его жизнь, что, не в счет?
– Так и в деле Бейлиса шла речь об убийстве мальчика. Но хорошо ли использовать эти убийства, чтобы расправиться с теми, кто неудобен по политическим, религиозным или национальным соображениям? Возьмите убийство Кирова. Жалко его? Жалко. Говорят, он был неплохой. Но если вспомнить, сколько невинных людей погибли из-за этого убийства… Это не проблема? Но ее трудно решить художественно на материале современной истории или сегодняшней жизни. Не пропустят. Дело игумена Парфения – идеальный вариант, заявку подмахнули не глядя. 1866 год, царизм, местный материал… А выводы можно сделать вполне злободневные. Но, чтобы оживить этот детективно-юридический хаос, переработать его в художественный сюжет, нужен прозаический талант, которого у меня нет. Сценариус-то мой по Дерману подмахнули, а снимать я по нему не могу. Чувствую, что здесь нужно что-то вроде «Расёмона» Куросавы, когда одна и та же история рассказывается участниками событий совершенно по-разному и с одинаковой достоверностью, но как это сделать драматургически? Как отойти от этой судебно-следственной атрибутики, чтобы изобразительный ряд не тащился за информативным? Нужен ход, прием, и вот – вижу его в ваших рассказах. Вам не факт события важен, а то, что за событием: двое живых и один мертвый в лифт