– Пол протрешь, – сказала жена, проходя мимо и стуча каблучками, – уже с сумочкой, при полном параде.
Хлопнула дверь. На этот раз она не сказала: «Буду поздно», – как обычно. Почему-то она почти всегда предпочитала ночевать дома, а почему – неизвестно. Едва ли из деликатности, какая уж там деликатность, если любовные синяки напоказ? Просто женщины, даже если идут вразнос, сохраняют пристрастие к некоторым бытовым привычкам. Для уверенности, что ли. Впрочем, сам он тоже не любил оставаться ночью у женщин – ни у проституток, ни у случайных бескорыстных подруг. Он только в детстве просыпался с бодростью, с предвкушением радости нового дня, а потом, как начал читать и писать ночами, работать на «скорой», то всегда вставал с тяжелой головой, в смутной тоске, а Наталья в лучшие их годы была с утра веселой, свежей, как птичка, и он это очень любил.
Звонарев присел на табурет в прихожей, достал сигареты. Великая немота… «Тебя, Офелию мою, увел далёко жизни холод…» Ничего не поправить, поздно… Как это у Набокова? «Ибо годы прошли и столетья, и за горе, за муку, за стыд, поздно, поздно, никто не ответит, и душа никому не простит». Он не мог простить жену. Она не должна была его предавать. И он, и она были одинокими людьми, которых судьба не случайно свела вместе. Алексей появился в жизни Натальи накануне загадочной смерти ее отца, им обоим немало попортили крови, пока дело о пропавших секретных документах не заглохло с приходом Горбачева, весной восемьдесят пятого… Он подставил ей плечо, когда ей было трудно, возился с ней, как с ребенком… Мать Натальи быстро вышла замуж, девушка стала чужой в новой семье, только Алексей был ей настоящим другом. Она ушла от матери, и он снимал ей квартиру, помогал ей учиться на факультете журналистики, когда она потеряла всякий интерес к учебе. И не требовал от нее взамен ничего. Они стали близки лишь тогда, когда сама Наталья захотела этого.
В их жизни были чудесные пять-шесть лет… Они поженились, несмотря на враждебное отношение к этому браку матери Натальи, для которой Звонарев, появившийся в ее доме в несчастный день, был невольным вестником беды. Она напророчила дочери, что они всю жизнь проживут в нищете, и даже не пришла на свадьбу. Поначалу казалось, что ее предсказания посрамлены. После Литинститута дела Алексея пошли в гору, он устроился на хорошую работу в издательство, стал наконец печататься. Они копили на квартиру, мечтали завести ребенка… Все рухнуло с крахом перестройки.
Сгорели сбережения, пошло на дно издательство, инфляция стремительно съедала гонорары. Не на что стало не то что снимать квартиру, но и жить. Поселились у родителей Звонарева, которые сами перебивались кое-как. Мать и отец его были добрыми, приветливыми людьми, но так и не смогли оправиться от потрясения, пережитого в начале ужасного девяносто второго года. Они только-только вышли на пенсию, а теперь предстояло начинать жизнь заново. Ни сил, ни желания для этого у них не было. Они замкнулись в себе, стали болеть, угасать.
Все в жизни пошло наперекосяк. На первых порах отец и мать души не чаяли в Наталье, а потом наступило резкое охлаждение. И ладно бы бытовые передряги были тому причиной – это еще можно было бы понять. Нет, с бытовыми как-то справлялись. Подгадила та же политика. Родители Алексея были советскими людьми, сполна познавшими в детстве и юности невзгоды войны, голод, эвакуацию, карточки, бедность, клоповники-коммуналки, и искренне верили, что путь, которым вели страну коммунисты, который лично их вывел из нужды, – единственно правильный. Наташа по складу характера политикой не интересовалась и даже испытывала к ней после смерти отца отвращение. Но она оканчивала университет в разгар горбачевщины, когда журфак кипел политическими страстями. Их возбуждающий яд проник и в ее кровь. В лексиконе Натальи появилось слово «коммуняки», от чего родители Звонарева морщились, но деликатно помалкивали. Самого Алексея, кстати, это тогда не очень коробило: он полагал, и не без оснований, что как писатель состоялся не благодаря коммунякам, а благодаря гласности.
Но вот наступил злосчастный август девяносто первого. Именно тогда Наталья, долго сидевшая без работы, наконец-то устроилась в молодежную демократическую газету. Возглавляли ее бывшие комсомольские функционеры-оборотни: денег они платили сотрудникам немного, зато компенсировали это, в лучших традициях агитпропа, активной промывкой мозгов. В газете царила атмосфера какого-то лихорадочного антикоммунистического возбуждения. Наташа приезжала домой в том же взвинченном состоянии и уже не бросала на кухне реплики вроде «коммуняк», а с блеском в глазах начинала убеждать стариков (как будто действительность не убеждала их сильнее) в целесообразности перемен, сыпля цитатами из передовиц своей газеты. Она рассказывала про «деревянные рубли», украденное золото КПСС, козни красно-коричневых, заговор депутатов… Родители Звонарева спорить не умели, да и не хотели. Они призывали Наташу успокоиться, а она просила не затыкать ей рот. Странное дело: ей самой жилось так же несладко, как и им всем, но она, подчиняясь логике тогдашней пропаганды, винила в этом старую власть, а не новую.
После расстрела Верховного Совета ее болезнь как-то быстро прошла, да и карьера демократической журналистки не сложилась за отсутствием требуемой для этого циничной хватки. Но вот хорошие отношения со стариками Наталья так и не смогла восстановить. Они теперь с ней почти не разговаривали, словно виня и ее в октябрьской крови. Алексею бы попытаться примирить их, но его тоже настолько потряс беспредел «черного октября», что он злился на жену за ее демократический ликбез, которым она два года неизвестно зачем отравляла их и так не простую жизнь. Теперь он просто отмахивался от Натальи, стоило ей открыть рот, хотя, может быть, она и не собиралась говорить ничего «демократического». Именно тогда между ними и начала возникать нынешняя стена, о чем теперь смешно было вспоминать: политика внесла разлад чуть ли не в каждую русскую семью, но пока простые люди до хрипоты спорили о суде над КПСС и золоте партии, другие – трезвые, циничные – под шумок опустошали казну и присваивали себе заводы, золотые прииски, верфи, порты, нефтяные вышки, газовые скважины, трубопроводы…
Когда родители Алексея – сначала отец, потом мать, – подточенные недугами и невзгодами, умерли, как-то так невольно получалось, что внесенный Натальей разлад тоже косвенно послужил тому причиной. Разумеется, никогда Звонарев не говорил жене ничего подобного, но всякий человек сам чувствует свою вину. Просто он либо признает ее, либо стесняется делать это и пытается переложить вину на другого. Тема родителей стала запретной в отношениях Алексея и Натальи. Она еще приходила на кладбище на девятый, сороковой день после смерти свекра и свекрови, но потом уже не появлялась никогда – видимо, боялась показаться лицемерной. Тогда и Звонарев перестал ходить с Натальей на могилу ее отца – и все это без каких-либо объяснений, по какой-то негласной договоренности. Начиналась теперешняя великая немота.
В семейных распрях никогда не бывает прав кто-то один. Достало бы у Алексея мудрости сообразить, что молоденькая, неопытная девушка столь же мало виновата в том, что доверчиво клюнула на истерическую пропаганду, как и миллионы других юношей и девушек, сказал бы он с той искренностью, с какой умел в первые годы их жизни: «Наташа, твоей вины в их смерти нет», – глядишь, все бы повернулось по-другому… Но сначала ему казалось, что само упоминание о вине лишь подчеркнет ее, а потом, когда из-за разлада с женой боль утраты родителей усилилась, он подсознательно стал действительно считать Наталью виноватой. А между тем он и сам был сильно виноват перед нею… В злополучном девяносто втором году Наташа забеременела. Алексей уже несколько месяцев не приносил домой денег: жили на маленькую зарплату жены в демократической газете и пенсию родителей. Питались, одевались кое-как, а тут – ребенок… На что его растить? Он не призывал Наташу делать аборт, но у мужчин есть для этого другие способы. Они предъявляют женам «объективные обстоятельства», исходя из которых, они сами, не возлагая ответственности на мужей, должны принять решение. А я, мол, соглашусь с любым. Наташа очень хотела ребенка, но ей, подавленной «объективными раскладами», о которых она знала не хуже Алексея, нужна была крепкая поддержка в этом – мужа, естественно, прежде всего. Родителей в эти дела не посвящали. Но Алексей, терзаемый безденежьем и стыдом за него, этой поддержки ей не оказал. «Решай сама, – твердил он, а однажды добавил: – Может, подождем до лучших времен?»
Наташа пошла на аборт, и он получился неудачным. Ей внесли в матку какую-то инфекцию, она долго болела, а потом врачи сказали, что теперь у нее мало шансов снова забеременеть. Так оно, увы, впоследствии и вышло. Как назло, так называемые лучшие времена наступили, не успела жена вернуться с операции. Алексею вдруг выплатили деньги, которые были ему должны (и они пошли на лечение последствий неудачного аборта), появилась ясность насчет новой работы…
А ведь если бы Наташа родила, ее отношения со свекром и свекровью обязательно бы изменились. Они хотели внуков и переживали, что их нет. Внук или внучка придали бы их жизни потерянный смысл – и, глядишь, они нашли бы в себе силы пожить подольше. А так – и внуков не было, и невестка попалась недобрая, демократка… Уже через год Алексей и Наталья обладали достаточными средствами, чтобы обзавестись ребенком, но так и не смогли снова зачать его, хотя порой они терзали друг друга до утра, как в юности, хотя и пила Наташа горстями выписанные ей гинекологом таблетки…
Молодым супругам кажется, что многие раздоры в их жизни исчезнут, если они будут жить отдельно от родителей. Наверное, так оно и есть. Но почему-то это правило не сработало, когда Алексей и Наталья зажили одни. В тесноте, в обиде, в нужде как-то не вспоминалось о том, о чем они мечтали в юности: о блеске, славе, свободе, которую дают хорошие деньги, о большом собственном доме и многом другом. Теперь же, когда они зажили сравнительно безбедно, сразу бросилось в глаза (прежде всего Наталье), что многие сверстники Звонарева достигли всег