о, о чем они мечтали, без всякой славы, одной предприимчивостью и изворотливостью ума. После ухода из демократической газеты Наталья устроилась работать в рекламном агентстве, и там, конечно, горизонты ее материальных представлений расширились. Не стоит забывать, что они и с детства были у нее не маленькими: Трубачевы жили в большой ухоженной квартире в центре, имели казенную дачу, казенный автомобиль с шофером… Однажды Наталья задала мужу «новорусский» вопрос, который потом любила повторять: «Если ты умный, то почему ты бедный?»
Увы, Звонарев не видел возможности зарабатывать больше, чем он зарабатывал. Да и как бы он смог? Посредством писательской славы? Он пользовался уважением читателей и критиков, его печатали, но славы как таковой, признаться, не имел. То ли само понятие славы изменилось, то ли он не умел этой даме понравиться. Преуспевающий писатель теперь должен был быть шоуменом, коммерсантом, с широким набором литературных и издательских проектов. Таких было не так уж много, на что Звонарев справедливо указывал жене. Но многие писатели, не способные достичь удачи своим пером, переквалифицировались в успешных издателей. «Издательский бизнес – один из самых прибыльных», – авторитетно заявляла Наталья. С годами, несмотря на разрыв с матерью, она все больше становилась похожей на нее.
Но, может быть, она была и права – чем плох издательский бизнес? Разве Пушкин и Некрасов не занимались им? Без отрыва, так сказать, от производства? Разве им не занимался институтский друг и нынешний начальник Звонарева Кузовков (правда, с меньшим успехом)?
Испокон веку повелось так: писатель, не добившийся на четвертом десятке славы, идет к своей цели в обход, – возглавив журнал, газету, издательство, чтобы выйти из тени в лучах чужой славы или просто заработать денег. Пытался и Звонарев затеять свой журнал, альманах, газету… Но… как говорил Дюма о сорокалетнем д’Артаньяне: не то чтобы он не умел пользоваться обстоятельствами, но сами обстоятельства складывались не в его пользу. В начале девяностых отношение читателей к литературе и журналистике изменилось стремительно. При Горбачеве было просто достаточно новизны, чтобы издание расходилось. При диком капитализме уже требовались крыша, раскрутка, пиар… Находились, впрочем, умельцы все это делать без больших денег, с помощью изворотливости и нужных знакомств. Алексей не имел ни того ни другого.
Но самое главное – ему не хватало психического здоровья ни для издательского бизнеса, ни для какого другого. Он вообще не отличался устойчивой психикой после того, как его избили обозленные топтуны в Ялте в феврале восемьдесят четвертого. Ужасный вещий сон привиделся ему, когда он рухнул на кровать в Доме творчества. Не помнил он ни пробуждения своего, ни того, как оказался без верхней одежды, в одной рубахе, в начале Московской улицы. Здесь он принялся стучать кулаком и ногами в стену дома, потом забежал в магазин, находившийся в этом же доме, возбужденно требовал показать ему, где вход в подвал. На вопрос «Зачем?» он якобы ответил: чтобы попасть в подземный ход и вернуться в музей. Поскольку унять Звонарева было невозможно, его отвели в подвальный этаж, в подсобку, а директор магазина тем временем вызвал «скорую». Так оказался Алексей на несколько дней в психушке, а после, в Москве, его лечили в клинике неврозов. Никаких видимых проявлений кризис восемьдесят четвертого года в нем не оставил, а невидимых – сколько угодно: склонность к меланхолии, замкнутости, фатализму, абсолютное нежелание добиваться какой-нибудь цели, если цель ускользала.
Видя, что ей не удается вдохнуть в мужа энергию предпринимательства, Наталья поменяла тактику. Она решила сыграть на самолюбии Алексея. Зазвучало слово «неудачник»: сначала с вопросительной интонацией («Ты что – неудачник?»), а потом с утвердительной («Ты же неудачник!»). Звонарев отнесся к этому достаточно равнодушно, потому что в глубине души именно так и считал. Но он сделал ошибку, дав понять это жене. «Для чего же я терпела все эти годы? – возмутилась она. – Чтобы состариться с неудачником?» – «Не все ли равно, с кем стариться?» – примирительно улыбался Алексей, чем только подлил масла в огонь. «Значит, все это, – Наталья со сверкающими глазами указала в сторону письменного стола с компьютером, – только для того, чтобы утешить себя мечтаниями? А мой аборт, нищета, каменные лица твоих родителей? Я принесла себя тебе в жертву?» – «Оставь в покое моих родителей», – помрачнел Звонарев. «А почему, собственно? Я проявляла к твоим родителям больше терпения, чем к родной матери! И как же отнеслись ко мне эти добрые люди?» – «Не смей так говорить о них! Ты сама виновата!» – «В чем же я виновата? В том, что твои родители хотели жить прошлым? Но мы-то должны жить настоящим! И что изменилось от того, что вы заткнули мне рот? Они лежат в могиле, а ты отстукиваешь, как дятел, никому не нужные словеса!»
Было два пути прекратить унизительную перепалку: приласкать Наталью, попытаться откровенно, по-дружески объяснить ей, что жизнь вспять не повернешь, особенно его незадачливую жизнь, что мечтания наедине с компьютером все же позволяют ему зарабатывать на хлеб с маслом, а издательский бизнес, сложившийся уродливо, хаотично, но сложившийся, для него чужой; а можно было ничего не объяснять – просто замкнуться в себе. Когда тебе кричат: «Дятел! Дятел деревянный!», – легче, конечно, выбрать второй путь.
Так Звонарев и сделал. Но в супружеской жизни все взаимосвязано. Он поворачивался и уходил, когда жена нападала на него, а жена отворачивалась от него, когда он обнимал ее ночью. Их интимная жизнь дала глубокую трещину. Конечно, проявив терпение, ее можно было замазать. В иные моменты женщины более податливы – например, после месячных. И утром – добрее. Но для этого нужно забыть, что накануне тебя обозвали дятлом или альфонсом. Некоторые так и поступают – и, может быть, правильно. Дятел так дятел, альфонс так альфонс, а мы все равно муж и жена. Часто это последняя скрепа, на которой держится семейная жизнь. И порой довольно долго. Но Алексей и Наталья женились по романтической любви, секс далеко не все определял в их отношениях. Они не умели улаживать ссоры в постели. Для того чтобы помириться ночью, Алексею был нужен какой-то знак от жены вечером. Хотя бы один призывный взгляд. Но ее «заколодило», она решила перебороть его. Так воспитывали мужей более преуспевающие жены, с которыми она сталкивалась на работе.
Они стали расходиться на ночь по разным комнатам. Встречались теперь только за кухонным столом (кто раньше приходил с работы, тот и готовил) да в коридоре. К своему удивлению, Алексей вдруг обнаружил, что в принципе может обходиться без секса с женой. Чувство голода возникает не от полного отсутствия еды, а от ее слишком малого количества. Когда была еще неопределенность, когда он еще ждал от Натальи знака, он мучился желанием, а когда они стали спать порознь, пришла определенность и принесла облегчение.
Но это было мнимое облегчение, затишье перед катастрофой. Женщины устроены по-другому. В глазах Натальи появился недобрый голодный блеск. Вот этого момента никак нельзя было упускать. Но Алексей теперь редко глядел ей в глаза. Однажды в его комнате резко распахнулась дверь, быстро вошла жена, благоухая духами (хотя была в домашнем халате), и, не говоря ни слова, потянулась через его плечо за какой-то книгой на верхней полке. Полы халата разошлись, сверкнуло голое тело. Поправлять халат она не стала. Ее ошеломлявшая в своей неожиданности нагота была в двадцати сантиметрах от носа Звонарева, сидевшего за письменным столом. Такого знака ему было бы вполне достаточно, когда они еще спали в одной постели. Теперь же, чтобы выйти из анабиоза определенности, требовалось большее: чтобы жена обняла его, взъерошила волосы или что-то в этом роде. Он сидел и ждал, что будет дальше. А дальше Наталья достала книгу, положила ее на стол, медленно, не глядя на него, запахнула полы халата, завязала поясок и, презрительно покачивая бедрами, ушла к себе.
«Ну что же, – подумал тогда Алексей, – лед тронулся! В следующий раз она будет поласковей. Я ведь не воробей, чтобы хватать крошки на лету!»
В следующий раз была суббота, когда Наталья впервые отправилась «к подруге» и вернулась поздно ночью. Отношения уже были не такие, чтобы спрашивать, как зовут подругу и какой у нее телефон. Да и скоро в этом отпала нужда. Как-то ночью, в субботу или воскресенье, под окнами скрипнули тормоза, чмокнула дверца автомобиля, выпустив из салона залп стереомузыки. Звонарев выглянул в окно. Внизу, у освещенной иномарки, стояла Наталья и молодой, розовый, как поросенок, мужик в замшевой куртке. Мужик по-хозяйски держал его жену за талию и целовал в шею. Наталья запрокинула голову и смотрела прямо в глаза Алексею.
В этом взгляде он прочел обещание новой жизни – жизни адской. Ей было за тридцать, ему – под сорок. Она стала женщиной в его объятиях, а теперь спала с другими. Он любил ее, даже когда она была похожа на свою мать и говорила, что он дятел деревянный. Но теперь в его душе не было сил на прощение.
Почему же они не разъехались, продолжали жить под одной крышей? Ответа на этот вопрос не знали ни он, ни она, а может быть, и знали, да боялись себе признаться.
Докурив сигарету, Алексей сел за стол и включил компьютер. Когда значок песочных часов исчез с экрана, он привычно подвел стрелку мыши к ярлыку «Мои документы».
Все, им написанное за последние два года, находилось здесь, за этим крохотным ярлычком, открывалось двойным щелчком мыши. Кроме этих треклятых «документов» ничего в его жизни больше не было.
Звонарев вошел в литературу с книгой своих страшноватых медицинских рассказов. Ее никогда бы не напечатали ни при Брежневе, ни при Андропове, ни при Черненко, а при Горбачеве – пожалуйста, да еще в комсомольском издательстве. Но если бы хоть несколько подобных рассказов – вовсе даже не книгу! – опубликовали при Брежневе или Андропове, громкая слава Звонареву была бы обеспечена. А в конце 80-х годов беспощадных книг на запретные прежде темы выходило уже много, и имя Звонарева затерялось среди прочих имен, упоминаемых в обзорах через запятую. Один критик, правда, сравнил книгу с «Записками юного врача» Булгакова. («Напишет ли Звонарев “Мастера и Маргариту”?» – спросил он в конце обзора.)