о по рукописи Х века. Этот пергаментный свиток будто бы купил на книжном развале в Киото какой-то миллионер и меценат, уже ушедший в мир иной: он «внезапно скончался в притоне Лиссабона, не успев оставить завещание». Перед тем как отнести это предисловие в «Плакат», Лупанарэ тиснул рядом с подписью госпожи Кара-Вагинян печать кафедры творчества Литературного института, которую он стянул на минутку у своей знакомой, работницы кафедры. В издательстве ему поверили, разослали запросы в книготорги на предмет тиража будущей книги и получили общую заявку на 300 тысяч экземпляров. Спрос на эротику тогда еще был не вполне утолен.
Впрочем, Витины «танки» мало походили на ту похабщину, что в изобилии стала печататься через год-два, при Ельцине. Напротив, он проявил в них больше остроумия, эрудиции и таланта, чем в своих обычных, не стилизованных стихах:
Оставив бани
Южного предместья
Со мною ты решила поселиться
Но все мое богатство
Обрывок рисовой бумаги
Или:
Да, я три года
Давал себя обманывать лисице
На что похож нефритовый мой ствол?
О ужас! Темна Сидзими
Ракушек река
Некоторые «древнеяпонские танки» носили явный отпечаток реальных обстоятельств жизни самого Лупанарэ, постоянно рыщущего в поисках денег:
Ты предпочла меня
Торговцу маслом
Да вот надолго ли?
Где денег взять
Ума не приложу
А иные сильно отдавали русской поэзией:
Улетела
Последняя стая
Ворон сидит одиноко
На кого опустились в дороге
Твои перелетные руки?
«Перелетные руки» Витя несомненно позаимствовал у Юрия Кузнецова.
В целом же это была яркая, смелая литературная мистификация, сравнимая с «Гуслями» Проспера Мериме или Черубиной де Габриак Волошина, надежно сулившая начало настоящей писательской славы. Тем более что, ни Мериме, ни Волошин и мечтать не могли о трехсоттысячном тираже! Но… «Не то чтобы д, Артаньян не умел пользоваться обстоятельствами…» Во Франции XIX века, в России начала ХХ любили и ценили литературные розыгрыши, а в захлестнутой публицистикой России конца ХХ века даже не поняли, что это такое. Для чистой эротики – слабовато, в политическом смысле – беззубо… В такое-то время – древнеяпонская поэзия? «Независимая газета» в привычном для нее разоблачительном духе уличала Лупанарэ и Кара-Вагинян в фальсификации, с удручающей серьезностью подробно рассказывая о своем запросе культурному атташе японского посольства… Мол, не выходила в токийском издательстве «Сэмигоро» книга эротических танка Х века, да и издательства такого в Токио нет… (Как будто не дал Лупанарэ изящную подсказку, что «токийское издательство» находится в Москве!) Отсутствуют, дескать, сведения о древней находке на книжном развале в Киото, и никому не известен скончавшийся в лиссабонском притоне японский мультимиллионер, меценат и библиофил… А миллионер в Японии – не иголка… Тут бы автору заметки, наконец, улыбнуться, сообразив, что в дураках-то оказался он, а не якобы обманутые читатели, но в газетах тогда не работали люди с чувством юмора и литературной живинкой – только с бессмысленным гончим блеском в глазах. Впрочем, и читатели были такими же: доказали им, что древнеяпонская эротическая поэзия – подделка, и они о ней забыли. И об авторе подделки тоже.
«Плакат» (к тому времени уже переименованный и освободившийся от обременительного патроната ЦК КПСС) устроил Лупанарэ скандал забыв о полученной прибыли, зажилил часть гонорарных денег… Неизвестно, что бы в этой ситуации стал бы делать французский автор XIX века или русский начала ХХ, а Лупанарэ, всегда склонный к конформизму, решил так: если его предпочтения не соответствуют запросам большинства, то предпочтения надо менять. Ежели публика предпочитает тонкой эротике грубую, надобно дать ей грубой. Ежели она предпочитает стихи песням, то надобно дать ей песен. «Вы хочете песен? Их есть у меня!»
Он начал писать «Нового Баркова» и строчить тексты песен для популярных исполнителей. Впрочем, заработка ради он не гнушался никаким жанром: например, сочинял куртуазные очерки вроде «Откровений шпионки». Свой метод в искусстве Виктор звучно нарек лупанарным романтизмом. Но если очерки его были достаточно оригинальны (взять хотя бы несчастного Кво-Ланга, закатанного в асфальт!), то в стихах и песнях он столь часто пользовался методом стилизации, со вкусом примененным в «древнеяпонской поэзии», что это уже превращалось в откровенный плагиат. Лупанарэ теперь просто брал чужие строчки и вставлял в свои тексты. Например, он читал у Лорки:
Я сдернул шелковый галстук.
Она наряд разбросала.
Я снял ремень с кобурою,
Она – четыре корсажа, –
и писал, добавляя дыхание современности:
Ты сдернул пиджак и галстук
А я опустила взгляд
Ты снял ремень с кобурою
А я вечерний наряд
Столь же беззастенчиво он позаимствовал у расстрелянного поэта «кинжалы трефовых лилий» и «открытую грудь гитары». Когда возмущенные эрудиты уличали его в краже, Лупанарэ ничтоже сумняшеся заявлял, что «Пушкин тоже брал».
Исполнители поп-музыки нуждались в красочной экзотике, чтобы отвлечь поклонников от свинцовых мерзостей капиталистических будней, и Виктор охотно ее предоставлял, отлавливая героев своих песенок далеко за морями и океанами, «в дыму сигарном Порт-Саида», «на Гавайских островах», «на улице Гонолулу», «на пристани Монтевидео», «над пляжем Копакабаны», «в центре беспечного Рио», «в далеком Бискайском заливе», «в Аддис-Абебе в обществе дамском», «в желтой гавани Китая», «в притоне Катманду» – в общем, на всех континентах, не считая Антарктиды. Географический разброс этой экзотики был столь широк, что даже начитанному Вите не всегда хватало эрудиции. Едва ли, например, в скромном непальском Катманду имелись притоны, где «дымилась марихуана» и «стреляли на ходу», словно в Сингапуре, а слезы испаноязычного поэта Рубена Дарио были скорее уместны в Манагуа или Буэнос-Айресе, нежели в центре «беспечного», но португалоговорящего Рио.
Как и в случае с незадачливым связным Кво-Лангом из «Откровений шпионки», очевидно обязанным своим именем аквалангу, Лупанарэ не затруднялся с выбором имен для героев своих стихов-песенок. Например, некая «мадам Л’Ореаль», которую он рифмовал со словом «печаль», родилась, когда по телевизору рекламировали одноименный шампунь.
Не сумев прославиться стихами, Виктор мечтал сочинить шлягер, чтобы стать в одночасье знаменитым и богатым. Композиторы и исполнители охотно брали его тексты, но хитов из них не получалось: то ли было слишком много экзотики и эротики, то ли музыка была не хороша. Удача пришла лет через десять после дебюта Лупанарэ в качестве поэта-песенника, когда он уже ее не ждал, и – откуда не ждал. Один композитор, которому Витя всучил книжечку своих стихов, поехал в отвратительную, тупую и богатую страну под названием Соединенные Штаты Америки, соскучился там по нашему бедному, но очаровательному Отечеству и прочел как-то с похмелья Витино старое, «дояпонское», стихотворение «Когда осыпаются липы в сияющий русский закат…». Он сел и с ходу сочинил музыку в стиле ностальжи. Через месяц песню гоняли по всем радиостанциям в исполнении группы «Черный козел», потом отсняли видеоклип.
Но, увы, минули советские времена, когда исполнение всякой песни по радио предварялось сообщением, кто автор музыки и стихов. Поэта-песенника Добронравова знали тогда не меньше, чем его жену, композитора Пахмутову. А теперь вся слава доставалась исполнителям. Да и деньги телевидение и радио платили неохотно, уйдя из-под контроля упраздненного ВААПа. Пятьсот долларов от композитора – вот все, что получил Лупанарэ за «Когда Осыпаются Липы»… Да, инспекторы ГИББД чаще всего отпускали его с миром, когда он говорил им, что он автор стихов известной песни, а девушки иногда отдавались – но это была вся его слава. И та омрачалась, если инспектор или девушка, глядя на лукавую, откормленную ряшку Вити, отказывались верить, что он сочинил такую прекрасную песню. Приходилось всегда возить с собой книжку стихов с фотографией – ту самую, что он подарил некогда композитору. Он надеялся, что вынырнуть из тьмы анонимности автора текстов ему поможет телевидение, – и что же? Показывали Лупанарэ по телевидению, и довольно часто по сравнению с другими поэтами, но, видимо, все же не так часто, чтобы Витино лицо стало таким же узнаваемым, как некогда лица Вознесенского или Евтушенки.
Вот и приходилось ему, как и десять лет назад, мотаться по композиторам, певцам и редакциям в поисках заработка.
Однако нельзя было его назвать совершенным халтурщиком; не был он, в отличие от многих своих собратьев по песенному цеху и «демократическому» Союзу писателей, в коем он состоял, западником и русофобом, никогда – ни «до», ни «после» – не порицал советских порядков (а Звонарев с Кузовковым «до» очень часто порицали), да и вообще, если разобраться, никому не сделал зла, если не считать злом разжигание в людях демона похоти.
Лупанарэ и Кузовков, в сущности, являлись неправильным отражением друг друга, как в кривом зеркале. Дело было не только в обоюдной склонности к авантюрам, но и в схожих поэтических недостатках. В глубине души Кузовков не потому недолюбливал стихи Лупанарэ, что находил их приспособленческими или легкомысленными, а потому, что и сам занимался стилизаторством, – только Витя это делал сознательно, а Андрей поневоле. Был Кузовков поэтом «почвенного склада», и свою «почвенность» ему удавалось выразить, лишь заимствуя интонации и образы у Есенина, Васильева, Рубцова, Тряпкина, Куняева, Кузнецова. Собственного поэтического голоса он так и не обрел, несмотря на обилие стихотворных книжек, выпущенных им в своем же издательстве. Лупанарэ же, если ему заказывали что-нибудь народное и «почвенное», исполнял это, будучи инородцем, легко, играючи и по-своему даже более убедительно, чем коренной русак Кузовков. Витя не просто подражал Есенину и Рубцову: как и в случае с Гарсиа Лоркой, для одной песни тянул из них целыми строчками – тут тебе и «Несказанное, нежное…», и «Напылили кругом. Накопытили…», и «Позови меня, тихая родина…», и, надо признать, достигал нужного «почвенного» эффекта, потому что сам не написал бы лучше, чем Есенин и Рубцов. Кузовков прямых заимствований себе позволить не мог, а стало быть, заимствовал окольными путями. Там, где у классиков было одно слово, у Андрея стояло два или даже три, а это худший вид подражания, потому что классики на то и классики, чтобы выбирать наиболее точные слова. Получалось так: Лупанарэ воровал и сворованную хорошую вещь открыто выставлял на продажу, а Кузовков не воровал, но пытался сделать что-нибудь похожее на хорошую вещь – выходило же громоздко, длинно и скучновато.