– Зачем в подъезд? Пошли ко мне. У меня отдельная комната в нашей коммуналке; родители живут напротив, через коридор.
– А чего же ты в прошлый раз меня к себе не привела?
– Тогда мы еще были недостаточно знакомы, – жеманно ответила Катя.
То есть для совершения полового акта в антисанитарных условиях они были достаточно знакомы, а для того, чтобы лечь в нормальную постель, – нет! Чудеса! Нет, чего-то она темнит. «Может, имеет виды на меня, узнав о моем разладе с женой? Кузовков, например, проболтался. Кстати, Кузовков… Не посещал ли и он ее комнатку? Чего это раньше он подвозил ее на своей «Волге», а теперь выяснилось, что им вовсе не по пути? А впрочем, не все ли тебе равно, Кузовков или юноша с бараньими глазами, имеет ли она виды на меня или не имеет? Почему бы не трахнуть ее еще разок? Не все же мне мотаться по шлюхам? А тут и искать не надо, сама предлагает».
…Катя притащила его не в кафе, а в танцульку с завывающим ди-джеем, крутящимся под потолком шаром цветомузыки и заоблачными ценами на спиртное. Она чувственно извивалась под музыку в прыгающей толпе, как Шэрон Стоун в «Основном инстинкте», а Звонарев раскачивался на месте, как Майкл Дуглас, только более неуклюже. На дискотеках он уже не был много лет. «Вот так и приходится папикам, задрав штаны, бежать за комсомолом! – с усмешкой думал он. – Как глупо, что я согласился! Женщина есть женщина: если она не берет за любовь деньги, то обкладывает пошлиной развлечений. Была бы еще музыка другая! «АББА» какая-нибудь, как в наше время, итальянцы… А то – электронная чушь для роботов». В паузе он оставил Катьку, ушел к бару. Взяв себе еще сто граммов водки по цене бутылки и апельсинового соку, он решил минут через десять незаметно уйти, а она пусть себе извивается. Провожатого до дому она здесь найдет. Вон их сколько, прыщавых, есть и ее любимые папики с крашеными волосами. Липский, видите ли, ее платья не достоин, а эти фраерочки в майках – достойны! Все девки, как на пляже, с голыми пупками, а она в черном платье с разрезом! Он не замечал, что размышляет уже, точно Кузовков.
Запыхавшаяся Катерина томно подплыла к нему.
– Ладно, не кисни, пошли, – и она потащила его за рукав к выходу.
Он проснулся глубокой ночью, с Катерининой головой на груди. Осторожно потянулся к тумбочке за часами: два часа ночи. Так, домой он уже не попадает. А ведь он не хотел здесь оставаться по заведенному с Натальей негласному правилу. Накормила его досыта эта Катька, отключился! И еще хочется, хоть побаливает с похмелья голова. Что значит – молодая баба!
Она тоже проснулась, по телу ее пробежала дрожь, когда почувствовала его желание. Они лежали так несколько минут, блестя в темноте глазами, потом, не говоря ни слова, он закинул ее послушную, гладкую, теплую со сна ногу себе на бедро и одним ударом чресел проник в Катину горячую тесноту. «Ах!» – ошеломленно вскрикнула она и часто, прерывисто задышала. Соединившись, они сразу же потеряли представление, где у них ноги и руки: они бились на боку, как две большие рыбы, резкими толчками, невпопад, неожиданно разъединяясь и снова сослепу соединяясь, но кончили одновременно, секунда в секунду, с потрясающей, пронзившей до самых глубин позвоночника остротой. Потом, пожадничав, захотели еще, почти без паузы, но наслаждение теперь залегало далеко, в каком-то бездонном колодце, и когда, наконец, с третьего или четвертого захода они его настигли в немыслимых темных глубинах, перед глазами плыли желтые круги, его колени и локти были содраны в кровь, а Катя обмякла, как тряпичная кукла.
– Боже, как, наверное, скрипела кровать! – спохватилась она, немного придя в себя. – Алеша, что ты со мной делаешь: ведь мне сейчас нельзя столько, я залечу!
Звонарев поморщился. «Начинается! А когда ей не хватило, то об этом не вспоминала!»
– А ты что – таблетки не пьешь?
– В этом месяце – нет, – помолчав, сказала она.
Шлепая босыми ногами, она снова бегала в ванную, потом сделал туда партизанскую вылазку и Звонарев.
Открыли окно, в которое ворвался холодный чистый воздух весенней ночи, курили, сидя в постели.
– Сережа этот, – шептала Катя, – ну, который меня после работы встречал, он вскакивал уже через минуту, как мы… ну, понимаешь? и бежал включать музыку. А у нас-то, ты знаешь, тайм длиннее, хочется, чтобы он хотя бы полежал рядом, а он – музыка, сигарета… Получил свое и отвалился. А ты лежи, кусай губы. Если бы он еще перед этим ласкал подольше. Нет, лезет сразу, когда я еще не готова. Мне больно, конечно… Говоришь ему, а он не понимает. Да и вообще, с ним говорить не о чем.
– Нда… – неопределенно промычал Алексей, которого всегда коробили подобные откровения. Сказала бы просто: ты лучше других. Коротко и приятно. Нет: кто-то там получил свое, отвалился… Очень интересно слушать!
– А ты знаешь, – продолжала Катя, – ведь мне нравился всегда в нашей конторе только ты. Я чувствовала, что если у нас что-то будет, то будет очень сладко. Тогда, в подъезде, все вышло неловко, но у меня какое-то томление осталось, предчувствие настоящего кайфа, какой был сейчас. Видишь, я не ошиблась.
– Слушай, – поморщился Алексей, – я уже тысячу раз слышал такие вещи и сто раз о них сам писал. Просто у нас получилось, вот и все. А если бы мы снова сопрягались в подъезде, путаясь в одежде, то опять бы получили лишь жалкое содрогание.
– Нет-нет! Я готова была с тобой по-настоящему кончить! Я люблю один твой рассказ из той книжки, что ты подарил… Ну, помнишь: там герой читает на улице объявление об услугах машинистки, начинает по почерку представлять себе эту женщину, сочиняет рассказ, как влюбляется в нее, и приносит ей его печатать. И когда она доходит до конца, отстукивает последнюю фразу, он звонит к ней в дверь, – как и герой рассказа, минута в минуту.
– Когда я написал этот рассказ, – с горечью сказал Звонарев, – мне было столько же лет, сколько тебе теперь. А сейчас и машинисток-то никаких нет, и никто больше не нуждается в их услугах. Компьютеры, принтеры… Рассказ устарел, и я устарел.
– Неправда! Ни герой, ни героиня не устарели, а эту несчастную машинку можно заменить компьютером. А можно и не менять. Я в этой героине видела себя, а на машинку эту даже не обратила внимания. И, между прочим, для меня все сбылось, как в твоем рассказе!
Конечно, после такого разговора, забыв об опасных днях, Катя вскоре снова прыгала на его животе, отбрасывая волосы назад, кусая губы, кончила бурно, вся в слезах, крупно содрогаясь и зажимая сама себе рот ладонью. Потом она упала к нему на грудь и, распластавшись на нем, моментально уснула, уже не вспомнив о ванной.
В шесть утра Катя растолкала тяжело спящего Звонарева, сказав, что через час обитатели коммуналки начнут подниматься.
– Сварить тебе кофе?
– Не надо. – Мрачно сопя, он одевался. «Поутру так невыносима пустоты беспредельность в сердце». Это уже не Лупанарэ, а настоящий японский поэт.
Свеженькая Катя, сидя среди скомканных простыней, с прищуром глядела на него. Отвернулась бы, что ли! «Утро сорокалетнего мужчины» – слишком натуралистическая картина. Хотя – пусть смотрит. Должны же быть у молодости преимущества.
Она легко вскочила на ноги, повисла у него на шее.
– Внутри все боли-ит! – Она спрятала лицо у Алексея на груди.
«А у меня – и внутри, и снаружи. Я весь – тупая, угрюмая, подлая боль». Он осторожно разжал ее руки, чмокнул в темя и сказал:
– Пока. Увидимся на работе.
Коридор был пуст, но в ванной уже завывал кран, поэтому расстояние до выхода Звонарев преодолел широким шагом. Здесь, несмотря на Катькины инструкции, он завозился с замком, а кран между тем замолк. Дернув изо всех сил защелку и содрав при этом кожу с пальцев, он распахнул наконец дверь. В проеме ее, словно ожидая, когда он откроет, стояла женщина в лыжном костюме с собачкой на поводке.
– Вот спасибо, – пропела она и тут же смолкла, уставившись на него с открытым ртом.
Он с испугом покосился на нее. Неужели Катькина мать? Да нет, слишком молода для этого, лет тридцать пять. Чего же она так смотрит? Посторонних мужчин здесь не видала? В глазах незнакомки зажегся странный огонек, она метнула взгляд через плечо Звонарева, вглубь коридора. Он проследил его направление: взгляд ударился в Катькину дверь и рикошетом вернулся к нему. Значит, все-таки – мать? Блин!.. И похожа! Да нет, ничего не похожа, просто он видел ее где-то. Но где? Крашеная блондинка, смазливая, в теле, но стройная. Переспал, что ли, с ней где-то спьяну?
И тут он узнал ее. Он переспал с ней спьяну – лет пятнадцать назад, в общежитии Литинститута. Это была Лена Порывайло – немного погрузневшая, с красноватой кожей на шее.
Глаза Алексея выдали, что он узнал ее.
– Это ты? – только и сказала она.
– Это я, – ответил он, как в анекдоте. Всю жизнь его преследуют эти аристотелевы узнавания-неузнавания, будь они неладны!
Позади щелкнула задвижка на двери ванной. Звонарев, прижавшись спиной к косяку, обошел по левому флангу крутое бедро госпожи Порывайло, на лице которой застыло какое-то странное, незаконченное выражение: словно человек собирался улыбнуться или заплакать, но что-то ему помешало. Собачка дергала женщину за поводок. Алексей, не оборачиваясь, пошел по ступенькам вниз. Вся эта сцена заняла не больше тридцати секунд.
На улице Звонарев перевел дух, закурил. Ну, дела! Живет в одной с Катькой коммунальной квартире! Он знал, что Лена перебралась после института в Москву, вышла замуж, потом развелась, но чтобы встретиться с ней вот так, точно в такой же ситуации, какая была пятнадцать лет назад, когда он выходил в коридор общежития от нее самой!.. Кузовков утверждает, что книга высших смыслов читается нами в совпадениях. Какой же смысл в этой встрече? Показать мне, дуролому, что пятнадцать лет жизни выброшены коту под хвост? Что я в тридцать восемь нахожусь на той же точке отсчета, как и в двадцать три, а может, еще ниже? Да, нехорошая квартирка, как говорил Булгаков! Вертикальный срез интимной жизни господина З. в перспективе! Точнее, без перспективы. Вот комната 23, из которой господин З. вышел по этому коридору пятнадцать лет назад, а вот комната 38, из которой он вышел полторы минуты назад. Вопрос: из какой комнаты господин З. выйдет в следующий раз и с кем столкнется в конце коридора?