Звонарев согласился, что это вариант хороший. Но о чем Немировскому говорить с бывшим детским поэтом и отставным чеченским политиком? Ведь ему лучше иметь дела с первыми фигурами? «Не скажи, – возразил Кузовков. – Яндарбиев, хоть и в тени сейчас, а на всех антимасхадовских сходках присутствует. Проиграв выборы, он был вынужден войти в одну оппозицию с Басаевым, Гелаевым и Хаттабом, которых, впрочем, ненавидит не меньше, чем Масхадова. Но это Восток, обычное дело. А кто сейчас влиятельней в Чечне: Масхадов или так называемая оппозиция? Очень возможно, что оппозиция: именно они контролируют торговлю оружием и наркотиками, большую часть нефтяного бизнеса, занимаются похищениями людей и терактами. Во всяком случае, Немировский с Березовским контачат и с теми, и с другими. Для этого они выходят на представительские фигуры типа масхадовского Геббельса – Удугова. А у оппозиции такая фигура – Яндарбиев. Писатель, идеолог, бывший президент… Папаха, волнистая борода… Это тебе не какой-нибудь урод вроде Хаттаба или Титаника!»
Затем, полистав публикации о Немировском в оппозиционной прессе, наметили тему для беседы: олигарху якобы мешают настроенные античеченски руководители соседних с Чечней северокавказских республик – Дагестана, Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, которые, хоть и не так уж эффективно, но препятствуют свободному продвижению из Чечни наркотиков и нефтепродуктов, а туда – оружия. Немировский просит перебросить в верные федеральному центру республики ваххаббитские группы для подготовки волнений, чтобы сменить нынешние режимы и установить лояльные к сепаратистам, вроде режима Аушева в Ингушетии. Яндарбиев справляется о гонораре и способах его доставки. Для разнообразия и правдоподобности Звонарев придумал еще боковой сюжет. Он как-то прочитал в газете, что в поезде арестован молодой человек, доставлявший из Чечни в Москву 800 тысяч долларов. Автор заметки радостно оповещал, что деньги конфискованы. Алексей смеялся: у нас любой ребенок, читавший детективы, знает, что в этой ситуации важнее не деньги, а те, кому они предназначались. Например, столичным тележурналистам для информационной поддержки масхадовского режима. Или таким газетчикам, какой написал про арест чеченского курьера. Ведь, по логике, для милиции или ФСБ было бы правильней довести курьера с деньгами до получателей и взять всех с поличным. А их, наоборот, через газету предупредили: ложитесь на дно. Кстати, никогда больше об этом курьере Алексей ничего не слышал и не читал.
Так вот, Яндарбиев в «телефонном разговоре» справлялся об этих деньгах и о судьбе «инкассатора», а Немировский отвечал, что деньги стали платой за молчание о получателях. Что же касается курьера, то, «как сам понимаешь, Зелимхан, он слишком много знал». – «Понымаю», – после нескольких секунд молчания отвечал Зелимхан.
Кузовков, прочитав, смеялся:
– Жаль, секретность не позволяет еще и Витю Лупанарэ привлечь! Помнишь его: «Если бы он бился как мужчина, его бы не пристрелили как собаку»? Прямо о твоем курьере сказано! Ну, Ильич, заслужил обещанный гонорар! Держи двести долларов. Плачу вперед, так сказать, – до публикации, рассчитывая на ответную любезность. Ты, конечно, устал с этим Немировским и Зелимханом, но есть срочное дело. Позвонил мне один наш читатель, Александр Тимофеевич Зыбин, ветеран «девятки»[4]. Он служил в охране Сталина, сопровождал его в поездках на фронт, обеспечивал безопасность вокруг союзнических посольств на Тегеранской конференции. А в Тегеране, если помнишь, действовали люди Скорцени. Так что Зыбин – человек непростой. Уйдя в отставку, еще в пятидесятых годах, он собрал вокруг себя кружок поклонников Сталина, в который входили и некоторые влиятельные люди. Сейчас такого кружка, конечно, нет, но Зыбин поддерживает связь со всеми оставшимися в живых работниками охраны и обслуги Сталина, записывает их воспоминания. «Записки» Власика появились у нас не без его помощи. Лет этому Зыбину уже много, видно, чувствует он приближение костлявой и решил открыть какую-то тайну, чтобы не уносить ее в могилу. Ты уж сходи к нему с диктофончиком.
– А что за тайна-то?
– Да хрен ее знает! Так он тебе и скажет по телефону! Вот сходи и узнаешь. Мы же, как-никак, «Секретные расследования»! А вдруг – сенсация?
– Ладно, – вздохнул Звонарев, внутренне поморщившись: диктофон надо было брать у Катерины. Они не разговаривали, хотя и здоровались – Катерина напряженно, не поднимая глаз. При его появлении в «предбаннике» она начинала усиленно чем-то заниматься: рыться в ящиках, щелкать компьютерной мышкой, набирать телефонный номер, хотя до этого, быть может, сидела и просто глядела в стену. Алексей все думал, как бы ему извиниться, но он этого никогда не умел, даже в лучшие годы жизни с Натальей. Поэтому, ссутулившись, он неловко проходил мимо Катиного стола.
Сейчас же, думая, какое выражение лица принять, чтобы попросить у нее диктофон, он выбрал озабоченное, не догадываясь, что со стороны оно выглядит, как безобразная кривая ухмылка.
– Катя, э-э-э… мне нужен диктофон.
Не глядя на Алексея, она вытащила из ящика стола диктофон и положила перед ним.
– Кассета есть? – холодно спросила.
– Есть. То есть нет.
С тем же непроницаемым лицом она вытащила и положила перед ним кассету.
– Спасибо…
– Не за что. Батарейки вам придется купить самому, – напряженно изучая свои ногти, добавила Катя. – Принесете чек, я отдам вам деньги.
– Да ладно, деньги… – смешался он.
– Зачем же: «да ладно»? – она насмешливо подняла на него глаза.
Звонарев не выдержал ее взгляда, как-то гнусновато усмехнулся и ретировался.
Ветеран «девятки» жил неподалеку от станции метро «Киевская» в тесноватой двухкомнатной квартирке, пропитанной душным стариковским запахом. Это был сморщенный, ветхий человечек лет девяноста, тогда как с фото на тумбочке в прихожей смотрел бравый молодец в чекистской форме. Рядом улыбалась миловидная женщина, которой, наверное, уже не было на свете: за все время их разговора она так и не появилась.
Алексей представился (причем дед, как он и предполагал, внимательнейшим образом изучил его редакционное удостоверение и сверил фотографию с оригиналом), и они прошли в комнату, уставленную обшарпанной, топорной мебелью 40-х годов, сели за круглый стол с пыльной, свисающей до пола бархатной скатертью. Дверь во вторую комнату была плотно закрыта. «Там, наверное, маленький музей вождя», – мимоходом подумал Алексей.
– Что вы хотели нам рассказать, Александр Тимофеевич? – спросил Звонарев, внимательно рассматривая старичка. У того был тяжелый, как бы загнанный внутрь взгляд. С таким же неподвижным, угрюмым, нездешним выражением смотрели деды-ветераны, к которым Алексей, будучи юным следопытом, ходил перед праздниками 23 февраля, 9 мая или 7 ноября и записывал рассказы об их подвигах. Потом он сдавал эти записи руководителю кружка, а что было с ними дальше, не знал: возможно, и сгодились для какой-нибудь Книги Памяти».
В пору детства Звонарева еще жили некоторые ветераны гражданской войны, и он их расспрашивал охотней всего. Алексею, отравленному с нежного возраста кровавой романтикой всяких «Неуловимых мстителей», хотелось услышать от стариков захватывающих рассказов о лихих сабельных рубках и штыковых атаках гражданской. Но деды обычно смотрели из-под густых седых бровей зыбинским взглядом и отвечали вяло и неохотно, а то и вовсе отказывались. Те же, кто был поразговорчивей, предпочитали почему-то больше вспоминать о дореволюционной жизни, особенно бывшие крестьяне. Один такой, например, долго рассказывал, какие в ту пору были конфеты «Раковая шейка» («Не чета нынешним!»), сколько они стоили («двадцать копеек фунт»), как толпой набегали девки, когда он, ухарь-молодец в красной рубахе, раздавал им на гулянье эти баснословные «шейки», и какие тогда были на «ярманках» качели и карусели… Сейчас бы Звонарев именно это и послушал с интересом, а в детстве даже обижался, что ему, как маленькому, про эти дурацкие «шейки» рассказывают. Получалось, что не было бы революции, так бы и пахали эти деды землю деревянными сохами, а по воскресеньям баловали бы девок конфетами и катались бы с ними на каруселях. Без всякого подвига, сабельных рубок и штыковых атак.
Кое-кто из стариков рассказывал, правда, скупо, и о гражданской, словно отвечая на вопросы анкеты (был там-то, участвовал в том-то). С удивлением Алексей узнал, что некоторые из них успели послужить и у красных, и у белых, переходя из стана в стан отнюдь не по одному разу, а по мере, так сказать, необходимости. Тогда он еще не читал «Тихого Дона», и это казалось ему диким. Один бывший казак из Забайкалья поразил его тем, что никогда не слышал о забайкальском красном герое Лазо, а у белого атамана Семенова, по его словам, воевали буряты, а не русские казаки, что противоречило популярному тогда фильму «Даурия».
Звонарев чувствовал, глядя на Зыбина, что ждет его не какая-то сногсшибательная тайна, а нечто вроде несуразных, убивающих следопытский интерес рассказов дедов из его детства. Когда старик начал говорить, подозрения его оправдались; Зыбин нудно, в знакомом анкетном стиле повествовал (манерой речи он смахивал на знаменитого футбольного ветерана Николая Старостина): родился в уральской деревне с веселым названием Рыгач, до двадцать шестого года вместе с матерью крестьянствовал, потом работал на заводах Свердловска и Ленинграда. В Двадцать девятом его призвали в армию, служил в дивизии особого назначения, сражавшейся в Средней Азии с бандами Ибрагим-бека. Учился в пограншколе, оттуда был направлен в правительственную охрану. В тридцать втором году впервые увидел Сталина, когда тот вместе с Ворошиловым, Орджоникидзе и Ягодой приехал осматривать свою новую кунцевскую дачу. Их встречал архитектор Мержанов, держа картуз, по старому обычаю, в согнутой левой руке…
Мержанов с картузом немного оживил безыскусный рассказ ветерана, но от тридцать второго года нынешних дней было еще далековато.