– Иной раз известны убийцы, но неизвестен заказчик. Мне же заказчик известен…
– Думаешь доказать причастность Немировского?
– Там посмотрим.
– Может, мне не уезжать, Платоныч, остаться на подхвате? – предложил Алексей, не испытывавший, по совести говоря, никакого желания оставаться в гнетущей атмосфере «Секретных расследований», где все напоминало об окровавленном, со страшной зияющей раной вместо глаза Кузовкове.
– Да нет, – спокойно, без намека на осуждение ответил Платоныч. – Что тебе сейчас здесь делать? Замучишься ходить по повесткам, а «записи» у нас нет. Одна нервотрепка. И мне будет легче, если ты уедешь. Тебя нет, а на нет и ответа нет. Покажу твой приказ об отпусках – и весь разговор. Ждите, мол, когда вернутся. А там Лубянка новые компроматы в прессу подкинет, им уже будет не до нас.
Но о главном они оба, словно сговорившись, молчали: что будет с журналом и с издательством? Зубов знал ироничное отношение Звонарева к кузовковской криминально-детективной линии журнала и, очевидно, понимал, что продолжать он ее не захочет, а литературный журнал, созданный на базе «Секретных расследований», вряд ли интересовал его самого. Занять место главного редактора Звонарев уже отказался, но еще ни слова не сказал, останется ли он вообще в журнале. Оставаться он не собирался, но объявлять об этом сейчас, когда не миновало и девяти дней после смерти Андрюхи, не хотел. Лучше уж после отпуска…
– Ну, до встречи… через месяц, – произнес скорее с вопросительной, чем с утвердительной интонацией Платоныч. – Если вообще нам суждено будет свидеться, – добавил он.
– Что ты имеешь в виду? – моргнул Алексей.
– Да так… ничего. Давай.
Они обнялись.
Прощай, прощай, «Секретные расследования»! Пусть снова безденежье, бедность, зато подальше от политики, в которую так любят играть маленькие люди, чтобы казаться себе большими! Только маленьких за это убивают, в отличие от больших.
Нет, пусть большие сами ловят свою рыбу в мутной воде, находят наживку, нанизывают ее на крючок под высокие слова о государстве и долге. Нет теперь никакого государства и долга. Все покупается и все продается. Что ж, это тоже форма существования. «Но без меня, без меня!» – твердил Звонарев, покидая опостылевшую бетонную коробку бывшего НИИ.
Однако, сколько ни убеждал он себя в том, что совершенно справедливо выходит из чужой игры, его убежденность подтачивала мысль, что и Кузовков, и «Секретные расследования», и «политическая рыбалка» были для него настоящим спасением в невыносимый год семейной катастрофы. По загадочному, никем не сформулированному, но всем известному закону жизни, не допускавшему перерасхода человеческой любви, он лишился Кузовкова именно тогда, когда снова обрел Наташу… И оттого чувствовал себя виноватым, хотя становившиеся раз от разу все рискованней махинации Андрея не могли кончиться для него хорошо. Оттого Алексей и хотел поскорей забыть все произошедшее между ним и Наташей за этот год, что как бы чувствовал: он заплатил за их примирение Кузовковым.
Но и с Наташей складывалось все непросто. Звонарев был словно герой своей ялтинской повести, которому требовалось доказать героине, что он тот, настоящий. В их отношениях было слишком много подводных камней, слишком много тем, которых было опасно касаться. Они возвращались к себе прежним медленно, неуверенно, как по минному полю. Затянувшееся вдруг молчание, отводимые взгляды… Внезапная холодная струя, пробегавшая между ними, когда лежали они в объятиях… Невыносимая тяжесть проклятого года… И ясное, неколебимое понимание: им нужен ребенок.
И вот тогда, когда они снова заговорили о ребенке (это было в Наташиной комнате на генеральской даче), она сказала, положив руку на живот: «Мне кажется, дело не только в аборте… Мы должны начать все сначала. Вернуться туда, где полюбили друг друга. Алеша, поехали в Крым!»
Так родилась идея, которой Звонарев поделился с Кузовковым в день его смерти. Теперь же, накануне «газетного выстрела», все равно надо было куда-то уезжать, чтобы не таскали по дознаниям. Почему же не в Крым?
Через знакомых в газете «Московский железнодорожник» Алексей достал брони и купил билеты на завтрашний поезд в Симферополь.
Утром, когда они шли с Наташей по перрону Курского вокзала мимо круглого киоска «Желдорпресса», Звонарев увидел, как расхватывали газету с отрывком из их «компромата».
Но это уже был кусок другой, навсегда ушедшей со смертью Кузовкова жизни.
Ялта произвела на Звонарева странное впечатление. С одной стороны, она мало изменилась, только постарела, посерела, как-то вросла в землю. Ее нетиповые, оригинальные многоэтажки с фигурными лоджиями уже не казались оригинальными, а ржавые потеки на стенах домов говорили о том, что солярии на крышах не такое уж удачное изобретение для города, где осенью и весной идет много дождей. С другой стороны, от столь известного курорта можно было ждать тех же архитектурных изменений в стиле колониального капитализма, что и в Москве, но их, слава Богу, почти не было, только на западе города торчали скелеты каких-то строящихся небоскребов. Новизна была лишь в огромных придорожных щитах, рекламирующих по-украински услуги сотовой связи и женские гигиенические средства, словно все ялтинцы и приезжие только и занимались тем, что звонили по мобильным телефонам и меняли тампоны с веревочками на прокладки с крылышками. Как и в кошмарном вещем сне Звонарева, в глазах рябило от иномарок, новых и подержанных, а вот троллейбусы были те же, что и пятнадцать лет назад – переваливающиеся с боку на бок красные и желтые «единички», «двойки», «тройки»… А на невеселых лицах ялтинцев, казалось, читалось одно только слово: «бедность». Глядя на них, как-то верилось в предвыборное обещание президента Кучмы: «Люди будут жить хуже, но недолго».
Два знаменитых символа Ялты – морвокзал и гостиница «Таврида» – были закрыты по ветхости. Дом творчества писателей на горе Дарсан уже не принимал писателей из России, но и украинским «письменникам» в нем творить было не по карману. Старый корпус, в котором в 1984 году жил Алексей, то ли продали кому-то, то ли отдали в многолетнюю аренду. Впрочем, продано или сдано в аренду было, кажется, все, что осталось здесь от советской власти, – кинотеатры, выставочные залы, универмаги, киностудия… Самый элегантный курорт Советского Союза становился все больше похожим на типичный южный провинциальный город, где главная достопримечательность – вещевой рынок.
И только набережная выглядела так, как, наверное, должна выглядеть набережная преуспевающего курорта: дорогие магазины с зеркальными витринами, рестораны с издевательскими названиями вроде «Третий Рим», кафе, казино… Подновленная, с крышей из металлочерепицы, «Ореанда». Неподалеку от бывшего магазина «Сувениры», возле которого некогда сидел Пепеляев, тянулись в три шеренги многоцветные сувенирные ряды. Легендарная шхуна-ресторан «Эспаньола», известная по стольким советским кинофильмам, ныне скромно прозябала в тени огромного конкурента – ресторана на сваях «Золотое руно», стилизованного под древнегреческую ладью. Не изменились только пеналоообразный «Гастроном № 1» посредине набережной, столовая на его задах да канатная дорога с облупленными красными и желтыми, словно ялтинские троллейбусы, кабинками.
И как всегда, горела на Поликуровском холме «торичеллиева свеча» – колокольня собора Иоанна Златоуста, занесенная в лоции Черного моря, и ослепительно белела на солнце длинная, обсаженная кипарисами лестница Армянской церкви на горе Дарсан.
Этот удивительный город на склонах серо-зеленых гор все так же напоминал гигантский античный театр, где зрительскими рядами были улицы и дома, а сценой – полукруг Ялтинского залива, в котором швартовались белые, как мечты, круизные лайнеры и ободранные местные теплоходики.
И, вероятно, для тех, кто приехал в нее впервые, Ялта была все тем же волшебным, дымчатым, не похожим ни на одно место на свете городом, которым была всегда, но тем, кто помнил прежнюю Ялту, произошедшие перемены слишком резко бросались в глаза.
Изменилась не только Ялта, но и люди. Звонарева, не посещавшего никаких курортов после поездки в Пицунду в конце 80-х, поразило, насколько с тех пор политика и экономика преобразили курортную моду. Прежде в ней царила идеология спортивной эстетики и легкой эротики – мужчины носили обтягивающие шорты и майки, а те, кто по комплекции себе этого позволить не мог, скромно облачались в белые брюки и просторные хлопчатобумажные рубахи с короткими рукавами. В нынешние же времена пузатая, коротконогая буржуазия не желала терпеть дискриминацию ни в чем и заказала новую курортную моду: широченные и длинные, с низкой мотней шорты (так что само их название, от английского «короткий», стало бессмысленным) и безразмерные, вроде платьев для беременных, футболки. Но самое удивительное, что эту, призванную спрямить клещеватые ноги и торчащие огурцом «трудовые мозоли», одежду зачем-то напялили на себя и стройные, нормально развитые парни, отчего сами стали казаться кривоногими и пузатыми.
Увы, физические и нравственные уроды навязали обывателям не только стиль одежды. Все эти ялтинские афиши, призывающие посетить женскую борьбу в грязи, танцы в пене, «открытый чемпионат по стриптизу», концерты Верки Сердючки и безголосого старика-извращенца Бориса Моисеева, были порождением той борьбы в грязи и крови, что вели на необъятном пространстве бывшего Союза узколобые, брюхатые, с отвисшими до колен мошонками, с нечистой кожей и еще более грязными взглядами «предприниматели». Все нормальное, чистое, светлое, красивое вызывало у них, воров, предателей и убийц, злобу и ненависть, и им не хотелось знать, что существует другой мир, нежели тот, что видели они в своих поганых офисах, дачах и саунах. Даже книги и видеокассеты продавались на ялтинских развалах только те, что были потребны этим уродам и молоденьким проституткам, приехавшим с ними, да их бритоголовой челяди, проституткам в штанах. Прежде Ялта была золотым сном интеллигенции, теперь же «свободомыслящая интеллигенция» съезжалась сюда, чтобы прислуживать пузатым. Как подтверждение этой мысли на одной из афиш мелькнуло знакомое Звонареву имя. «Семен Кубанский corporation представляет: Фестиваль антитоталитарного кино». Ниже были изображены два обнаженных по пояс педераста, призванных, очевидно, символизировать антитоталитаризм.