Алексей поднялся и вышел из телевизионки. «Возмездие неотвратимо»! Где же возмездие? Убит Кузовков, убит Платоныч, «Секретные расследования» разгромлены. А Немировский живет и здравствует, как и пятнадцать лет назад, делает свое черное дело.
«Ты подло бежал, – сказал он себе, – понимая в глубине души, что так все и кончится». Это было не очень справедливо, но похоже на правду. Платоныч совершил ошибку, но он остался верен тому, что их объединяло, до конца. «А ты?» Он сел в кресло в холле, дрожащими руками закурил сигарету. «А ты должен вернуться к Наташе. Она – единственное, что осталось у тебя в жизни».
Звонарев выбросил сигарету и пошел к себе в номер. «Все должно быть так, как несколько минут назад, до этих проклятых новостей, – твердил он себе по дороге. – Она ничего не должна знать. Не то это будет повторение ялтинского кошмара пятнадцать лет назад».
Наташа по-прежнему сидела на балконе. Она не повернулась при его появлении. Алексей облокотился о перила, искоса поглядел на нее. На ее глазах он увидел слезы, а сама она как-то поникла, ссутулилась. «Услышала?» – испугался в первый момент Звонарев, но потом отбросил эту мысль: радио с украинской мовой не было включено, а где она еще могла услышать? Да и не настолько хорошо она знала Платоныча, чтобы по нем плакать.
– Что случилось? – спросил он.
Наташа смахнула слезы ладошкой, повернулась к нему. В глазах ее он увидел знакомый злой блеск.
– Ничего не случилось, – сказала она. – Что могло случиться? Все по-прежнему. Ты живешь своей жизнью, а я своей. Что изменилось? От чего мы убежали? Кого мы обманываем? Ведь все равно придется возвращаться. А там ты сядешь за свой компьютер, а я… Что у нас впереди? Опять нищета? Но я устала от нее… Ребенок? Но кто будет кормить этого ребенка? Ты потерял работу, а ищешь новую ты годами. Значит, я должна буду тащить на себе тебя и ребенка. Мне снова надо будет куда-то устраиваться вроде этого гадкого рекламного агентства. Это и называется – начать все сначала? – Она разрыдалась.
Все, что она сказала, было правдой. Но сейчас Алексей этого удара не ждал. Он пришел сюда, к Наташе, не осмеливаясь разобраться, что же означала для него гибель Платоныча, как ему жить дальше в том мире, что существует помимо отношений с женой, как вдруг и с этой стороны разверзлась пропасть.
Он выскочил из комнаты. «Все напрасно, жизнь была ошибкой», – стучало в мозгу. Звонарев спустился вниз, пошел куда глаза глядят. С моря ползли тяжелые низкие тучи, порывами налетал ветер. Где-то в кафе оглушительно орала музыка: «Ты должна рядом быть, ты должна все простить!..» Это назойливое «должна» звучало странновато здесь, на юге, где в бескровной, но вязкой борьбе за доллары отдыхающих никто никому не был должен и ничего не собирался прощать. Так, пусть в ублюдочной, эстрадной форме, врывался в аморфную, биологическую курортную жизнь русский категорический императив. Алексей вышел на набережную, свернул на Пушкинскую улицу. В историко-литературном музее по-прежнему, как и пятнадцать лет назад, гостевала выставка орудий пыток. Об этом говорила не только афиша у входа, но и выставленное прямо на улицу «Кресло Моисея». В кресле сидел манекен в сером балахоне, с надвинутым на лицо капюшоном. Налетел ветер, вырвав из рук уличного предсказателя судьбы листочки с какими-то таинственными знаками. Звонарев вздрогнул: ему показалось, что фигура в кресле пошевелилась.
Остро захотелось чего-нибудь выпить. Алексей направился к ближайшей кафешке под тентом. У входа сидел на асфальте бородатый старик, напоминающий прислоненный к стене мешок с тряпьем. Перед стариком стояла, склонив набок голову и высунув язык, черная дворняжка. Он же говорил ей чрезвычайно серьезно:
– Если будет звонить Полина, скажи ей, что я занят.
Когда Звонарев проходил мимо, алкаш поднял голову и сказал:
– Дайте сигареточку, господин писатель.
– Что? – растерянно обернулся Алексей. – Откуда вы… – Он не договорил, узнав старика. Это был вовсе не старик, а состарившийся до времени, изрезанный морщинами, плешивый, грязный, исхудавший до торчащих мослов Пепеляев.
Альберт Иванович насмешливо смотрел на него красными – такими же, как у дворняжки – глазами.
– Что с вами? – пробормотал в изумлении Звонарев. – Почему вы… здесь?
– А где же мне быть?
– Ну, не знаю… Вы же ученый!
Пепеляев засмеялся, закашлялся.
– Эка невидаль! Ученый! Кому теперь нужны ученые? Так вы дадите мне сигаретку?
Алексей полез в карман за пачкой, но не рискнул отдать ее в грязные, воняющие мочой пальцы Пепеляева, а сам достал ему сигарету, чиркнул зажигалкой.
– Вот, – сказал Альберт Иванович, с наслаждением затянувшись. – Теперь порядок. А вы, значит, снова в наши пенаты? Ну-ну.
– Что – ну-ну?
– А ничего. Вы приехали, а здесь нет ничего. Вообще ничего. И вас, может быть, тоже нет. Я даже не знаю, существуете ли вы на самом деле или только появились в моем воображении.
– Вот оно что… Вы пробовали лечиться? – с жалостью спросил Звонарев. – Так же нельзя… Сейчас и в России ученые живут плохо, но не все же спиваются… Губить себя – не выход. У вас была такая интересная тема про готов…
– А что готы? – ощерился Пепеляев, обнажив гнилые, страшные корешки зубов. – Готы тоже были не промах выпить! Одно из пяти расхожих выражений крымских готов, записанных Бусбеком, звучало так: «Килемшкоп!» – «Выпей чарочку!» Это как в «Собачьем сердце»: «Еще парочку!» – Он оглушительно захохотал, чрезвычайно довольный своей импровизацией. – А может, они исчезли, оттого что спились? Познакомились со славянами и спились. То, что русскому здорово, немцу смерть. Кстати, а почему вы думаете, что я пьяница? Пьяницей я был в прошлой жизни.
Он засучил рукав то ли спецовки, то ли замызганной до крайней степени парусиновой рубахи. Его рука от локтевого сгиба до запястья превратилась в один ужасный багровый рубец со струпьями.
– Водочка-то мне давно уже не помогает. Только оттягивает. Мне бы морфинчику или омнапончику. Но никто уже не дает в долг! – вдруг заорал он. – Раньше всем я был нужен – «конторе», диссидентам, Службе безпеки… А теперь вышвырнули отовсюду Пепеляева. Иди куда хочешь! А я хочу уйти в свой коридор! У меня ломка завтра начнется! А вы мне тут про готов говорите! Остались бы там с этими готами, если они вам так нравятся!
– Что?.. – прошептал Алексей. – Что вы имеете в виду? Где – там? В подземелье? Так это все было?! Было?.. – он схватил Пепеляева за шиворот. – Отвечай, долбаный спекулянт!
Альберт Иванович повис в его руке, как на вешалке, и неуловимым движением ящерицы выскочил из рубахи. Он растянулся на асфальте, заливаясь каркающим смехом, голый по пояс, со сползающими трикотажными портками.
– Где? – гоготал он. – В Караганде! О, как мне надоели эти взыскующие Града! Заплутал, деточка, в коридорчике! Ну, бей, бей меня, ничтожный профан!
На них уже стали оглядываться. Звонарев стоял над Пепеляевым в нелепой позе, с его рубахой в руке.
– Скажите… – прошептал, задыхаясь, он. – Вы же были человеком… У вас был талант… Что произошло тогда? Зачем, по чьей воле вы завели меня в лабиринт? Какой в этом смысл? Вы погубили себя, но зачем вы погубили меня?
– Это еще надо разобраться, кто кого погубил, – трезвым, отчетливым голосом – голосом прежнего Пепеляева – сказал Альберт Иванович. – В лабиринт его завели… А вы меня отправили в ад! Я расскажу тебе историю, произошедшую в вечности. Падший ангел, превратившийся в беса, долго искушал одного святого праведника. Праведник терпеливо слушал, даже кивал, а когда бес подустал и на несколько секунд умолк, вдруг ласково спросил: «А помнишь ли ты ангельское пение?» Бес вспомнил и горько зарыдал. Скажи мне: кто был настоящим искусителем? Кто кому сотворил ад?
– Не надо мне притч! Я их слышал миллион! – закричал Алексей. – Объясни мне! Я страдаю! Прояви последний раз в жизни человечность!
– Человечность? – прищурился Пепеляев. – Посмотри на меня! Ты думаешь, я могу позволить себе человечность? У меня нет сил, чтобы достать дозу, а ты ждешь от меня человечности! Ты думаешь, я сильнее, если завел тебя в какой-то там лабиринт? Чего ты распустил нюни? Он, видите ли, страдает! Да что ты знаешь о страдании? Ты в тысячу раз сильнее меня, а стоишь тут, ноешь! Нет таких лабиринтов, из которых нельзя выйти! Пошел вон! – заорал он истошно. – Ты мне надоел! Тебя не существует! Приходи с дозой, тогда поговорим!
– Чего вы пристали к старику? – дернула за рукав Звонарева какая-то тетка. – Он вам мешает? Идите своей дорогой!
Альберт Иванович в это время с проворством кошки подхватился с земли и побежал вверх по улице с быстротой, которой от него трудно было ожидать. Острые немытые лопатки его так и ходили вверх-вниз. Скоро он скрылся из виду. Осталась лишь одна дворняжка, внимательно глядящая на пепеляевскую рубаху в руке Алексея. Он положил ее перед ней и поплелся дальше.
«А ведь он прав, – уныло думал Звонарев. – Если я существую, то где? В какой реальности? В этой, в которую я попал после выхода из лабиринта? Или остался в той? А может, я снова заболеваю? Или я давно умер? Но почему тогда эта боль?»
Допустим, параллельная жизнь, в которой остался он, молодой Звонарев, где-то по ту сторону лабиринта продолжается, но почему она ни разу не дала знать о себе, даже во сне? Или дала – как в случае с сюжетом ялтинской повести? А эти люди вокруг – они лишь порождение его воображения? Или у каждого из них был свой коридор, по которому они пришли сюда, в эту гнусную действительность?
Он бродил, как пьяный, по улицам, быстро погружающимся в сумерки: темнота здесь наступала рано из-за перенесенного «незалежниками» назад часа, «щоб було, не як у Москве». В этом тоже что-то было нереальное, из сказки – украденное время, злые карлы, переводящие стрелки часов на башне волшебного замка… Как на той башенке под линией канатной дороги… Алексей дошел до собора Александра Невского, все такого же красивого, постоял возле него, вспоминая, как был здесь (или видел это во сне?) перед спуском в лабиринт. Над мозаичной иконой святого работы знаменитого Антонио Сальвиати красновато мерцала лампада. «Неужели и ее не существует?» – подумал Звонарев. Он быстро перекрестился – и благоверный князь-воин, казалось, улыбнулся ему. «Ну помоги же мне!» – со слезами на глазах сказал ему Алексей. Александр улыбался, молчал…