Итогом встречи стала устная договоренность о встрече Гитлера с Крестинским. «Я сам сформулировал идею, — рассказывал Дирксен, — что в случае, если беседа будет успешной, можно будет приступать к выработке новой политической и экономической основы и политического протокола, регулирующих отношения двух стран… После моего отъезда из Москвы Твардовски был проинформирован, что Гитлер готов принять Крестинского… Но этот план был сорван: от Твардовски была получена телеграмма, в которой говорилось, что Литвинов сообщил ему, что Крестинский (лечившийся в Бад-Киссингене. — В.М.) возвращается в Москву через Вену. Я был рассержен и разочарован тем, что план примирения, казавшийся столь удачным и обещавший хороший результат, был, скорее всего, сорван из-за какой-то московский интриги… Позднее я узнал, что отмена визита Крестинского в Берлин была подстроена самим Литвиновым в ходе личной интриги против своего коллеги. Литвинов был довольно ревнив к другим сотрудникам Наркоминдела, привлекавшим всеобщее внимание. Он мог также с неодобрением воспринять любую попытку помешать его усилиям выстроить советскую внешнюю политику в одну линию с внешней политикой западных держав» (19).
Зная интриганские наклонности и геополитическую ориентацию Литвинова, свидетельству Дирксена трудно не поверить. Именно Литвинов несет большую ответственность за усиление напряженности в советско-германских отношениях в 1933–1934 гг., в чем легко убедиться, обратившись к соответствующим томам «Документов внешней политики СССР». Дирксен и его энергичный преемник Рудольф Надольный в 1933–1934 гг. настойчиво призывали московских собеседников к терпению, ссылаясь на то, что в Германии идет революция, а революции невозможны без эксцессов. Но тщетно! Мелочные придирки Литвинова злили германских руководителей, а у подозрительных кремлевских вождей нарком создавал впечатление, что отношения с Германией превратились в сущий ад. Картину довершали ссылки на «независимую» и «прогрессивную» западную прессу. Открыто перечивший фюреру, Надольный быстро впал в немилость и подал в отставку. Шанс был упущен.
Подробности «невстречи» Крестинского с Гитлером — еще одного упущенного шанса если не улучшить, то нормализовать отношения — проясняет переписка Сталина. 14 октября Молотов и Каганович телеграфировали ему: «Дирксен сообщил Хинчуку (советскому полпреду. — В.М.) в Берлине, что германское правительство поняло как политическую демонстрацию нежелание Крестинского быть в Берлине после того, как рейхсканцлер выразил желание встретиться с ним. Литвинов ругает Хинчука за неловкое поведение, но считает ненужным и даже неудобным теперешний заезд Крестинского в Берлин из Вены… Считая нецелесообразным подчеркивать ухудшение наших отношений с Германией, мы думаем, что Крестинский должен заехать в Берлин и зайти к Гитлеру, поскольку последний сделал такое предложение». Сталин согласился, но через два дня ему полетела другая депеша: «Ввиду изменившейся обстановки в связи с выходом Германии из Лиги Наций вопрос о заезде Крестинского в Берлин, по-нашему, должен отпасть».
Думаю, за последним предложением стоял Литвинов, напугавший несведущих в международных делах Молотова и Кагановича перспективами осложнения отношений с Лигой Наций. Сталин отреагировал немедленно: «Непонятно, почему должен отпасть вопрос о заезде Крестинского. Какое нам дело до Лиги Наций и почему мы должны произвести демонстрацию в честь оскорбленной Лиги и против оскорбившей ее Германии?» (20). Советское руководство относилось к Лиге Наций без малейшего пиетета, что выразилось, например, в отказе от участия в работе ее комиссии по расследованию японско-китайского конфликта в Маньчжурии. Отчет комиссии в «Известиях» высмеял не кто иной, как Радек. Литвинов же считал необходимым добиться принятия СССР в Лигу и на сей раз убедил Сталина: Крестинский в Берлин не поехал, а советская пресса продолжала нагнетать страсти вокруг Лейпцигского процесса о поджоге рейхстага.
Впрочем, заявления советских газет, даже если они делались такими авторитетными людьми, как Радек, не стоило однозначно принимать на веру, тем более что в частных беседах те же самые люди порой говорили прямо противоположное. Советник германского посольства в Москве Густав Хильгер вспоминал: «Общаться с Радеком было очень приятно из-за блеска и оригинальности, с которыми он высказывал свои суждения, и поразительной откровенности, которую он проявлял при обсуждении самых спорных и щекотливых политических проблем. Однако для нас самым важным было осознание того, что у этого профессионального революционера и убежденного интернационалиста была одна большая слабость: Германия. Польский еврей из австрийской Галиции чувствовал себя связанным с Германией крепчайшими культурными нитями и говорил по-немецки лучше, чем на любом другом языке. Он был для нас самой полезной связью в Москве. Хотя его журналистская деятельность и постоянное вмешательство во внутренние дела Германии[14] часто ставили германско-советские отношения в затруднительное положение, мы всегда могли рассчитывать на его помощь, имея дело с советским правительством в трудных случаях» (21).
В августе 1934 г., когда отношения, казалось, были безнадежно испорчены, Радек пригласил на дачу профессора Теодора Оберлендера из Кенигсбергского университета[15] и пресс-атташе германского посольства Баума. Хильгер, которому Баум рассказал эту историю, предполагал, что инициатива исходила от Оберлендера, специалиста по русским делам и друга гауляйтера Восточной Пруссии Эриха Коха (будущий палач Украины, в молодости близкий к национал-большевистскому крылу НСДАП, тогда считался носителем чуть ли не просоветских взглядов). В ходе беседы Радек восторженно отзывался об организаторских талантах новой власти и об энтузиазме молодежи в коричневых рубашках, говорил, что верит в германский народ, но сомневается в прочности режима, если тот не изменит отношения к СССР. Все это произносилось в присутствии Бухарина, ярого антинациста и критика геополитики (22).
В ноябре 1932 г. в Москве проездом в Женеву побывал Мацуока Есукэ, назначенный главой делегации на ассамблею Лиги Наций, которой предстояло принять решение по маньчжурскому вопросу. У японского проекта шансов пройти не было, а иной вариант Токио не устраивал. Мацуока был готов «хлопнуть дверью», понимая, что входит в историю. Он решил получить от путешествия все возможные политические дивиденды и попросил о встрече со Сталиным. Сталин его не принял, сославшись на занятость в преддверии октябрьской годовщины (хотя пятью годами ранее в этот самый день нашел время для разговора с Кухара), но с визитером общались Литвинов, Карахан и Радек. Наркоминдельцы напомнили ему про двусторонний пакт о ненападении, заключить который Москва предложила еще в конце 1931 г., но так и не получила официального ответа. Радек пошел дальше, заговорив о возможности договора между СССР, Японией и Маньчжоу-го (23).
Признание нового государства де-юре, чего добивался Токио, стало бы платой за пакт с СССР, на который японское правительство не хотело идти. Согласие Москвы на обмен консулами и совместное управление КВЖД уже выглядели признанием Маньчжоу-го де-факто. «Советская Россия явно предпочитает Маньчжоу-го анархии и дурному правлению китайских военных диктаторов. Более того, можно сказать, что нынешнее отношение обоих правительств — японского и советского — к Маньчжоу-го являет собой один из немногих примеров, доказывающих, что „капиталистическое“ государство может вполне дружески сотрудничать с коммунистическим в том случае, когда ставки велики… Не столь важно, будет Маньчжоу-го признано или нет, пока Япония и Советская Россия могут поддерживать и укреплять свое согласие для защиты нового государства… и поддержания мира и порядка на прилегающих территориях» (24). Разумеется, Радек говорил не от своего имени. Через несколько дней Карахан вернулся к этому в беседе с поверенным в делах Амо, но Токио хранил молчание. К решительным действиям там перешли только в конце года, после восстановления советско-китайских дипломатических отношений. Пакт был однозначно отвергнут.
«Частные беседы» продолжались. В начале января 1934 г. Радек уверял германских журналистов, что курс Москвы на «коллективную безопасность», т. е. на сближение с атлантистскими державами, вызван жесткой позицией Гитлера. «Мы ничего не сделаем такого, что связало бы нас на долгое время. Ничего не случится такого, что постоянно блокировало бы наш путь достижения общей политики с Германией. Вы знаете, какую линию политики представляет Литвинов. Но над ним стоит твердый, осмотрительный и недоверчивый человек, наделенный сильной волей. Сталин не знает, каковы реальные отношения с Германией. Он сомневается. Ничего другого и не могло бы быть. Мы не можем не относиться к нацистам без недоверия[16]… Политика СССР заключается в том, чтобы продлить мирную передышку». Посольство немедленно сообщило об этом в Берлин (25).
В 1935 г. Радек агитировал за «Восточное Локарно» — договор о границах в Восточной Европе наподобие Локарнского пакта 1925 г., закрепившего нерушимость западных границ Германии. Этот план придумали атлантисты Литвинов и Барту, чтобы сковать Третий рейх. В свою очередь фюрер 21 мая 1935 г. призвал к сокращению вооружений в Европе, что при наличии мощных укреплений на «линии Мажино» гарантировало безопасность Франции, и к запрещению бомбардировок невоенных объектов. Ответа не было. 3 марта 1936 г. германские войска вошли в демилитаризованную Рейнскую область. 31 марта Гитлер выступил с новым «мирным планом» гарантийных договоров (правда, касавшимся исключительно западных границ) и с предложениями о запрете ядовитых газов, зажигательных бомб, бомбардировок незащищенных населенных пунктов и артиллерийского обстрела городов, удаленных более чем на 20 километров от линии фронта. Германия даже была готова вернуться в Лигу Наций (26). Однако политика «коллективной безопасности» исключала компромисс с Берлином.