«Остальное время было использовано г-ном министром и Сталиным для обмена мыслями по политическим вопросам». Риббентроп хотел сделать в заявлении какой-нибудь реверанс в сторону Токио, поскольку «определенные, преимущественно военные, круги в Японии хотели бы компромисса с Советским Союзом», но «в этом они наталкиваются на сопротивление со стороны определенных придворных, экономических и политических кругов и нуждаются в поддержке с нашей стороны в их устремлениях». Сталин предложение отверг, сославшись на то, что Токио до сих пор доброй воли никак не проявил, а «каждый шаг Советского Союза в этом направлении истолковывается как признак слабости и попрошайничества». Попросив Риббентропа не обижаться, советский вождь заметил, что знает азиатов лучше, чем его собеседник: «У этих людей особая ментальность, и на них можно действовать только силой». Когда разговор зашел о Европе, Сталин выразился жестко и резко, что видно даже по дипломатичной записи Хильгера: «Советское правительство не собирается вступать в какие-нибудь связи с такими зажравшимися государствами, как Англия, Америка и Франция. Чемберлен — болван, а Даладье — еще больший болван».
В 12:40 Риббентроп вылетел в Берлин, заявив перед отъездом для печати:
«Мое пребывание в Москве опять было кратким, к сожалению, слишком кратким. В следующий раз я надеюсь пробыть здесь больше. Тем не менее, мы хорошо использовали эти два дня. Было выяснено следующее:
1. Германо-советская дружба теперь установлена окончательно.
2. Обе стороны никогда не допустят вмешательства третьих держав в восточно-европейские вопросы.
3. Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную войну против Германии.
4. Если, однако, в этих странах возьмут верх поджигатели войны, то Германия и СССР будут знать, как ответить на это».
Для дружбы нет границ. Так популярный каламбур обыграл название нового договора и наступивший за ним период взаимной эйфории. Ее апофеозом стал доклад Молотова на сессии Верховного Совета СССР 31 октября. Приведу его наиболее красноречивые фрагменты:.
«За последние два месяца в международной обстановке произошли важные изменения… Во-первых….в отношениях между Советским Союзом и Германией… На смену вражде, всячески подогревавшейся со стороны некоторых европейских держав, пришло сближение и установление дружественных отношений… Во-вторых, надо указать на такой факт, как военный разгром Польши и распад Польского государства… Оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем — Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей[33]. „Традиционная политика“ беспринципного лавирования и игры между Германией и СССР оказалась несостоятельной и полностью обанкротилась. В-третьих, следует признать, что вспыхнувшая в Европе большая война внесла коренные изменения во всю международную обстановку…
В связи с этими важными изменениями международной обстановки некоторые старые формулы, которыми мы пользовались еще недавно, — и к которым многие так привыкли, — явно устарели и теперь неприменимы. Надо отдать себе в этом отчет, чтобы избежать грубых ошибок в оценке сложившегося нового политического положения в Европе.
Известно, например, что за последние несколько месяцев такие понятия, как „агрессия“, „агрессор“ получили новое конкретное содержание, приобрели новый смысл. Не трудно догадаться, что теперь мы не можем пользоваться этими понятиями в том же смысле, как, скажем, 3–4 месяца назад. Теперь, если говорить о великих державах Европы, Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера еще ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира. Роли, как видите, меняются».
После войны за такие слова почти в любой европейской стране, не говоря уже о Советском Союзе, просто арестовали бы как за «нацистскую пропаганду». Да, «роли изменились».
«Мы неуклонно стремимся к улучшению отношений с Германией и всемерно приветствовали такого рода стремления в самой Германии. Теперь наши отношения с Германским государством построены на базе дружественных отношений, на готовности поддерживать стремления Германии к миру и, вместе с тем, на желании всемерно содействовать развитию советско-германских хозяйственных отношений ко взаимной выгоде обоих государств».
Визиты Шуленбурга и Хильгера в Наркоминдел и Кремль участились. Персонал посольства значительно увеличился: появилась даже должность атташе по лесным вопросам. 7 ноября на приеме в советском посольстве Геринг дружески общался с большой делегацией ученых, инженеров и управленцев военно-промышленного комплекса, которые приехали знакомиться с последними достижениями германской науки и промышленности. История политического, экономического и военного сотрудничества Москвы и Берлина с осени 1939-го до весны 1941 г. достойна стать темой отдельной книги, благо основные документы уже опубликованы.
Рассказ Хильгера о последнем предвоенном годе, проведенном им в Москве, на удивление краток. Например, оговорившись, что документы о визите Молотова в Берлин уже опубликованы в сборнике Государственного департамента США «Нацистско-советские отношения» (1948), он ограничился краткими зарисовками личного характера. Действительно, из документов — как германских, так и советских — мы теперь знаем о многом. В том числе о попытках Шуленбурга и Хильгера втянуть Берлин в переговоры с Москвой в мае 1941 г., чтобы отсрочить начало войны, в неизбежности которой посол убедился после встречи с Гитлером 28 апреля. Ни словом не упомянув загодя представленный ему меморандум Шуленбурга о необходимости дружественных отношений с Россией, фюрер как бы невзначай сказал ему на прощание: «Да, вот еще. Я не собираюсь воевать с Россией». Прилетев в Москву, посол уже на аэродроме прошептал встречавшему его Хильгеру: «Война против России решена!». Ничего не дали и беседы с находившимся в Москве полпредом Деканозовым о том, как разрядить имеющуюся напряженность. Начав эти разговоры на свой страх и риск, Шуленбург решил позондировать почву в Берлине, но статс-секретарь Вайцзеккер решительно распорядился прекратить всякую самодеятельность.
Оставалось ждать, когда наступит агония. Хильгер читал мемуары генерала Армана де Коленкура, наполеоновского посла в России после Тильзитского мира. «Особое впечатление на меня произвел фрагмент, где автор описывает, как он пытался донести до Наполеона свое мнение о России и о необходимости поддержания хороших франко-русских отношений. Он настолько напомнил мне точку зрения Шуленбурга, озвученную им в разговоре с Гитлером о Советском Союзе, что я решил использовать это совпадение для небольшого розыгрыша.
Однажды, когда посол был у меня, я сказал, что только что получил конфиденциальное письмо от берлинского приятеля с очень интересным сообщением о содержании последней беседы посла с Гитлером. Граф Шуленбург удивился, поскольку был уверен, что о беседе в Берлине знали всего два или три человека. „Тем не менее, — ответил я, — вот текст“. С этими словами я начал зачитывать ему отрывок из Коленкура, тщательно замаскировав книгу в папке с письмами. Я ни убавил, ни прибавил ни единого слова, а только заменил Наполеона на Гитлера и Коленкура на Шуленбурга. Изумление посла было неподдельным и сильным. „Хоть это и не та запись, которую я собственноручно сделал после встречи с Гитлером, — воскликнул он, — текст почти дословно совпадает с тем, что я сказал ему. Это точно те слова, которые я произнес. Покажите мне, откуда это у вас“.
Когда я протянул послу спрятанный от его глаз том мемуаров Коленкура, он был невероятно поражен, поскольку сходство было очевидным. Мы оба сочли это очень дурным предзнаменованием».
С началом войны Хильгер снова стал главным «связным» германского посольства, ожидавшего репатриации. В мемуарах он особо отметил, что на долгом пути по советской территории к турецкой границе дипломаты ни разу не столкнулись с проявлениями враждебности. По возвращении он вошел в группу экспертов по русским делам, подчинявшуюся лично министру. «Московские переговоры 1939 года были высшей точкой карьеры Риббентропа; я как переводчик внес свой вклад в их успех, а потому стал неотъемлемой частью московских воспоминаний министра. Наличие меня в свите давало ему возможность вспоминать минуты своей славы. Кроме того, он не переставал мечтать о новой возможности поговорить со Сталиным».
В марте 1945 г. Риббентроп попытался отправить Хильгера в Стокгольм для переговоров с советским посольством. В начале апреля он спросил его, попросив быть максимально откровенным: «Как вы думаете, Сталин когда-нибудь согласится снова вести переговоры с нами?». Предупредив рейхсминистра, что ответ ему не понравится, Хильгер сказал: «Пока в Германии у власти стоит нынешнее правительство, нет ни малейшего шанса, что Сталин даже подумает о новых переговорах с ним».
«Я никогда не верил, что Россия может быть побеждена, — завершил он свой рассказ, — и всегда считал войну несчастием для Германии». 5 мая 1945 г. Густав Хильгер оказался в американском плену. Теперь уникальный специалист по России понадобился Государственному департаменту.
Глава десятая. Коноэ Фумимаро (1891–1945) и Мацуока Есукэ (1880–1946): меланхолик и пассионарий
Принц Коноэ Фумимаро, трижды формировавший правительство (в 1937, 1940 и 1941 гг.), и министр иностранных дел его второго кабинета Мацуока Есукэ — едва ли не единственные политические деятели довоенной Японии, имена которых были известны широкому читателю в нашей стране еще в советское время. Почему так получилось?
Прежде всего потому, что оба оказались связаны со значимыми — если не сказать, культовыми — лицами и событиями истории российской: Коноэ с «делом Зорге», Мацуока — с советско-японским пактом о нейтралитете, подписание которого 13 апреля 1941 г. и последовавший за этим сенсационный приезд Сталина и Молотова на Ярославский вокзал, чтобы проводить гостя, произвели неизгладимое впечатление на весь мир.