. Да так аккуратно уронил – я даже всплеска не услышал.
Если и имеется на шхуне любитель розыгрышей, то его проделки предназначены не для кока.
Я поспрашивал у матросов насчет Джека Бентона, и один сказал мне, что парень не ходит на камбуз и вообще почти ничего не ест, только кофе хлещет при любой возможности. А еще он скурил свой запас табака и взялся за оставшийся от брата.
– Сэр, кок считает, тут что-то не так, – сообщил матрос, и глядел он при этом на меня смущенно, будто опасался, что не поверю. – Говорит, за сутки съедается столько же, сколько и до Джимова падения, хотя у нас теперь на одного едока меньше, а другой брат к пище не притрагивается. Я ему: это, поди, юнга харчишки подворовывает, а он – на дыбы.
Если бы юнга съедал лишнего, он и работал бы больше, потому как в мире все уравновешено, вот что я ответил матросу. Он как-то странно усмехнулся и снова посмотрел мне в глаза.
– Так-то оно так, сэр… Так, да не так, и все это видят.
– А что не так?
– Что не так? – переспросил матрос, заметно серчая. А то, сэр, что есть на шхуне роток, который съедает свою пайку наравне с нами, аккурат по склянкам.
– Может, он и табачком балуется? – хотел я отшутиться, да вспомнил мокрую трубку.
– Должно быть, свой курит, – тихо, мрачно ответил матрос. – А когда весь скурит, будет брать чужой.
Было около девяти утра – я запомнил, потому что меня позвал капитан и велел постоять у хронометра, пока сам работает с секстаном. За многими старыми шкиперами водится привычка ключ от хронометра держать в жилетном кармане, а координаты определять при помощи часов-луковицы, и помощник может только гадать, сколь велика погрешность при подобном счислении. Наш Хэкстафф, слава богу, был не из таких. Частенько он позволял мне обрабатывать замеры, а потом проверял мои выкладки, за что я ему сердечно признателен. Надо сказать, у него был глаз-алмаз, подмечавший даже ошибки в логарифмировании. Иной раз предупредит, что поправка на уравнение времени у меня выйдет не с тем знаком, – а сам вроде еще даже не закончил с «полусуммой минус высота». В расчетах он всегда оказывался точен. Помимо тонкостей управления шхуной, шкипер знал много всякой всячины о железных кораблях, например, как на них ведут себя компасы и для чего служит девиационный прибор. Почему такой опытный мореход очутился на шхуне, для меня загадка. Он ничего о себе не рассказывал. Вероятно, служил когда-то штурманом на громадине со стальным корпусом и прямыми парусами, да по какой-то причине не удержался там. А может, не штурманом был, а капитаном и однажды сел на мель – небось не по своей вине, да все равно пришлось начинать карьеру сызнова. Речь у него была простая, как у нас с тобой, но не всегда – иной раз говорит, будто книжку умную вслух читает. Доводилось мне толковать кое с кем из ученых бостонцев – вот очень похоже. У нас с тобой хватает приятелей-моряков, знававших лучшие времена. Может, Хэкстаффу довелось послужить на военном флоте, да только я в этом сомневаюсь, уж больно хорош он был на торговом судне. Наш брат-торгаш парус чувствует, а среди вояк это редкость. Встречали мы с тобой матросов, носивших в кармане сертификат судоводителя – или наш, или от английского Комитета по торговле. Доверь такому парню секстан да позволь взглянуть на хронометр, и он тебе вычислит двойную высоту не хуже, чем капитан большого корабля. Навигационное мастерство – это лишь малая часть судовождения, но уж если пришел в нашу профессию, изволь им овладеть.
Уж не знаю, как дошла до капитана весть о происходящем на баке. Может, камбузный юнга донес, а может, вечером матросы чесали языки возле рубки, когда сменялась вахта на руле. Короче, он прослышал, а утром, едва продрав глаза, всех нас собрал на корме и прочитал нотацию. Ничего такого, чего не стоило бы от него ждать. Мол, причин для недовольства у него нет, на этой шхуне каждый трудится добросовестно, а потому он склонен считать, что матросы отвели душу и взялись за ум. Мол, порядки на его судне всегда были мягкие, он не любитель крутых мер, а следовательно, вправе рассчитывать на ответное понимание. Короче, прекращайте заниматься всякой ерундой. Случилась у нас большая беда, сказал он, да только нет в этом ничьей вины. Потеряли мы парня, которого уважали и любили; впору посочувствовать его брату, коль скоро свалилось на него такое горе. А потому дурацкие детские выходки тут не просто неуместны, они подлы, несправедливы и недостойны мужчин. Речь идет о школьных проделках с вилками, ложками, трубками и тому подобном. Немедленно прекратить безобразия, и точка. Разойтись по своим местам.
Мы разошлись.
Но безобразия не прекратились. Куда там! Палубные матросы следили за коком, кок – за матросами. Как будто надеялись поймать с поличным возмутителя спокойствия. Но мне думалось, чутье каждому подсказывало: розыгрыши тут ни при чем.
Однажды вечером, в мою вахту, Джек прошел на корму, чтобы отпустить рулевого на ужин. Не успел он миновать грот-люк с подветренной стороны, как услышал я хлопки, – кто-то в шлепанцах бежал по палубе. Раздался вопль, и появился наш цветной кок – он гнался за Джеком с разделочным ножом в руке. Я вскочил, чтобы вклиниться между ними, хоть и понимал, что не успею. Тут Джек резко обернулся и выбросил руку, а кок попытался его пырнуть. Но не дотянулся. Снова и снова кок прокалывал пустоту, и лезвие не доставало до Бентона добрых четыре дюйма. Вдруг у нападающего повисла правая рука и в сумерках блеснули белки закатившихся глаз; он опрокинулся на кофель-планку. Наконец добравшись до него, я перехватил и правую, с ножом, и левую, уже вцепившуюся в кофель-нагель. Боялся, как бы он не пустил увесистую деревяху в ход. Смотрю, а Джек стоит и таращится на кока, будто ничегошеньки не понимает. Кок же стоять не может, он держится за кофель-нагель и вовсю зубами стучит. Нож из его лапы выскользнул и воткнулся в палубу.
– Да он спятил! – воскликнул Джек Бентон. А больше ничего и не сказал. Ушел на корму.
Слегка очухавшись, Лоули взволнованно прошептал мне на ухо:
– Их было двое! Господь свидетель, второй тоже тут!
Мне бы за ворот схватить кока да встряхнуть хорошенько, а я только нож подобрал и вручил ему, велев возвращаться на камбуз и больше не дурковать. Понимаешь ли, он колол не Джека, а того, кто ему привиделся. Кок обезумел от страха, и я не мог его за это винить – у самого с той ночи, когда мы ставили трисель, нет-нет да и проползал холодок по хребту.
Заметив, что кок с ножом побежал в сторону кормы, матросы пустились вдогонку, но опоздали – я перехватил его раньше. О случившемся неохотно поведал парень, который недавно со мной разговаривал.
– Да что тут рассказывать? – проворчал этот рыжеволосый низкорослый крепыш. – Мы ужинали, и с нами был Джек Бентон. Сидит он всегда возле левого борта, у того края стола, который ближе к корме. Его брат обычно садился рядом. Кок дал парню доесть пирог – здоровенный оставался кусище, – и, управившись с ним, Джек даже не задержался перекурить, он спешил подменить рулевого. Тут вышел из камбуза кок, увидел пустую Джекову тарелку – и будто его обухом шарахнули. Стоит и пялится. А нам всем и невдомек, с чего это он ошалел, пока мы сами к тарелке не пригляделись. На ней, сэр, две вилки, бочок о бочок. Тут кок хватается за нож и вылетает через люк что твоя ракета. Да, мистер Торкельдсен, лежала там лишняя вилка, все мы ее увидели и в руках подержали. А у каждого из нас была своя. Вот и все, что я знаю, сэр.
Смеяться над этой историей мне вовсе не хотелось, и я надеялся, что ее не услышит старик. Конечно же, он бы не поверил. Ни один шкипер не потерпит, чтобы матросы травили подобные байки, потому как дорожит репутацией своего судна.
Вдобавок никому, кроме Лоули, не являлся на борту призрак, и необязательно быть в стельку пьяным, чтобы тебе мерещилась чертовщина. Я боялся, что наш кок слаб на голову (позднее это подтвердилось) и, ежели он не прекратит дурить, у нас могут быть серьезные неприятности. Но кок опамятовался. Два-три раза я замечал, как он с подозрением косится на Джека Бентона, и однажды подслушал его разговор с самим собой: «Их двое! Боже милостивый, их тут двое!»
О списании больше не заходило речи, однако я не сомневался: если в ближайшем порту он сойдет на берег, мы его больше не увидим. Кок даже свой баул с вещами не заберет и заработанных денег не попросит. Он перепуган до смерти и не успокоится, пока не наймется на другое судно. Увещевать человека, которому привидения мерещатся, – все равно что посылать на топ мачты перетрусившего юнгу.
О случившемся в тот вечер Джек Бентон ни словечком не обмолвился. Мне неизвестно, знал ли он о двух вилках и понимал ли, отчего взбеленился кок. Матросы-то замечали, как тяжко Джеку, с каким трудом он держится. Внешне спокоен, даже слишком, а лицо напряженное; нет-нет да и пробежит по этому лицу судорога, когда парень стоит у штурвала, и тотчас он резко оглянется назад.
Рулевой так делает, только когда к корме подбирается чужое судно. Бентон же озирался беспричинно, и вот что примечательно: другие матросы как будто заразились от него, они тоже вертели головой на штурвальной вахте. Однажды это не укрылось от глаз старика.
– Ты чего оглядываешься? – спросил капитан.
– Просто так, сэр, – ответил рулевой.
– Лучше на крюйс-бом-брамсель смотри. – Старик будто забыл, что нет у нас прямых парусов.
– Слушаюсь, сэр, – ответил матрос.
Капитан велел мне спуститься в его каюту и вычислить текущую широту, а сам направился в рубку – любил он посидеть там за книжкой. Возвращаюсь я на палубу и вижу: рулевой снова мотнул башкой. Я задержался возле него и поинтересовался: почему это вы все озираетесь, мода, что ли, такая пошла? Он помялся и ответил коротко: да нипочему. А потом видит, что я с равнодушным видом стою, – значит, спросил просто так, от нечего делать, – и, понятное дело, разговорился. Дескать, не станет он утверждать, будто наблюдал нечто диковинное, да и много ли диковинного в том, что помаленьку напрягается бизань да крутятся желобчатые колеса. Когда крепчает ветер, такое в порядке вещей. Вот только посвист тросов в блоках показался матросу странным. Это же новая манильская пенька, у нее в сухую погоду голос тихий, что-то между шорохом и скрипом. Я посмотрел на тросы, потом на рулевого и ничего не сказал. Матросу же не молчалось, и вскоре он поинтересовался, не слышу ли я чего-нибудь необычного. Я напряг слух, однако никаких странностей не уловил, о чем и сообщил рулевому. Парень сконфузился и заявил, что не склонен грешить на свои уши, поскольку всяк стоявший у этого штурвала нередко слыхивал этот звук – то ночью, то днем и порой на протяжении доброго часа.