– Будто дерево пилят, – сказал я.
– Для нас это куда больше похоже на «Нэнси Ли». – При последних словах матроса пробрала нервная дрожь. – Мужчина насвистывает. Неужто не слышите, сэр?
Я слышал только скрип манильских канатов. Близился полдень – ясный и теплый полдень южных широт, – а такой час и такая погода не располагают к боязни. Но тут мне вспомнилось, как полмесяца назад, штормовой ночью, ветер доносил сверху вот этот самый мотив, и признаюсь без стыда: ко мне мигом вернулся тогдашний страх и захотелось очутиться как можно дальше от «Элен Б.». Лучше бы на борту дряхлого фузового парохода с ветряной мельницей, стареньким шкипером из сороквосьмушников и свежей течью при любом ветерке.
В следующие дни жизнь на борту нашей шхуны мало-помалу сделалась совершенно невыносимой. Не то чтобы ходило много пересудов – матросы стыдились своих подозрений и страхов, хоть и свободно делились друг с другом догадками. Весь экипаж приумолк, редко кто-нибудь подавал голос, и почти всегда это была команда или отклик на нее. Сменившийся с вахты не засиживался над своей тарелкой – поест и сразу в кубрик спать или на полубак курить, ни с кем даже словечком не перекинувшись. У нас у всех бродили одни и те же мысли. Такое ощущение, будто на шхуне завелся тайный пассажир. Прячется где-нибудь в трюме, или на палубе, или в оснастке, или на грузовой стреле, и ест наравне со всеми, вот только хлеб свой не отрабатывает. И мы уже не подозревали – знали наверняка. Он не занимал места и даже тени не отбрасывал, и никто из нас не слышал его поступи. Но пайку свою этот «пассажир» употреблял строго по склянкам, а еще…
…А еще он насвистывал «Нэнси Ли».
Такое даже в самом кошмарном сне не приснится, и осмелюсь утверждать, что большинство из нас пыталось убедить себя: это всего лишь морок. Но бывало, стоишь ты в погожий день у наветренного борта, и дует в лицо ласковый бриз, а повернешь случайно голову одновременно с соседом – и прочтешь в его глазах ту же мысль, что и тебя гложет: не морок это, а нечто похуже. И отвернешься, как и он, охваченный мрачным и тягостным чувством, и пожалеешь, что нет возможности переглянуться с человеком, жутью этой не снедаемым; просто не осталось на шхуне таких людей.
Рассказывать о дальнейшем путешествии «Элен Б. Джексон» особо нечего. Были мы нормальной судовой командой, а теперь больше смахивали на ораву безумцев. Но вот наша шхуна миновала крепость Морро-Касл и бросила якорь в Гаванской бухте. Кока свалила мозговая горячка; в бреду он буйствовал. У остальных с душевным здоровьем обстояло ненамного лучше. В последние три или четыре дня творилось черт-те что, и никогда еще на моей памяти не была столь велика угроза бунта. Парни не испытывали жгучего желания кого-нибудь покалечить, но они мечтали убраться со шхуны, хоть бы даже и вплавь. Страшно давило на разум незримое присутствие товарища по плаванию, которому вздумалось вернуться из мертвых; не было сил терпеть проклятый посвист. Кабы не наш со стариком зоркий пригляд, наверняка однажды тихой ночью матросы спустили бы шлюпку да отвалили, предоставив капитану, мне и полоумному коку вести шхуну в гавань. Мы бы, конечно, справились при попутном ветре, благо идти недалеко. Разок-другой я поймал себя на мысли, что и впрямь не прочь остаться без команды – страх, изводивший матросов, уже и меня пробирал. Понимаешь ли, мне и верилось, и не верилось, но какая бы чертовщина ни творилась на судне, я не желал отдавать ей свой рассудок. Как и все мои спутники, я ожесточился. Находил всевозможные занятия для матросов, сгонял с них семь потов; случись мне, как Джиму Бентону, свалиться за борт, парни были бы только рады. Не сочти, будто мы со стариком принуждали их к бегству, чтобы не платить заработанного. Печально признавать, но среди шкиперов и старпомов хватает бессовестных сквалыг. Однако Хэкстафф был кристальной совести человек, он бы этих бедняг ни на паршивый цент не обсчитал. Я не винил матросов за желание убраться со шхуны и видел только один способ спасти их от помешательства: работа до упаду, с короткими перерывами на сон. Уставая до смерти, они забывали о наваждении.
Было это много лет назад, но веришь ли, я и сейчас не могу слушать «Нэнси Ли», не холодея от жути. После того как рулевой объяснил, почему он часто озирается, мотивчик этот преследовал и меня. Хотя, возможно, и не было его, а просто шалило воображение – не знаю. Но всякий раз, когда вспоминаю тот рейс, он кажется долгой борьбой с чем-то невидимым и зловещим, пострашнее даже холеры, «Желтого Джека» и чумы. А ведь даже слабая зараза крайне опасна, когда она вспыхивает на борту судна вдали от берегов. Бледные как мел, люди не решались ночью поодиночке ходить по палубе, что бы я им ни доказывал. Из-за Лоули, который метался на своей койке, носовой кубрик превратился в сущую преисподнюю, а свободных кают у нас не было. Да их на шхунах и не бывает. Так что кока я пустил к себе, и он изрядно притих, а потом и вовсе впал в ступор, как будто собрался помирать. Что за хворь проняла кока, мы так и не узнали. Но до порта довезли его живым и пристроили в больницу.
Матросы один за другим, тихо как мышка, приходили на корму и просили капитана выплатить им причитающееся и уволить. Некоторых старик мог бы и не отпускать – они подрядились на весь рейс и подписали договор. Но он отлично знал: моряк упрямей ребенка, когда ему что-нибудь втемяшится в голову. Ежели такого строптивца оставить на борту, он и работать будет спустя рукава, и в беде не придет на выручку. Матросы ушли собирать свои вещи, а шкипер спросил, не желаю ли и я получить расчет, и, что греха таить, с минуту меня одолевал соблазн. Но я не ушел, и с тех пор мы со стариком крепко дружили. Наверное, он был благодарен за то, что я его не бросил.
Когда матросы покидали шхуну, он сидел у себя в каюте; мне же полагалось находиться на палубе. Парни, которым я в конце рейса устроил каторжную жизнь, держали на меня зуб, и, вопреки флотской традиции, большинство из них спустилось в шлюпку, не попрощавшись со мной ни словом, ни даже взглядом. Бентон уходил последним. Несколько мгновений он неподвижно стоял и смотрел на меня, и по бледному лицу его пробегала судорога. Похоже, решил что-то сказать.
– Береги себя, Джек, – напутствовал его я. – До свидания.
Еще две-три секунды он молчал, как будто ему не подчинялся язык. И вдруг прорвало:
– Мистер Торкельдсен, я не виноват! Не виноват, клянусь!
Вот и все. Он перелез через борт, оставив меня ломать голову над его прощальными словами.
Мы с капитаном жили на борту, а стряпал для нас присланный шипчандлером юнга, тоже уроженец Вест-Индии.
Однажды вечером перед сном мы стояли у леера, молча курили и глядели на городские огни, в четверти мили от нас отражавшиеся в спокойной воде. На берегу играла музыка – скорее всего, в матросском танцевальном клубе, – и я не сомневался, что там сейчас куролесит почти вся наша бывшая команда. Сменяли друг дружку морские мелодии, то и дело доносился мужской хор. И вдруг зазвучал мотив «„Нэнси Ли“ – громко, ясно, – и певцы грянули: «Йи-и-хо, братва! Йи-и-хо! Йи-и-хо!»
– В музыке я не силен, – сказал капитан Хэкстафф, – но не эту ли песенку кто-то насвистывал в ту ночь, когда мы потеряли матроса? Засела, понимаешь, в голове, и вроде она мне потом часто слышалась, вплоть до конца рейса. Экая несуразица!
Ничего я на это не ответил, но подумал: о многом ли догадался старик? Мы разошлись по каютам, и я десять часов проспал мертвым сном.
На «Элен Б. Джексон» я ходил еще долго, пока не осточертели мне косые паруса. Но тем вечером, когда мы стояли в Гаванской бухте, «Нэнси Ли» на ее борту я слышал последний раз. Вместе с другими матросами «пассажир» отправился на берег, и унес мелодию с собой, и больше не возвращался. Однако то, о чем я рассказываю, крепко сидит в моей памяти – как будто все случилось вчера.
Еще больше года я ходил в океанские рейсы старпомом, а потом вернулся домой, получил сертификат и с помощью друзей, кое-каких сбережений и скромного наследства, доставшегося от норвежского дяди, добыл капитанскую должность на каботажном судне, с небольшой долей в прибыли. За три недели до очередного плавания, когда я отдыхал дома, Джек Бентон прочел мое имя в местной газете и отправил мне письмо.
Он писал, что с матросским ремеслом расстался, пытается фермерствовать и хочет жениться, и спрашивал, не смогу ли я приехать. Это ж поездом всего минут сорок, и у них с Мейми будет повод гордиться своей свадьбой. Мне вспомнилось, как брат спрашивал у брата, знает ли Мейми. То есть знает ли она о намерении Джека взять ее в жены, смекнул я. Девушка явно не спешила согласиться – после гибели Джима Бентона прошло без малого три года.
Пока судно готовилось к выходу в море, я не был завален хлопотами. Ничто не мешало мне выкроить денек, да и не прочь я был повидаться с Джеком Бентоном, а заодно взглянуть на его избранницу. В голове моей звучали слова, полные горького отчаяния: «Мистер Торкельдсен, я не виноват! Не виноват, клянусь!» Отпустило ли его это отчаяние, вернулся ли веселый нрав? Да и как он может быть виновен в гибели брата? Я послал Джеку ответное письмо с согласием поприсутствовать на свадьбе. В урочный день сел на поезд и уже в десять утра был на месте. Ох, зря я это сделал…
На станции меня встретил Бентон и сообщил, что бракосочетание состоится во второй половине дня и что они с Мейми решили не тратиться на дурацкий свадебный поезд – просто от дома ее матери прогуляются до Джекова коттеджа. «Меня это вполне устраивает», – сказал он. С минуту я его пристально рассматривал. Тогда, на шхуне, при расставании мне подумалось, что бедняге суждено спиться, но этого не случилось. Передо мной стоял вполне благополучный, даже респектабельный джентльмен в черном фраке и сорочке с высоким городским воротником. Разве что похудел да на лице пролегли морщины, а еще взгляд у него был странный, настороженно-затравленный, что ли. С чего бы? Джеку не резон меня опасаться, я же не стану рассказывать невесте о случившемся на «Элен Б. Джексон».