Наш век судит о суеверных людях довольно сурово, считая их дураками либо шарлатанами; но Джон Берли, здравомыслящий и не любивший неопределенности, такой суровости не выказывал – он вообще ничего к ним не выказывал и едва ли даже подозревал об их существовании. Он попросту не обращал на них никакого внимания – как не обращал его, скажем, на эскимосов, поэтов и иные разновидности человеческой расы, не имевшие отношения к его жизненному укладу. Преуспевающий бизнесмен, он вращался в кругу себе подобных и был всецело сосредоточен на насущных практических делах. Его благотворительность, по большому счету, также имела деловую подоплеку. И тем не менее, хотя он с негодованием это отрицал, у него тоже было свое суеверие – ибо нет на свете людей без его примеси в крови; наследие предков в нас слишком мощно, чтобы можно было полностью избежать его влияния. Суеверие Берли заключалось в убежденности, что его бизнес станет по-настоящему процветать лишь тогда, когда он пожертвует беднякам десятую долю своих доходов. Этот невзрачный особняк, решил он, можно как нельзя лучше приспособить под санаторий для выздоравливающих.
– Покончить с собой может только трус или сумасшедший, – без обиняков заявил он, когда его план подвергся критике, – а я ни то, ни другое. – И бурно, во весь голос, расхохотался.
В его жизнеутверждающем присутствии подобная слабость и впрямь выглядела достойной презрения, а все суеверия – плодом жалкого невежества. Даже мрачный ореол, который придавали дому зловещие слухи, казалось, бледнел на глазах.
– Я не могу понять, – громыхал он, обращаясь к жене, – я даже вообразить не в силах, – добавлял он многозначительно, – до чего нужно дойти, чтобы начать помышлять о самоубийстве, а уж тем более его совершить! – Он выпятил грудь и набрал в легкие воздуха. – Говорю тебе, Нэнси, это или трусость, или помешательство. А мне не свойственно ни то, ни другое.
Тем не менее даже в своих филиппиках он оставался беззаботным и добродушным. Собственные недостатки он признавал с жизнерадостным смехом, который его жена находила чересчур громким. Он снисходительно относился к страшным байкам, широко распространенным среди моряков, и как-то раз обмолвился, что и в принадлежащих ему компаниях есть проклятые корабли. Впрочем, и об этом он рассуждал, прибегая к единицам грузоподъемности и залоговых сумм. Он мыслил широко, а для мелочей существовали клерки.
Его согласие провести ночь в особняке было сознательным решением практичного бизнесмена и филантропа, терпеливо мирившегося с глупостью человеческой природы, и основывалось на здравом расчете и все той же залоговой сумме. Местные газеты опять вытащили на свет божий дурацкую историю о самоубийствах, особо подчеркивая влияние древнего поверья на судьбу дома и на возможную участь его нынешнего владельца. Однако особняк – в иных обстоятельствах чемодан без ручки – идеально подходил для замысла Джона, и пустяки вроде ночлега в заброшенном доме нипочем не могли его остановить.
– Мы должны принимать людей такими, как они есть, Нэнси, – сказал он жене.
У его молодой супруги, само собой, были свои резоны принять его предложение: ее увлекла идея, как она выразилась, «охоты на привидений», и муж не видел причин отказать ей в этом удовольствии. Он встретил Нэнси уже в довольно зрелом возрасте и, разумеется, очень ее любил. Чтобы развеять страхи будущих пациентов, а также медицинского и обслуживающего персонала (иными словами, всех тех, чья поддержка была необходима для успеха его предприятия), Джон Берли решил провести скучную ночь в особняке перед тем, как официально объявить об открытии санатория.
– Пойми, Джон, – убеждала его жена, – если ты, как владелец дома, сделаешь это, то убьешь все зловредные слухи на корню. В противном случае, случись потом какая-то неприятность, ее непременно свяжут с самоубийствами и происками привидений и санаторий с самого начала обретет дурную славу. Невзгодам не будет конца. Вся затея потерпит крах.
– А по-твоему, если я проведу там ночь, нелепые россказни прекратятся? – скептически спросил он.
– Старая легенда гласит, что это разрушит заклятие, – ответила Нэнси. – По крайней мере, таково условие.
– Но рано или поздно там все равно кто-то умрет, – возразил он. – И мы никак не сможем это предотвратить.
– Зато мы сможем предотвратить слухи о том, что эта смерть не была естественной, – объяснила жена, знавшая, как привык мыслить обыватель.
– Ясно, – язвительно скривил губы Джон, хотя про себя сразу смекнул, что Нэнси права.
– Если, конечно, ты не выпьешь яду в холле, – смеясь, добавила она, – или не надумаешь удавиться своими подтяжками на вешалке для шляп.
– Хорошо, – решился он после минутного раздумья. – Так и быть, посижу с тобой. Это будет что-то вроде второго медового месяца. Гульнем на пару – ты и я, а?
Теперь Джон и сам разохотился – вероятно, эта идея затронула какую-то мальчишескую струнку в его душе. Однако его энтузиазм поостыл, когда жена заявила, что в такую авантюру лучше пускаться не вдвоем, а втроем.
– Я частенько бывала в таких ситуациях, Джон. И мы всегда были втроем.
– С кем же? – без обиняков поинтересовался он и вопросительно глянул на жену.
Но та, уклонившись от прямого ответа, объяснила, что у троих больше шансов выпутаться из передряги в том случае, если что-то пойдет не так. Спорить с этим было сложно, и, выслушав доводы Нэнси, Джон согласился.
– Я позову молодого Мортимера, – предложил он. – Он подойдет?
Она заколебалась.
– Ну, он веселый… и ему, пожалуй, это тоже будет любопытно. Да, он не хуже любого другого. – Казалось, ей было все равно.
– И он поможет нам скоротать время своими россказнями, – добавил муж.
Вот так капитан Мортимер, отставной офицер чего-то там, бесстрашный «веселый малый» и кузен миссис Берли, ныне занимавший хороший пост в лондонской конторе судовой компании ее мужа, был приглашен стать третьим участником планируемой вылазки. Но капитан Мортимер был юн и горяч, миссис Берли – хороша собой, значительно моложе своего супруга и не слишком счастлива в браке, а Джон Берли – чересчур беззаботен и самоуверен.
Судьба уготовила ему коварную западню, и невнимательный, неосторожный Джон Берли в нее угодил. Он сумел выбраться оттуда, однако самым что ни на есть неожиданным способом.
Ночь, на которую в конце концов пал их выбор, пришлась на самый короткий день в году – 18 июня, когда солнце заходит в восемнадцать минут девятого, а восходит приблизительно без четверти четыре: всего три часа полного мрака.
– Ты знаток, тебе и карты в руки, – признал Джон, когда Нэнси объяснила ему, что нет нужды сидеть в доме от заката до рассвета – достаточно лишь переждать темноту. – Мы все сделаем, как надо. Мортимер не слишком-то рвется в бой, у него танцы или что-то в этом роде, – сказал он, но, заметив, как в ее взгляде промелькнула досада, поспешил добавить: – Впрочем, он все отменил и присоединится к нам.
Недовольство, написанное на лице капризной женщины, Джон понял на свой лад.
– О, его не пришлось долго уговаривать, – принялся убеждать он ее. – Подумаешь, девицей больше, девицей меньше. Не забывай, он еще очень молод.
Нэнси ничего не ответила, однако сравнение, на которое невольно наводили его слова, заставило ее покраснеть.
Они втроем выехали с Саут-Одли-стрит сразу после утреннего чаепития, миновали своим чередом Севенокс, добрались до Кентиш-Уилда и, дабы придать задуманному предприятию должную огласку, строго-настрого наказали шоферу не распространяться о цели их приезда. Его поселили в сельской гостинице, велев забрать их через час после рассвета, с тем чтобы поспеть обратно в Лондон к завтраку.
– Он, само собой, обо всем разболтает каждому встречному, – уверил жену и ее кузена практичный и циничный хозяин дома, – и наутро все это появится в местной газетенке. Несколько часов неудобства стоят того, чтобы положить конец этому вздору. Почитаем, покурим, а Мортимер развлечет нас моряцкими байками.
Он прошел внутрь вместе с шофером, чтобы проследить за тем, как готовят комнаты, освещение, корзинки с провизией и тому подобное, оставив своих спутников на лужайке возле дома.
– Четыре часа – это немного, но хоть что-то, – прошептал Мортимер, впервые с момента отъезда оказавшись с кузиной наедине. – Как здорово, что ты меня вытащила! Выглядишь потрясающе. Ты самая прекрасная женщина на свете.
Голубые глаза отставного капитана излучали вожделение, которое он ошибочно принимал за любовь. Смуглый, с выгоревшими на солнце волосами, он словно только что сошел с борта корабля на берег. Взяв Нэнси за руку, он увлек ее от косых закатных лучей под сень рододендронов.
– Это не я, глупыш, это Джон предложил взять именно тебя. – Она с притворным вызовом отняла руку. – К тому же ты едва все не испортил, заявив, будто намерен отправиться на танцы.
– Но ведь ты могла воспротивиться, – пылко ответил он, – однако не сделала этого. О, ты бесподобна, ты восхитительна!
Внезапно Мортимер принялся страстно целовать ее. Она немного посопротивлялась – но, как он заметил, довольно быстро сдалась.
– Гарри, ты идиот! – тяжело дыша, воскликнула Нэнси, когда он отпустил ее. – Как ты посмел?! Ведь Джон – твой друг. Кроме того, – она торопливо огляделась по сторонам, – здесь небезопасно. – Глаза женщины лучились блаженством, щеки пылали. Она выглядела как молодая, прелестная, похотливая самка (каковой она и была), чуждая всяких моральных принципов и верная лишь своей эгоистичной страсти. – К счастью, – добавила Нэнси, – он абсолютно доверяет мне, так что мы – вне подозрений.
Молодой человек, с обожанием глядя на нее, весело рассмеялся.
– Ну что дурного в поцелуе? – сказал он. – Ты для него дитя, он не видит в тебе женщину. Да и потом, его голова забита пароходами, магнатами и сургучными печатями… – Он пытался успокоить ее, хотя, доверяя ее женскому чутью, понимал, что не стоит сейчас к ней прикасаться. – И ничего вокруг себя не замечает – даже в десяти ярдах.