— Эй, тебе воды дать? – Прохор остановился, не доходя до мученика двух шагов. Ему неприятно было, что кто-то вот так некрасиво нарушает распорядок вверенного ему Большого Дворца.
— Я-зы-ык! – провыл между спазмами мальчишка.
— Что у него с языком, — забеспокоился Федя.
— Мы-ы е-му-у я-зы-ык вы-ырезали! – отрок забился в холостых конвульсиях. Недавнего обеда на полные воспоминания ему не хватало. Пришлось взять слабака, затащить к Федору, уложить на топчан, освежить некоторым количеством водички.
Прохор увел малого в поварню, — не кормить, конечно, а подлечить вином.
— Вот такая у нас, брат, государева служба, — грустно улыбнулся Иван Глухов, — а что делать? Жить-то надо?
Закончился этот кошмарный день проще, чем ожидалось. До часа вечерней аудиенции Федор занимался своей внешностью. Получил у Прошки приличную мирскую одежду – какой с него монах? – помылся, причесался, почистил полусапожки. Еще заделал дырки в оконце и под дверью в гридницу. Истома должен сидеть здесь безвылазно. Не пускать же его снова к царю?
Наконец Прохор пришел, сказал, что пора, повел Федора по дворцовым переходам. У малой царской палаты остановились. Стременные стражники приветливо скалились знакомыми рожами. Прохор засунул голову внутрь, тут же вытащил обратно и кивнул: «Заходи!».
Государь сидел в кресле очень прямо. Бороду держал высоко. Он был одет в богатый летник, будто к приему посольства или Бог знает к чему. Чувствовалось у царя какое-то особое настроение.
Смирной приблизился, поклонился в землю.
— Ты, Федор, служи мне верно! – прогрохотало под сводами, и Федя удивился, что Грозный помнит его имя.
— Тут тебя в разную службу определять будут, много куда посылать. Знай, — это я тебя определяю, я посылаю. С каждой службы приходи прямо ко мне. Никому не смей отчитываться!
Федор поклонился еще, — думал, что разговор идет к концу.
— Я тебя и без службы звать буду, — Иван сделал паузу и вдруг произнес совсем тихим, горестным голосом, — очень нужно бывает спросить...
Грозный промедлил. Было заметно, как уходит из его посадки величественность, как проседают плечи. Это менялась тема его мыслей и забот.
— Ну, что тебе показалось с ворами?
— Заговор, государь. Вор Тучков не своим умом его затеял. Остальные —вовсе случайные люди...
— Как узнать, чья наука? Тучков из Литвы. Может, тамошние государи его натравили? Сам бы побоялся возвращаться. Понимал, что с ним будет.
— Зря мы его языка лишили. Теперь не спросишь. – Федор спокойно, даже ласково произнес «мы», будто он лично орудовал раскаленными щипцами. Иван заметил готовность разделить мучительский грех и не рассердился на общий смысл фразы: все-таки Федор оспорил решение Грозного.
— Ничего, других спросим. Велю всех подельников Тучкова держать до поры, чтоб волос с них не упал. А как думаешь, нет ли тут колдовства?
— Не заметно, государь. Колдовство – дело темное, требует темных сил. Для него нужны люди одержимые, а их сразу видно. У нас в монастыре таких держали на воде и сухарях, в цепях и веригах. Речь у них скомканная, булькающая, быстрая. Глаза пустые, страшные. А эти воры – обычные люди. Им колдовство не по силам. Они простое убийство затевали.
Иван снова поднял бороду. Как-то нескладно ему послышалось: «простое убийство». Разве может быть «простым» убийство великого монарха?
— А вдруг они одной рукой убийц подсылали, а другой порчу наводили?
— Не думаю. Тогда уж не они, а те, кто их послал...
Грозный застыл. Получалось, что он сильнее боится колдовства, чем стали.
Федор продолжил легко и спокойно:
— Нельзя судить о колдовстве без явных проявлений. Тебя что-то беспокоит? Где-то болит, и ты считаешь, это от порчи? Или доносы есть о колдунах?
Грозный не ответил, но снова расслабился. Теперь это расслабление было бессильным, опустошенным.
— Ступай, Федор. Служи…
Федя вышел с поклоном, но в дверях разогнулся прямее обычного. Стременные уважительно закивали ему лохматыми головами.
Глава 12.Оторванный рукав
Сегодня Ивану Васильевичу пришли на память давние дни, когда кончилось его детство, когда удалось вернуть отеческую власть, порвать боярскую свору. Он любил вспоминать о своей первой силе.
Иван напал на бояр в субботу 29 декабря 1543 года, на пятый день Рождества, когда по его расчетам разгул боярских застолий достиг апогея.
Надо сказать, что господа бояре московские менее трех дней вообще ничего не праздновали. Самую ерунду, вроде женитьбы приказчика или освящения дворовой баньки, высиживали троекратно. Первый день считался зачином. В нем столько всего бывало — крестных ходов, молебнов за здравие и упокой, официальных приглашений, отсылок еды не приехавшим высоким гостям, пересудов — кому за кем сидеть. В общем, на правильное вкушение пищи времени не оставалось.
Другое дело — второй день. Уже стабилизировался состав гостей. Мимолетные пташки исчезли и не путаются под ногами, слабые на живот выпали в первую ночь, глупости разные, типа обид и подозрений, улетучились с винными испарениями, уже никто тебе не враг и пока все – братья. Можно пить-закусывать по-настоящему.
На третий день результат закрепляется, организм успокаивается похмельной дозой, ему (организму) кажется, что теперь так будет всегда, и он смиряется с неизбежностью.
Так что, нам — русским, короткие праздники нелепы, они нам вредны.
Но это я малые праздники обозначил. А серьезные праздники — государственного масштаба и гражданского звучания, продолжаются никак не менее недели. Таких всенародных недель обычно бывало четыре. Во-первых, неделя в окрестности Покрова Пресвятой Богородицы — 1 октября. «Во-первых» — не потому, что это главный праздник, хоть мать Христову все мы уважаем, а потому, что собран какой-никакой урожай, в основном закончены работы по его засолке, укупорке, закваске и закладке в ледники. Но свежего льда пока нету, и надо подъедать скоропортящийся продукт.
Следующий приступ — Рождество. Перед ним тянется средненький по нашим понятиям пост, а с первой звезды в ночь на 25 декабря можно врубать застолье на полный оборот. Рождественская неделя — очень мощный акт. Вслед за Вифлеемской звездой мы готовы идти хоть на край света, лишь бы там кормили и поили.
Так же круто получается на Масленницу. Праздник это языческий, официально не приветствуется, но и не запрещается: как запретишь народу заложить жировой запас на Великий пост?
Ну, и Пасха, конечно! Это отдельный пункт. Тут мы едим на законном основании. Считается, что честно голодали почти два месяца!
Итак, возвращаясь в конец 1543 года, мы с молодым царевичем Иваном отмечаем, что на пятый день Рождества основная боярская масса приобрела оптимальную эластичность, не отрывает голову от стола даже в поисках карьерной звезды на русском небосводе. Можно брать!
Ивану только-то исполнилось 13 лет, но он хорошо знал, как подбирается ключ к управлению событиями в России. В конце предрождественского поста он зачастил на псарню, играл со щенками, держался запанибрата с псарями, им это льстило. Иван прямо говорил парням, что они — опора престола, что тот, кто умеет управляться с собаками, неужто не справится с людьми? Что они ему милей всей своры боярской. Псари охотно верили, и правильно делали, ибо устами младенца в тот раз глаголила истина. Тем более, — в дни перед рождением самого главного Младенца на земле. Позже Иван доказал, что говорил псарям правду, — такие высоты уготовила им московская служба.
Под Рождество Иван добился для псарей малого бочонка (4 ведра) меду «слабой рассытки», когда медовая сыта к брожению чуть-чуть разводится водой и доигрывает до очень серьезного градуса. Дворцовый ключник только плечами пожал: «Бери, государь». Думцы вездесущие тоже не забеспокоились, когда увидели царевича, лично перекатывающего бочонок. «Пусть катит — очень похож на навозного жука! Ха-ха-ха!».
Вот и вышло им «ха-ха-ха».
Ваня на псарне выпил самую малость. Псари высадили бочонок до донного блеска. Главный псарь Данила Сомов объявил, что он святой Иосиф. Заловили во дворе неопознанную девку, принарядили Девой Марией и завалили в солому. Все смешалось. Не в смысле блудодействия, а в смысле рождественской подоплеки. Вроде бы Иосиф не должен Марию трогать, но Данила бодро потрясал на пленнице отнюдь не палестинским задом. К тому же до Благовещенья было далековато. Остальные псари тоже в очередь встали — Мария не возражала. Они называли себя вифлеемскими пастухами, а своих борзых и овчарок — овцами. Ивана на Марию не пустили. Пьяный Данила объявил его младенцем-Иисусом, встал на колени и от всего пастушьего сообщества умолял вывести псарню из плена Египетского.
Мистерия повторилась через ночь — на 27-е и еще через ночь — на 29-е декабря. Баб, правда, больше натащили.
Уже близилось утро, народ на псарне засыпал, когда Иван твердым шагом отправился в поварню, собрал в короба выпивку и закуску, велел сонному поваренку нести все это за собой, спрятал запасы в щенячьем сарае и отправился на разведку.
Большой дворец спал мертвым сном. Во втором этаже, там, где раньше располагались государевы покои, тоже было тихо. В большом сеннике — спальне, догорала пудовая всенощная свеча. На лавках покоились жертвы пятой Рождественской ночи, и Ваня нашел среди них ту, которую искал.
Он постоял, посмотрел, тихо вышел, осторожно спустился по скрипучим лестницам, побежал на псарню. Здесь еще наблюдалось шевеление у женских тел. Иван поднял Данилу Сомова, вместе они принесли короба из щенячьего сарая, выставили угощения на стол. Иван приказал будить народ. Данила растолкал нескольких псарей, крикнул, что прибыли новые дары волхвов и стал разливать медовуху в глиняные корчаги.
Псарня восстала из мертвых. Вот же крепкий у нас народ!
Через три поздравления (тоста) псари были готовы. В смысле, — на подвиг.
Подвиг состоялся немедленно. Иван звонким голосом объявил, что пора служить государеву службу.