Вчера вечером Федор искал в библиотеке какое-нибудь учение о ядах, натолкнулся на «Луцидарий» — рассуждения о космогоническом мироустройстве и началах физики. Начал читать и прочно застрял в этом постороннем предмете XII века.
Есть хотелось, аж в сон клонило. Федор вздрагивал головой, боролся с полуденной дремой, чутко вслушивался в шорохи и скрипы — не идет ли кто. Вдруг действительно скрипнуло. Федор захлопнул переплет телячьей кожи, набросил на него старый летник. Обернулся на скрип.
Это был Истома. Он деловито вышел из темноты в углу. Во рту хитрый кот держал что-то вкусное, — по морде было видно!
— Ты что добыл, Истома? Не мышь? Лови, лови их, а то они к книгам подбираются!
— Какая мышь, Хозяин?! — обиженно муркнул Истома, — стану я есть всякую дрянь! Мне стряпуха Глафира с полфунта рыбьей требухи дала, и все белорыбица, семга, стерлядь! Это у вас пост, а про мое крещение ведь никто не знает, правда?
Истома бросил добычу на пол. Это была лягушачья лапка.
— Понимаешь, Федя, — облизнулся кот, — сегодня из Франции привезли запасы романеи на следующий год, — «Мургунцкое» по-ихнему. А французы, между прочим, на закуску лягушек едят, не морщатся. Но разве у них лягушка? Тощая, бородавчатая тварь, не то, что наша, москворецкая! Видишь, какая толстая да белая?! Царевна-лягушка! Давай пополам? Хватит тебе поститься, — вон какой худой! Только, чур, мне ляжку, а тебе уж лапку!
Истома вопросительно наклонил голову вбок и стал похож на хитроватого мальчишку.
— А где ты ее взял? — спросил Федор. После всех потрясений его не удивляло, что кот разговаривает.
— Как где? — обиженно протянул Истома, — где всегда, — в лампадке. Забыл, что ли, где добрые люди тайные снадобья хранят? Оно и здоровее выходит. Вот эта лапка, например, вымоченная в лампадном масле намного вкуснее сыровяленой! Вот, попробуй!
Федя взял лапку, куснул белую мякоть, сплюнул:
— Именно дрянь! Горчит. Дураки твои французы!
Истома сделал обиженную мину, взял лапку, откусил кусочек, стал медленно жевать, мечтательно подкатил глаза в потолок. Сплюнул.
— Правда, горчит. Какая-то сволочь в лампадку нагадила. Мыши! Вот, твари сатанинские! Как они не боятся по иконам карабкаться! То-то я смотрю, — от лампадки дурной дух исходит. Я уж постеснялся вслух сказать, мало ли от кого может воздух под иконами портиться?
Истома прихватил горькую лапку и убрался за дверь.
Федор снова почувствовал неодолимую сонливость и опустил голову на полу летника, укрывшего «Луцидарий».
Когда Федя проснулся, на обед идти было поздно, и лягушачья лапка вспоминалась без отвращения. Но Истомы не было, лапка на полу не валялась, о европейской культуре напоминал только том «Луцидария». Федя открыл его наугад и попал на занятную фразу о ходе времени, которую не поленился списать на длинную полоску книжной закладки:
«Время есть вещь. Вещь может сгореть — может сгореть и время. Отсюда суть: хочешь поступить так, — думай о времени поступка. Его, как вещь, можно использовать сразу, а можно отложить про запас».
Дальше шли рассуждения о круговороте жидкостей: «Лед — вода — пар — осадок — капля — струя». Автор доходил в научном вольнодумии до кошмарного описания превращений жидкости в организмах человека праведного и человека грешного. Схема получалась сложноватая. Во-первых, у грешника стадия капли отсутствовала. Слезы его были фальшивыми — стеклянными. А кровавые слезы сердца обнаруживались лишь на Страшном Суде или при вскрытии. Возникало недоразумение — всем ли грешникам будут делать вскрытие по приговору Страшного Суда?
Далее следовало разобраться в различии жидкой фракции. У праведников это были светлая кровь и сладкая слюна, у грешников — черная кровь и яды — желчь и моча. Моча праведников не упоминалась, и это казалось естественным. Невозможно было представить, например, святого угодника и чудотворца Николая отправляющим малую нужду под ствол мирликийского кедра. Автор логично перешел к анализу жидкостей ангельских созданий, но от этих опытов Федора отвлекла неуловимая фраза, мышиным хвостиком мелькнувшая в памяти: «Ее так рвет!».
Потом слова столпились, закричали все разом, стали отталкивать друг друга, и оказалось, оттого, что автор на титуле книги указан неправильный! Там было выписано киноварью имя Ансельма Кентерберийского, но в конце текста, там, где подводится итог повествованию, ясно значилось: «Во славу Божью Гонорий Отенский сей труд положил».
Федя забыл о круговороте мокрот, зацепился за подозрение, что сочетания «Во славу Божью» и «Гонорий Отенский» могли быть двумя разными переводами одного и того же «In Honoris Dei». Нет, тогда было бы «Gloria», а не «Honoris». Наверно, ранние переписчики смешали латынь со старогерманским, что-нибудь типа «In Honor Gotens»... Но тут снова из угла закричали по-русски:
«Лапка лампадная, горькая, ядная —
Три деньги, и дыхнуть не моги!».
Федор вскочил, захлопнул и спрятал в сундук труд Ансельма-Гонория и побежал во дворец, чтобы узнать, ушел Филимонов обедать домой или перекусывает на месте.
Филимонов сыскался в поварне, где он не столько ел, сколько принимал лекарственный настой малины на русской медовой жидкости. Стряпчего трясло. Казалось, он умудрился простудиться в разгар августа.
Через минуту они уже бежали в клеть царицы Анастасии, топтались у двери, препираясь, что делать с нечаянным открытием — «кошачьим пророчеством».
Наконец, было принято решение об испытании находки.
С иконостаса в клети покойной изъяли лампаду. Для опытов назначили малую каморку возле пыточной гридницы. Прохор получил поручение на ловлю мух. Сам он их, естественно, не ловил — должность не позволяла. Но за две серебряных деньги дворовые пацаны ему бы всех кремлевских тварей переловили — от вши до цепного медведя — жаль, времени не было. Горшок с насекомыми подоспел через час.
В темной каморе зажгли лампаду. Открыли горшок горлом к огню. Мухи и жуки потянулись на выход. В живых не остался никто! Несчастные насекомые выпрыгивали на волю, поднимались на крыло, но кривая их полета ломалась, и жертва науки застывала на столе кверху лапками. Пара тяжелых жуков так и не смогла выбраться из перевернутого горшка. Членистые твари застыли, просто прилипли к внутренней поверхности, будто пытались спастись. Их достали совершенно мертвыми.
Теперь предстояло подправить первоначальный замысел. Возник вопрос: не Магдалина ли подсунула царице лампаду, не она ли подливала ядовитое масло?
Пошли к Марии, спросили. Грешница побожилась детьми, что непричастна. Среди смертного ужаса возникла двусмысленная ситуация. В соседней камере, где Мария днем прощалась с сыновьями, теперь лежали пять трупов. Непосвященный мог подумать, что Мария соврала.
В этом направлении решили действовать. Мария заучивала слова для признания под пыткой.
Оставался вопрос: если не Мария, то кто?
Времени на расследование не хватало. Нужно было немедленно предъявить окончательное решение, а изобретателя лампадки отложить на потом.
Глава 28.Раскаянье Марии Магдалины
Прохор Заливной вспотел на подборе свидетелей. Думные подьячие отказались, сославшись на похоронные дела. Дворцовые подьячие шарахались от Прошки уже третий день, — избегали именно похоронных дел. К монахам вовсе не подойти, — озабочены собственными епитимьями и всеобщими молебнами за упокой. Пришлось Заливному взять молоденького стрельца у Истомина и строго потребовать любого чернеца из митрополичьих палат. Прислали такого подслеповатого старца, что лучше и не придумаешь.
«Слушанья» начались под вечер. Марию вывели из каморки, руки ее были разбинтованы и представляли собой обугленные кочерыжки. «Как она еще жива?» – подумал Смирной. Прохор почувствовал тошноту, но сдержался, Егор вновь наполнился острым, забытым чувством жалости. Молодой стрелец побледнел и сел на лавку. Слепой монах прижмурился и перекрестился.
Жестокость предыдущих следственных действий была налицо. Оставалось показать их эффективность. Филимонов достал пыточные листы, внимательно почитал и спросил:
— Значит, говоришь, колдовала?
Мария подняла голову, как бы не собираясь отвечать. Егор осторожно, почти нежно полоснул ее по спине легким кожаным бичом. Ожог получился не страшнее, чем от банного веника.
Мария завопила дурно, заматерилась, прокляла царя, царицу и всех присутствующих. Монах не уставал креститься. Филимонов с Егором призвали колдунью к порядку – каждый по-своему.
Ведьме дали выпить, и она стала рассказывать. Из ее уст – вот очистительная сила креста и плети! – прозвучала великая, страшная тайна, поразившая собравшихся масштабом пространств и времен.
Оказалось, род Кошкиных и предшествовавших им Кобылиных был проклят в Польше в старые времена. Какой-то их предок служил в Кракове городским живодером. Он ездил на шелудивой кобыле по улицам польской столицы и ловил бродячих животных. Однажды по недосмотру Богоматери был удавлен кот примаса польской католической церкви Казимежа. Первосвященник всенародно проклял племя неловкого санитара. Прилично было проклясть Кобылиных-Кошкиных до третьего, ну до седьмого колена, — кот был старый, глупый, ленивый. Но примас потерял голову и назначил вечное проклятие до скончания Мира! Его потом журили на Вселенском Соборе в Риме, что вечного проклятия достойны великие злодеи, страшные еретики, личные враги Папы, совратители малолетних певчих и т.п. Но повернуть назад было нельзя, и проклятье застряло в небесах, как слива в нужном месте...
Мария перевела дыхание, присутствующие выпили водички и воспряли духом – очень интересный получался рассказ! Молодой боец поднялся в караульную позу, престарелый монах утвердился в презрении к католичеству. Мария продолжала.
— Проклятый живодер покинул Краков и стал скитаться со своим семейством по городам и весям. Но ни в одной веси ему не было покоя, везде проклятие становилось известным, узнавалось непостижимым путем. Кобылины-Кошкины голодали и гнали свою телегу все дальше на восток. Тут, в православных землях они нашли приют сначала в Литве при дворе великого князя Гедимина, затем перебрались в Московию, назвавшись литовскими дворянами.