— И здесь... – Мария сделала страшные глаза, — проклятье возопило о неисполненности! Жертвы скрылись за железным православным занавесом, небесные силы потеряли их из виду. Проклятье обратилось внутрь Польши, и в стране настали трудные времена. Турки напали с Дуная, татары из Крыма, москвичи из-за Днепра. В церкви перестали случаться чудеса, участились случаи совращения певчих.
Новый первосвященник взмолился к Небу и получил откровение свыше. Оказывается, проклятый род в Москве пошел в гору, дочь Кошкиных уже попала на царский трон, и если не принять жестких мер, Польше несдобровать! Мужчин кошкинской породы Небо принимало на себя, но с воцарившейся женщиной ничего поделать не могло. Следовало извести ее женскими руками, а на Небе какие женщины? Одна Богоматерь? – но она, как известно, — Дева. Короче, Мария Магдалина с ее именем и фамилией, знанием русского языка и физическими возможностями оказалась кстати. Она въехала в Московию, приняла православие, приблизилась ко двору и нанесла удар!
— За что?! – выдохнули одновременно монах и стрелец.
— За детей родненьких! – разрыдалась Мария, — Примас, сучий потрох, перевел неисполненное проклятье на моих деток! Сказал, пока Настасью не угроблю, мои дети страдать будут!
Мария впала в полуобморочное состояние, выкрикивала непонятные слова, пыталась валяться по полу. Ее подняли, облили водой, стали трясти и допытываться: «Чем погубила царицу, сволочь?!».
— Колдовством! – страшно прохрипела Мария, — наговоренную лапку дьявольского отродья трижды окунула в лампадное масло под полной луной...
Монах крестился уже непрерывно. Юный стрелец шевелил пушистыми губами — тужился выучить рецепт наизусть.
— Кто мазал царицу ядом?! – придурился Филимонов. Егор громко щелкнул бичом по лавке.
— Она сама себя травила! Масло в лампадку подливала и зажигала каждый вечер!.. – Мария захохотала чужим, жутким басом:
— И ваш Бог ее не сберег!!!
Наконец, ведьма затихла, забормотала дробно: «Дети-дети-дети... Теперь проклятье минуло...».
— Как же! Минует оно вас, жидов! – скривился Заливной, картинно открывая дверь в «детскую», — вот, пожалуйста, получи своих деток...
— Мария вылупила красивые глаза, метнулась в дверь, взвыла бешеной собакой.
«Переигрывают, — досадливо подумал Смирной, — а впрочем, ничего, —народ верит».
Егор сорвался следом, Филимонов тоже проскрипел на артритных коленях, стрелец взял бердыш наперевес, монах зачем-то сел на колени.
Потом кто-то выкрикнул «Чума!», и следователей как ветром сдуло. Только Мария Магдалина еще долго валялась по детским трупам, кричала, стонала, забывалась в беспамятстве. Естественно, никто не решался ее трогать, поднимать, оттаскивать.
Заливной убежал доложить думскому боярству о чумном деле. Филимонов занялся протоколированием. Смирной вывел свидетелей на воздух и стал интимным шепотом объяснять правду кремлевского бытия. Следовало молчать об услышанном до гробовой доски, из-под нее тоже помалкивать! Иначе, кошачье проклятие падет на ваши головы! Мигом окажетесь в Ливонии, в преисподней, получите понижение по службе до седьмого колена! Стременной пацан понял намек о Ливонском походе, закивал, выгнул грудь колесом, имел смелость сказать: «Буду служить честно! И ты, боярин, не погуби!».
Монаху пришлось втолковывать дольше:
— Молчи, отец, о проклятии Кошкиных... нет, немой обет принимать не нужно. Государю можно правду сказать, если сам спросит. Больше никому, понял? Митрополиту?... – Смирной задумался, — скажи, но только на исповеди!
Уж смолчали понятые или нет, нам не узнать. Но о «чуме» слух распространился быстро. Через час у гридницы стояли телеги, на первую монахи из окраинной богадельни складывали трупы «детей Магдалины», на другие грузились закованные воры из черной гридницы. В самой гриднице пылал огонь и гремел молот кузнеца. «Чумное» помещение освещалось рваными вспышками красного пламени. В наступившей ночи казалось, что ад раскрыл свои недра именно здесь, в Кремле.
Власть очень спешила обеззаразить кремлевские пространства, спастись от эпидемии. Может быть поэтому, заклепки на кандалах последнего узника легли криво и держались еле-еле. А ведь это был один из главных подозреваемых в сретенском покушении – новгородский стражник Борис Головин!
Еще через полчаса Смирной и Филимонов добивались приема у Ивана Васильевича. Царь пребывал в полусонном бреду.
Опять на страже стоял Штрекенхорн и никак не хотел понимать, что дело-то важное!
— Нет, — отбивался Филимонов от вопросов часового – тебе доложить не можем, скажем только государю.
— А-я-как-могу-знать-важное-ли-дело? – отчитывал сотник.
Федя выступил вперед.
— Ганс Георгич, ты не волнуйся, дело ей-богу важное, но безобидное. Тебе за него ни-че-го не бу-дет... — Федя сделал паузу, Штрекенхорн вытянул подбородок.
— Государь нам службу задал и велел, как исполним, будить его в полночь-заполночь. Будет обедать – заходить и кушать с ним, будет пить – садиться вторым и третьим. Он нам ярлык пожаловал, чтоб никто не смел препятствовать. А кто воспротивится, тому проклятье и пика в бок! Вот, — Федор вытащил из кармана глиняный кружок.
Штрекенхорн как глянул на солнечный оттиск, как увидел руническую молнию в виде родной буквы S, так и взял алебарду на караул.
Стукнули в дверь. Спальник высунул длинный нос.
— Государево слово и дело! – прошипел Смирной.
— Так спит же!
— Не бойся, сами разбудим.
Смирной и Филимонов вошли в спальню, приблизились. Грозный полулежал на подушках, не раздеваясь, и напоминал восточного царька, каковым собственно и являлся. И совсем он не спал. Глаза были открыты, губы шевелились, казалось, он рассказывает что-то спокойное близкому собеседнику. Но звука от шевеления губ не доносилось, и глаза царя ничего не выражали.
Федя и Василий Ермилыч поклонились, – он не заметил.
Стали на колени, — без внимания.
Тогда Федька не пожалел лба и отчетливо стукнул в пол.
Царь очнулся, губы задрожали, зашевелились быстрее, прорезался голос, предлагавший всех повесить. Глаза Ивана еще несколько мгновений привыкали к свечному полумраку, будто до этого смотрели на что-то яркое, типа Великого Солнца. Наконец он обнаружил пришельцев. Спросил с интересом:
— Ну, что?
Филимонов ответил по старшинству. Слово «измена» придержал. Каждый звук проверял на позитивность:
— Исполнена твоя служба, государь!
— Какая?
— Твой враг пойман.
— Это Мишка Тучков, что ли?
Тут позитивные слова у Филимонова кончились.
— Нет, ведьма Магдалина созналась под пыткой. Она травила матушку Анастасию.
— Как?! Чем?! – Грозный забегал по спальне, — оказалось, что босиком.
— Коварным ядом, государь! Благое использовала во зло.
Грозный остановился под иконостасом, широко перекрестился, озираясь на докладчиков. Они уже стояли.
— В пресветлую лампаду царицы вливала наговоренное масло, настоянное на жабьей лапке...
— О-о-о!!! – взвыл Иван, сорвал из-под образа Спаса лампаду, вышвырнул в открытое окно.
— Пыта-ать!!!
— Пытана огнем и железом с детьми и при свидетелях. Покаялась и созналась.
— Казни-ить!!! С детьми казнить!!!
— Казнена Господом, государь! – звонко выкрикнул Федор. Все замерли.
— Каким Господом? – опешил Грозный.
— Дети ее, все пятеро, на глазах стражи, священнослужителя, дворцовой службы, и на наших глазах...
Грозный затрясся, перекрестился размашисто и стал пятиться. Небось подумал, что дети Магдалины превратились в белых журавлей.
— ... скончались в муках от материнского клятвопреступления. Сама колдунья тоже больна. Боимся, что «скорой чумкой». До казни посажена в яму – прочь из дворца.
— Сообщники кто? Известны? Пойманы?
— Известны, — развел руками Филимонов, — давно известны. Король Польский Сигизмунд и примас Краковский. Они ее подослали из мести роду Кошкиных. В пыточных листах все записано. А на Руси сообщников нет.
— Как нет? Вы с ума сошли! А Адашев? А Сильвестр? Покрываете?!
— Тебе виднее, государь, — спокойно поклонился Филимонов, может они и сообщники, но она на них так и не показала.
— Пытать еще!
— Не выдержит, почти не приходит в себя. Так и до казни не дотянем, — Федор затронул любимую ноту Грозного.
— Как не дотянете? Что, не казнить? Да я вам головы поотрываю! Берегите ведьму! Казнить принародно, на Красной площади, согнать всех людей! И сжечь живьем!.. Ее, а не людей, остолопы!
— Опасно, государь. Чумной дым может заразить ваших рабов. Лучше тихо повесить на Болоте, подальше от Кремля.
Грозный топнул в досаде босой ногой. Вот жизнь! Два смерда спорят с монархом, ничего не боятся, и ничего с ними не поделаешь! Правы черти.
Грозный спиной упал в подушки. Обмяк.
— Ладно. Ступайте. Пытайте до рассвета о Сильвестре и Адашеве. Завтра не мучить, погребение пресветлое не осквернять. В воскресенье обезглавить на Болоте. Пыточный лист — в сокровищницу. Потом посмотрю.
Иван повернулся к стене и тонко, жалобно заскулил.
За дверью Ганс-Георг Штрекенхорн неловко крестился, не выпуская из правой руки алебарду. Казалось он совершает церемониальные движения, понятные только ему и Богу.
Глава 29.Тонкий яд
Филимонов вернулся в гридницу, собрал бумаги, отдал отнести в сокровищницу. Сам пошел к яме. Там, где недавно сидел Федька Смирной, теперь стояли на страже Егор и Иван Глухов. Мария громко молилась по-польски в звездное небо через открытую крышку.
Филимонов, кряхтя, стал на больные колени, склонился к яме.
— Слышь, Мария, я слово сдержал. Пойдем, покричишь до утра. Завтра будешь молиться. А в воскресенье мы тебе легко сделаем...
— А дети?
— Пойдем, пойдем...
«Чумную» вытащили из ямы, повели в гридницу. Тут Егор посадил ее на солому, принес поесть и выпить. Мария налегла на вино, сжимая кувшин забинтованными руками. К полуночи она уже ничего не понимала, и Егор будил ее каждый час, заставляя стенать «от пытки».