— Сколько было денег в тайнике?
— Сколько денег там было — я не знаю. Скажу одно — много…
Селиверстова замолчала. По ее раскрасневшемуся лицу было заметно, что она заново переживает то, что случилось с ней вечером тридцать первого декабря тысяча девятьсот сорок седьмого года. И ей становилось не по себе…
— Что было потом? — вывел Галину из задумчивости очередной вопрос майора Щелкунова.
— Потом Калина стал обыскивать квартиру.
— Что он искал?
— Искал драгоценности жены Печорского и его самого. Ну, кольца, вещи дорогие… Я сказала ему, что лучше нам уйти, вдруг вернется жена Модеста. «Тем хуже для нее», — так ответил мне Калина, но все же послушал меня, и мы поспешно ушли, не забрав ничего, кроме денег. Когда мы выходили из подъезда, мы увидели пожилого прохожего в армейской шапке-ушанке. Он уже прошел мимо подъезда и шел спиной к нам. Нас он не видел. Так что наш приход и уход остались никем не замеченными.
После еще пары вопросов Виталий Викторович дал Селиверстовой расписаться в протоколе допроса и велел конвойным отвести ее в камеру.
Как только Селиверстову увели, Щелкунов велел привести на допрос Степана Калинина.
— Что ты, начальник, все меня тревожишь? — недовольно проговорил Калина, когда вошел в сопровождении конвойного в кабинет. — На кой ляд мне это нужно? Лучше ищи того, кто это сделал.
— Присаживайтесь, — предложил майор, а когда Калина сел, спросил: — И на квартире у него никогда не были?
— Не бывал. Чего мне там делать? Я даже не знаю, где он живет. Вы ж об этом меня спрашивали, гражданин начальник, — немного удивленно глянул на майора Калина. — О чем-нибудь другом спросили бы. Ну не думаете же вы, что я буду брать на себя мокруху? — Он немного помолчал и добавил с заметной издевкой в голосе: — Да, и цацки с липовыми сверкальцами — про то я тоже не ведал ни сном ни духом.
Виталий Викторович с интересом посмотрел на Калину.
— Сейчас, гражданин Калинин, как-то не до цацок… Как-то неправильно ты себя ведешь. Вроде человек неглупый, воровской масти, в своей среде вполне уважаемый, а ведешь себя как пацан.
— С чего вы это взяли-то, гражданин начальник?
— Пренебрежение свое показываешь. Держишься так, как будто бы тебе сам черт не брат! А всего же ведь ты не знаешь!
— А что я должен знать, начальник, если у вас на меня ничего нет. Нынче я не при делах.
— А свою напарницу хочешь увидеть?
— Это кого же?
— Галину Селиверстову. Как-никак не один месяц вместе сожительствовали. Может, даже чувства какие-то к ней были.
— Мне эта встреча без надобности. И чувств у меня к Галине никаких нет. Сегодня одна баба, завтра — другая. И разницы между ними особой не нахожу.
Мысль о проведении очной ставки между Степаном Калининым и Галиной Селиверстовой пришла Щелкунову на предыдущем допросе Калины, когда тот, развалившись на стуле, откровенно издевался над ним. С него следовало сбить спесь.
Подняв трубку, майор Щелкунов распорядился:
— Приведите Селиверстову.
Когда в кабинет привели Галину, Калина насторожился. На такой поворот событий он явно не рассчитывал. Селиверстова, увидев бывшего сожителя, неприязненно скривила лицо и, когда ее усадили напротив, спросила с укором:
— Вот скажи мне, Степа, зачем ты дал показания против меня? Что же я тебе такого дурного делала?
— О чем ты? Окстись!
— Окстись, говоришь? А разве не ты сказал следователю, что это я тренировалась подделывать почерк Печорского? Ведь это же ты пытался подделывать его почерк. Сколько бумаги на это потратил! Для этого и попросил меня найти в квартире Модеста какой-нибудь документ с подписью, написанный его рукою, и принести тебе.
— Молчи, дура! — вскричал Калина. От прежнего благодушного настроения не осталось и следа.
— Это я-то дура? — вознегодовала Селиверстова. — После того как я поила-кормила тебя, а ты на шее у меня сидел, я стала для тебя еще дурой? А может, я и есть дура, что любила такого паразита, как ты! А ты тогда — убивец!
— Ну, погоди, кошка[23] драная, — вскипел Калина и предпринял попытку подняться со стула, но тотчас был посажен на место конвойным сержантом-милиционером, стоящим за спиной допрашиваемого. — Ты мне еще за все ответишь, кобыла ты старая!
— Я кобыла старая? — выпучила глаза Селиверстова, уязвленная до глубины души. — Да ты посмотри на себя, кобель ты облезлый… Начальник, — обратилась она к Виталию Викторовичу, — это он ту записку писал, чтобы все подумали, будто Модест сам повесился. На самом деле это он его убил. Задушил той самою веревкою…
Калина снова попытался вскочить и снова был остановлен стоявшим рядом конвойным милиционером, который обеими руками с силой надавил ему на плечи.
— Еще раз дернешься, — предупредил сержант, — получишь от меня от всей души!
Щелкунов с осуждением посмотрел на конвойного. Впрочем, осуждал он для виду. После этого майор обратился к Галине:
— Гражданка Селиверстова, расскажите снова и по порядку, как происходило убийство гражданина Печорского.
— Ну, к Печорскому мы пошли вдвоем. Это Калина уговорил меня пойти к нему и просить, чтобы он меня простил. А если Модест не простит, то потребовать денег, и побольше! Припугнуть его тем, что в случае отказа я напишу о нем, куда следует, и потом поглядим, что лучше: раскошелиться или иметь дело с милицией. Блюстители порядка ведь этих коммерсантов… не очень жалуют… Калина тихонечко вошел за мной в квартиру, и когда Печорский хотел откупиться от меня, предлагая пять тысяч рублей из своего тайника, Степан вышел из коридора и потребовал отдать ему все деньги. Меня он выгнал из комнаты и позвал обратно уже тогда, когда все было кончено…
— Что вы имеете в виду, говоря, что «все было кончено»? — задал уточняющий вопрос Виталий Викторович.
— Ну, когда Калина убил Модеста, — пояснила Селиверстова. — То есть задушил его… Печорский на полу лежал и не шевелился.
— Так, ясно, что было потом? — мельком глянул на поникшего Степана Калинина Щелкунов.
— А потом…
И Галина Селиверстова рассказала, что было потом, не забыв упомянуть о предсмертной записке, изготовленной Калиной и положенной якобы Печорским перед смертью на видное место.
— Ну, что вы на это скажете, гражданин Калинин? — посмотрел на Калину Виктор Витальевич.
— А то и скажу, что это она потребовала, чтобы я пошел вместе с ней, и если Печорский не отдаст все деньги — убить его и ограбить. Жадная она баба! Из-за копейки любого задушить может!
Было понятно, что Калина хочет снять с себя часть вины и как-то обелить себя. Щелкунов открыл было рот, чтобы задать ему очередной вопрос, но Виталию Викторовичу не дала говорить Галина Селиверстова. Привстав со стула, она заорала, срывая голос, как, бывает, кричит базарная торговка при конфликте с покупателем:
— Врет! Вот ведь гад какой! — протянула она руки в сторону Щелкунова, будто бы прося у него защиты. — Он же все наговаривает, гад!
— Ничего не вру, — спокойно парировал Калина и, обращаясь к Виталию Викторовичу, сказал: — Я не думал об этом Печорском до того самого момента, когда она не позвала меня идти с ней к Модесту домой. И убивать его не хотел. Так оно сложилось, начальник…
— Убивать он не хотел! — воскликнула Селиверстова. — А не ты ли говорил мне, что возьмем все деньги у него и потом прикончим по-умному. И все будет шито-крыто.
— Не говорил я такой тарабарщины! — отмахнулся Калина. — Даже когда в квартиру его зашли, я не думал, что все так может кончиться.
— Врешь! — снова заорала Галина.
— Гражданка Селиверстова, дайте ему договорить, — приструнил Галину майор. — А вы, гражданин Калинин, можете теперь изложить вашу версию того, что произошло на квартире Модеста Печорского. Я весь внимание.
— Это будет не версия, а то, как оно было все на самом деле. Чего мне еще тут выдумывать… Когда она, то есть гражданка Селиверстова, позвала меня пойти в тот дом на Грузинской улице, — с ненавистью глянул на Галину Калина, — я еще не знал, что придется убивать хозяина квартиры. Она мне лишь сказала, что будет требовать у него деньги. Ну, пошли, мы, значит. Когда она вошла в квартиру, дверь оставила открытой, и я вошел следом за ней незаметно для Печорского. Сам хозяин сразу прошел в комнаты и меня не заметил. Пройдя вслед за Печорским в комнаты, она стала требовать у него денег. А не то, сказала, напишу на тебя бумагу в органы, и тогда ты потеряешь больше. Печорский согласился дать ей пять тысяч и полез за ковер, висевший на стене. За ковром в стене находилась железная дверца с хитрым замочком. За ней была нычка, где он держал деньги. Как только Модест открыл дверцу, Галина подала мне знак.
— Что это был за знак?
— Уговора не было, какой она мне знак подаст… Она просто махнула рукой, но я ее понял, перестал прятаться, вошел в комнату и накинул на хозяина квартиры найденную в коридоре веревку, чтобы тот не дергался, когда она станет чистить его кассу. Старик стал сопротивляться, пытался вырваться, и это у него едва не получилось. Тогда я сдавил его шею сильнее, и он вдруг как-то разом обмяк, и я сразу понял, что все кончено. Я сразу отпустил его, и Печорский мешком брякнулся на пол. Я наклонился над ним и увидел, что он мертвый. Как видите, — Калина заискивающе посмотрел на Щелкунова, — я не хотел его убивать, а просто не рассчитал свои силы. Галина тем временем, — зло глянул на Селиверстову Степан, — выгребла из нычки все деньги, закрыла кассу и вернула ковер на место, как будто здесь никто ничего не трогал. После этого предложила сымитировать самоубийство Печорского. Из найденной веревки, которой я нечаянно задушил старика, я соорудил петлю, второй конец веревки мы перекинули через верх двери. Я приподнял Печорского, а она надела на его шею петлю, стала с той стороны двери и начала натягивать веревку. Я тем временем приподнимал тело. Когда ноги Модеста повисли в полуметре от пола, может, немного меньше, она привязала другой конец веревки к дверной ручке. Получалось, будто Печорский сам повесился на двери. Я еще сходил на кухню и принес табуретку, которую опрокинул и оставил возле ног хозяина квартиры, висевшего в петле. Ну, чтобы было понятно, что этот Печорский перед тем, как повеситься, стоял на этой табуретке. А потом опрокинул ее и повис в петле. Для пущей убедительности самоповешения я на скорую руку написал якобы предсмертную записку от его лица и сунул одним углом под серебряный портсигар, что лежал на ком